Медуз на берег вынесла волна.
И не вернулась больше к ним она.
Они, как линзы, на песке лежат.
И капли солнца на стекле дрожат.
Прошло всего каких-то полчаса.
И высохла последняя слеза.
Глаза зеленые с коричневыми искрами.
Смуглянка с бронзовым загаром на щеках.
Идет высокая, смеющаяся искренно,
С вишневым пламенем улыбок на губах.
Такая стройная. Она такая стройная!
Она призывная и емкая. Она
Так создана уже, уж так она устроена,
Что льнуть к огнистому всегда принуждена…
Вся пророкфорена, и вместе с тем не тронута…
О, в этом самчестве ты девность улови!
И как медуза, что присосана к дредноуту,
Пригвождена она трагически к любви…
Лик Медузы, лик грозящий,
Встал над далью темных дней,
Взор — кровавый, взор — горящий,
Волоса — сплетенья змей.
Это — хаос. В хаос черный
Нас влечет, как в срыв, стезя.
Спорим мы иль мы покорны,
Нам сойти с пути нельзя!
В эти дни огня и крови,
Что сольются в дикий бред,
Крик проклятий, крик злословии
Заклеймит тебя, поэт!
Но при заревах, у плахи,
На руинах всех святынь,
Славь тяжелых ломов взмахи,
Лиры гордой не покинь.
Ты, кто пел беспечность смеха
И святой покой могил,
Ты от века — в мире эхо
Всех живых, всех мощных сил.
Мир заветный, мир прекрасный
Сгибнет в бездне роковой.
Быть напевом бури властной —
Вот желанный жребий твой.
С громом близок голос музы,
Древний хаос дружен с ней.
Здравствуй, здравствуй, лик Медузы,
Там, над далью темных дней.
Когда снежинку, что легко летает,
Как звездочка упавшая скользя,
Берешь рукой — она слезинкой тает,
И возвратить воздушность ей нельзя.
Когда пленясь прозрачностью медузы,
Ее коснемся мы капризом рук,
Она, как пленник, заключенный в узы,
Вдруг побледнеет и погибнет вдруг.
Когда хотим мы в мотыльках-скитальцах
Видать не грезу, а земную быль —
Где их наряд? От них на наших пальцах
Одна зарей раскрашенная пыль!
Оставь полет снежинкам с мотыльками
И не губи медузу на песках!
Нельзя мечту свою хватать руками,
Нельзя мечту свою держать в руках!
Нельзя тому, что было грустью зыбкой,
Сказать: «Будь страсть! Горя безумствуй, рдей!»
Твоя любовь была такой ошибкой, —
Но без любви мы гибнем. Чародей!
находящаяся во Флорентинской галлерее.
Она лежит в туманностях вершины,
И смотрит вверх, там ночь и высота;
Внизу, далеко, зыбятся равнины;
Чудовищность ея и красота
Божественны. Не чарами долины
В ней смутно дышут веки и уста;
На них, как призрак мрачно распростертый,
Предсмертное мученье, пламень мертвый.
Но не от страха, нет, от красоты
Дух зрящаго пред нею каменеет;
Встают на камне мертвыя черты,
Вот этот лик с ним слился, цепенеет,
С ним сочетался в сон одной мечты,
И нет следа для мысли, дух немеет;
Но музыки исполнена мечта,
Затем что в мраке, в боли—красота.
И точно на скале росистой—травы,
У ней на голове, взамен волос,
Ростут ехидны, полныя отравы,
Одна в другой, как пряди длинных кос,
Все спутаны, все злобны и лукавы,
Гнездо их в звенья светлыя слилось,
И в воздухе они разяли пасти,
Как бы смеясь, что этот дух—в их власти.
И тут же саламандра, яд свой скрыв,
С безпечностью глядит в глаза Горгоны;
Летучей мыши бешеный порыв
Описывает в воздухе уклоны,
Для света мрак пещеры позабыв,
Она как бы презрела все препоны,
Кружит в лучах чудовищных огней,
И свет полночный всякой тьмы страшней.
Очарованье ужаса и пытки;
От змей исходит блеск, он медно—рдян,
Они горят в чудовищном избытке,
И в воздухе от них дрожит туман;
Как в зеркале, как песнь в едином свитке,
Свет красоты и ужаса здесь дан—
Лик женщины, с змеиными кудрями,
Что в смерти видит небо, над скалами.
находящаяся во Флорентинской галерее
Она лежит в туманностях вершины
И смотрит вверх, там ночь и высота;
Внизу, далеко, зыблются равнины;
Чудовищность ее и красота
Божественны. Не чарами долины
В ней смутно дышат веки и уста;
На них, как призрак, мрачно распростертый,
Предсмертное мученье, пламень мертвый.
Но не от страха, нет, от красоты
Дух зрящего пред нею каменеет;
Встают на камне мертвые черты,
Вот этот лик с ним слился, цепенеет,
С ним сочетался в сон одной мечты,
И нет следа для мысли, дух немеет;
Но музыки исполнена мечта,
Затем что в мраке, в боли — красота.
И точно на скале росистой — травы,
У ней на голове, взамен волос,
Растут ехидны, полные отравы,
Одна в другой, как пряди длинных кос,
Все спутаны, все злобны и лукавы,
Гнездо их в звенья светлые слилось,
И в воздухе они разяли пасти,
Как бы смеясь, что этот дух — в их власти.
И тут же саламандра, яд свой скрыв,
С беспечностью глядит в глаза Горгоны;
Летучей мыши бешеный порыв
Описывает в воздухе уклоны,
Для света мрак пещеры позабыв,
Она как бы презрела все препоны,
Кружит в лучах чудовищных огней,
И свет полночный всякой тьмы страшней.
Очарованье ужаса и пытки;
От змей исходит блеск, он медно-рдян,
Они горят в чудовищном избытке,
И в воздухе от них дрожит туман;
Как в зеркале, как песнь в едином свитке,
Свет красоты и ужаса здесь дан —
Лик женщины, с змеиными кудрями,
Что в смерти видит небо над скалами.