Цвета луны и вянущей малины —
Твои, закат и тление — твои,
Тревожит ветр пустынные долины,
И, замерзая, пенятся ручьи. И лишь порой, звеня колокольцами,
Продребезжит зеленая дуга.
И лишь порой за дальними стволами
Собачий лай, охотничьи рога. И снова тишь… Печально и жестоко
Безмолвствует холодная заря.
И в воздухе разносится широко
Мертвящее дыханье октября.
Владимиру МарковуПолутона рябины и малины,
В Шотландии рассыпанные втуне,
В меланхоличном имени Алины,
В голубоватом золоте латуни.Сияет жизнь улыбкой изумленной,
Растит цветы, расстреливает пленных,
И входит гость в Коринф многоколонный,
Чтоб изнемочь в объятьях вожделенных! В упряжке скифской трепетные лани —
Мелодия, элегия, эвлега…
Скрипящая в трансцендентальном плане,
Немазанная катится телега.
На Грузию ложится мгла ночная.
В Афинах полночь. В Пятигорске грозы.…И лучше умереть, не вспоминая,
Как хороши, как свежи были розы.
Как по садику, садику,
Па зеленаму винаграднику,
Там ходила, пагуливала
Маладая баярыня,
Што Авдотья Михаловна;
Она будила, побуживала
Сваво друга милова,
Что Ивана Сергеича:
„Ты устань, праснись,
Ты устань, прабудись!
Да где ж наш зеленай сад
С калинай с малиною?“
— Не тужи, мая умная,
Не тужи, мая разумная;
Заведем мы зеленай сад
С калинай с малиною,
С чернай ягодой — смародиною.
Малина — потогонное.
Иконы и лампада.
Пылает Патагония
Стаканом, полным яда.– Зачем так много писанок,
Зачем гранят огни?
Приходит папа: — Спи, сынок,
Христос тебя храни.– Я не усну. Не уходи.
(В жару ресницы клеются.)
Зачем узоры на груди
У красного индейца? Час от часу страшнее слов
У доктора очки.
И час не час, а часослов
Над гробом белой панночки.Бегут часы, шаги стучат, –
По тропикам торопятся.
— Зачем подушка горяча
И печка кровью топится? Зовет меня по имени.
(А может быть, в бреду?)
— Отец, отец, спаси меня!
Ты не отец — колдун! — Христос храни. — До бога ли,
Когда рука в крови?
— Зачем давали Гоголя?
Зачем читали «Вий»?
Казалось бы, ну как не знать
Иль не слыхать
Старинного присловья,
Что спор о вкусах — пустословье?
Однако ж раз, в какой-то праздник,
Случилось так, что с дедом за столом,
В собрании гостей большом,
О вкусах начал спор его же внук, проказник,
Старик, разгорячась, сказал среди обеда:
«Щенок! тебе ль порочить деда?
Ты молод: всё тебе и редька и свинина;
Глотаешь в день десяток дынь;
Тебе и горький хрен — малина,
А мне и бланманже — полынь!»
Читатель! в мире так устроено издавна:
Мы разнимся в судьбе:
Во вкусах и подавно;
Я это басней пояснил тебе.
С ума ты сходишь от Берлина;
Мне ж больше нравится Медынь.
Тебе, дружок, и горький хрен — малина,
А мне и бланманже — полынь.
Как в рубинах ярких — вкруг кусты малины:
Лист смородин черных весь благоухает.
В теплом блеске солнца с бархатной низины
Молодежи говор звучно долетает.
Почему-то — право, я совсем не знаю —
Сцену вдруг из Гете вижу пред глазами!
Праздник, по веселью в людях, замечаю!
Молодежь гуляет... в парочках... толпами...
В юности счастливой смех причин не ищет...
Кончена обедня, церкви дверь закрыта, —
Вижу, ясно вижу: черный пудель рыщет...
Это — Мефистофель? Где же Маргарита?
Юность золотая, если бы ты знала,
Что невозвратимо волшебство минуты,
Что в твоем грядущем радостей так мало,
Что вконец осилят долгой жизни путы, —
Ты была б спокойней... Можно ль так смеяться,
Возбуждая зависть старших поколений!
Берегла б ты силы, — очень пригодятся,
Чуть настанут годы правды и сравнений...
В поле жара,
В роще жара.
Туча на небе висит, как гора.
Рвут ребятишки в овраге малину,
Сыплют в корзину.
Вдруг померкло кругом:
Грянул гром, гром, гром,
Прокатилось за бугром.
Ванька под рябину,
Санька под осину.
Манька под калину
Спрятала малину.
Треснуло небо на две половины.
Блещет гроза,
Слепнут глаза.
Стукнулась Маньке в лоб стрекоза,
Ветром с сучка
Сдуло жучка.
Дождик кап, дождик кап,
Дождик кап, кап, кап, кап, кап.
Хлынуло, грянуло,
Солнышко глянуло.
Дождик какой,
Золотой, золотой.
Ах, дождик какой,
С старой елки льет рекой.
У Маньки с Аленкой
Промокли юбчонки,
У Ваньки, у Мишки
Промокли штанишки.
А жуки да комары
Все до нитки мокры.
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейко,
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейко.
Ох, я бы рад тебе воспевать,
Ох, я бы рад тебе воспевать.
Я бы рад, я бы рад тебе воспевати,
Я бы рад, я бы рад тебе воспевати,
Ох, мово голосу не стало,
Ох, мово голосу не стало.
Потерял, растерял я свой голосочек,
Потерял, растерял я свой голосочек.
Ох, по чужим садам летая,
Ох, по чужим садам летая.
По чужим по садам, по садам летая,
По чужим по садам, по садам летая.
Ох, горьку ягоду все клевал,
Ох, горьку ягоду все клевал.
Горькую ягоду, ягоду калину,
Горькую ягоду, ягоду калину.
Ох, сладкую малину,
Ох, сладкую малину.
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейко,
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейко.
Ох, я бы рад тебе воспевать,
Ох, я бы рад тебе воспевать.
«Ты воспой, ты воспой в саду, соловейка!
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейка!»
«Ох, я бы рад тебе воспевати,
Ох, я бы рад тебе воспевати.
Я бы рад, я бы рад тебе воспевати,
Я бы рад, я бы рад тебе воспевати,
Ох, мово голоса не стало,
Ох, мово голоса не стало:
Потерял, растерял я свой голосочек,
Потерял, растерял я свой голосочек,
Ох, по чужим садам летая,
Ох, по чужим садам летая.
По чужим по садам, по садам летая,
По чужим по садам, по садам летая,
Горькую ягоду все клевал,
Горькую ягоду все клевал.
Горькую ягоду, ягоду калину,
Горькую ягоду, ягоду калину,
Ох, спелую малину,
Ох, спелую малину».
«Я по батеньке плачу вечерами,
Я по батеньке плачу вечерами,
Ох, а по маменьке зарею,
Ох, а по маменьке зарею,
По милом по дружку ноченька не спится,
По милом по дружку ноченька не спится,
Ох, во сне милого видала,
Ох, во сне милого видала».
(В кабаке за полуштофом)
1
Ну-тко! Марья у Зиновья,
У Никитишны Прасковья,
Степанида у Петра —
Все невесты, всем пора!
У Кондратьевны Орина,—
Что ни девка, то малина!
Думай, думай! выбирай!
По любую засылай!
Марья малость рябовата,
Да смиренна, вожевата,
Марья, знаешь, мне сродни,
Будет с мужем — ни-ни-ни!
Ай да Марья! Марья — клад!
Сватай Марью, Марью, сват!
Нам с лица не воду пить,
И с корявой можно жить,
Да чтоб мужу на порог
Не вставала поперек!
Ай да Марья, Марья — клад!
Сватай Марью, Марью, сват!
2
Ну-тко! Вера у Данилы,
Палагея у Гаврилы,
Секлетея у Фрола,—
Замуж всем пора пришла!
У Никиты — Катерина,
Что ни девка, то малина!
Думай, думай — выбирай!
По любую засылай!
Марья, знаешь, шедровита,
Да работать, ух! сердита!
Марья костью широка,
Высока, статна, гладка!
Ай да Марья, Марья — клад!
Сватай Марью, Марью, сват!
Нам с лица не воду пить,
И с корявой можно жить,
Да чтоб мясо на костях,
Чтобы силушка в руках!
Ай да Марья! Марья — клад!
Сватай Марью, Марью, сват!..
3
Ну-тко! Анна у Егора,
У Антипки Митродора,
Александра у Петра —
Все невесты, всем пора!
У Евстратья — Акулина,
Что ни девка, то малина!
Думай, думай — выбирай!
По любую засылай!
Марья точно щедровита,
Да хозяйка домовита:
Все примоет, приберет,
Все до нитки сбережет!
Ай да Марья! Марья — клад!
Сватай Марью, Марью, сват!
Нам с лица не воду пить,
И с корявой можно жить,
Да чтоб по двору прошла,
Всех бы курочек сочла!
Ай да Марья, Марья — клад!
Сватай Марью, Марью, сват!
(Спрашивают еще полуштоф и начинают снова.)
I
Начну издалека, не здесь, а там,
начну с конца, но он и есть начало.
Был мир как мир. И это означало
все, что угодно в этом мире вам.
В той местности был лес, как огород, —
так невелик и все-таки обширен.
Там, прихотью младенческих ошибок,
все было так и все наоборот.
На маленьком пространстве тишины
был дом как дом. И это означало,
что женщина в нем головой качала
и рано были лампы зажжены.
Там труд был легок, как урок письма,
и кто-то — мы еще не знали сами —
замаливал один пред небесами
наш грех несовершенного ума.
В том равновесье меж добром и злом
был он повинен. И земля летела
неосторожно, как она хотела,
пока свеча горела над столом.
Прощалось и невежде и лгуну —
какая разница? — пред белым светом,
позволив нам не хлопотать об этом,
он искупал всеобщую вину.
Когда же им оставленный пробел
возник над миром, около восхода,
толчком заторможенная природа
переместила тяжесть наших тел.
Объединенных бедною гурьбой,
врасплох нас наблюдала необъятность,
и наших недостоинств неприглядность
уже никто не возмещал собой.
В тот дом езжали многие. И те
два мальчика в рубашках полосатых
без робости вступали в палисадник
с малиною, темневшей в темноте.
Мне доводилось около бывать,
но я чужда привычке современной
налаживать контакт несоразмерный,
в знакомстве быть и имя называть.
По вечерам мне выпадала честь
смотреть на дом и обращать молитву
на дом, на палисадник, на малину —
то имя я не смела произнесть.
Стояла осень, и она была
лишь следствием, но не залогом лета.
Тогда еще никто не знал, что эта
окружность года не была кругла.
Сурово избегая встречи с ним,
я шла в деревья, в неизбежность встречи,
в простор его лица, в протяжность речи…
Но рифмовать пред именем твоим?
О, нет.
Он неожиданно вышел из убогой
чащи переделкинских дерев поздно вечером,
в октябре, более двух лет назад.
На нем был грубый и опрятный костюм охотника:
синий плащ, сапоги и белые вязаные варежки.
От нежности к нему, от гордости к себе я почти не видела
его лица — только ярко-белые вспышки его
рук во тьме слепили мне уголки глаз.
Он сказал: «О, здравствуйте!
Мне о вас рассказывали, и я вас сразу узнал».
И вдруг, вложив в это неожиданную силу переживания,
взмолился: «Ради бога! Извините меня!
Я именно теперь должен позвонить!».
Он вошел было в маленькое здание какой-то конторы,
но резко вернулся, и из кромешной темноты
мне в лицо ударило, плеснуло яркой светлостью его лица,
лбом и скулами, люминесцирующими при слабой луне.
Меня охватил сладко-ледяной,
шекспировский холодок за него.
Он спросил с ужасом: «Вам не холодно?
Ведь дело к ноябрю?» — и, смутившись,
неловко впятился в низкую дверь.
Прислонясь к стене, я телом, как глухой,
слышала, как он говорил с кем-то,
словно настойчиво оправдываясь перед ним,
окружал его заботой и любовью голоса.
Спиной и ладонями я впитывала диковинные
приемы его речи — нарастающее пение фраз,
доброе восточное бормотание, обращенное в невнятный
трепет и гул дощатых перегородок. Я, и дом, и
кусты вокруг нечаянно попали в обильные объятия этой
округлолюбовной, величественно-деликатной интонации.
Затем он вышел, и мы сделали несколько шагов по заросшей пнями,
сучьями, изгородями, чрезвычайно неудобной для ходьбы земле.
Но он как-то легко и по-домашнему ладил с корявой бездной,
сгустившейся вокруг нас, — с выпяченными, дешево
сверкающими звездами, с впадиной на месте луны,
с грубо поставленными, неуютными деревьями.
Он сказал: «Отчего вы никогда не заходите?
У меня иногда бывают очень милые и интересные
люди — вам не будет скучно. Приходите же! Приходите завтра».
От низкого головокружения, овладевшего мной,
я ответила почти надменно: «Благодарю вас.
Как-нибудь я непременно зайду».
Из леса, как из-за кулис актер,
он вынес вдруг высокопарность позы,
при этом не выгадывая пользы
у зрителя — и руки распростер.
Он сразу был театром и собой,
той древней сценой, где прекрасны речи.
Сейчас начало! Гаснет свет! Сквозь плечи
уже мерцает фосфор голубой.
— О, здравствуйте! Ведь дело к ноябрю —
не холодно ли? — вот и все, не боле.
Как он играл в единственной той роли
всемирной ласки к людям и зверью.
Вот так играть свою игру — шутя!
всерьез! до слез! навеки! не лукавя! —
как он играл, как, молоко лакая,
играет с миром зверь или дитя.
— Прощайте же! — так петь между людьми
не принято. Но так поют у рампы,
так завершают монолог той драмы,
где речь идет о смерти и любви.
Уж занавес! Уж освещает тьму!
Еще не все: — Так заходите завтра! —
О тон гостеприимного азарта,
что ведом лишь грузинам, как ему.
Но должен быть такой на свете дом,
куда войти — не знаю! невозможно!
И потому, навек неосторожно,
я не пришла ни завтра, ни потом.
Я плакала меж звезд, дерев и дач —
после спектакля, в гаснущем партере,
над первым предвкушением потери
так плачут дети, и велик их плач.
II
Он утверждал: «Между теплиц
и льдин, чуть-чуть южнее рая,
на детской дудочке играя,
живет вселенная вторая
и называется — Тифлис».
Ожог глазам, рукам — простуда,
любовь моя, мой плач — Тифлис!
Природы вогнутый карниз,
где бог капризный, впав в каприз,
над миром примостил то чудо.
Возник в моих глазах туман,
брала разбег моя ошибка,
когда тот город зыбко-зыбко
лег полукружьем, как улыбка
благословенных уст Тамар.
Не знаю, для какой потехи
сомкнул он надо мной овал,
поцеловал, околдовал
на жизнь, на смерть и наповал-
быть вечным узником Метехи.
О, если бы из вод Куры
не пить мне!
И из вод Арагвы
не пить!
И сладости отравы
не ведать!
И лицом в те травы.
не падать!
И вернуть дары,
что ты мне, Грузия, дарила!
Но поздно! Уж отпит глоток,
и вечен хмель, и видит бог,
что сон мой о тебе — глубок,
как Алазанская долина.