Вставайте, граф! Рассвет уже полощется,
Из-за озерной выглянув воды.
И, кстати, та вчерашняя молочница
Уже поднялась, полная беды.
Она была робка и молчалива,
Но, ваша честь, от вас не утаю:
Вы, несомненно, сделали счастливой
Её саму и всю её семью.
Вставайте, граф! Уже друзья с мультуками
Коней седлают около крыльца,
Уж горожане радостными звуками
Готовы в вас приветствовать отца.
Не хмурьте лоб! Коль было согрешение,
То будет время обо всём забыть.
Вставайте! Мир ждёт вашего решения:
Быть иль не быть, любить иль не любить.
И граф встаёт. Ладонью бьёт будильник,
Берёт гантели, смотрит на дома
И безнадёжно лезет в холодильник,
А там зима, пустынная зима.
Он выйдет в город, вспомнит вечер давешний:
Где был, что ел, кто доставал питье.
У перекрёстка встретит он товарища,
У остановки подождет её.
Она придёт и глянет мимоходом,
Что было ночью — будто трын-трава.
«Привет!» — «Привет! Хорошая погода!..
Тебе в метро? А мне ведь на трамвай!..»
И продают на перекрёстке сливы,
И обтекает постовых народ…
Шагает граф. Он хочет быть счастливым,
И он не хочет, чтоб наоборот.
Мне мученьи те известны,
Чем томишься ты везде,
И те вздохи повсеместны,
Чем крушишься ты о мне;
Но позволь мне безо льщенья
Ты сказати то себе,
Что в любовное плененье
Не получишь ты меня.
Тщетно прелестьми взманити
Грудь упорну льстишься ты,
И напрасно вспламенити
Ищешь сердце ты во мне.
Я люблю тебя, винюся;
Но не нежностью моей;
В тебе друга сыскать льщуся,
Не любовника я мне.
Ты прекрасен, ты достоен
Лучшей в свете красоты;
Но при всем том неугоден
Быть для сердца моего.
Страсть рассудок подвергает,
Любить трудно повелеть
На доброту не взирает,
Слепа в склонности своей.
Я жалею пребезмерно
Не живу что для тебя;
Было б сердце тебе верно
Век, по гроб мой, навсегда:
Но утешься от мученья,
Теперь грудь свою не рви,
Тщетной скорби в облегченье
Ты забудь, забудь о мне.
1776
Ах! если б мой милый был роза-цветок,
Его унесла бы я в свой уголок;
И там украшал бы мое он окно;
И с ним я душой бы жила заодно.
К нему бы в окно ветерок прилетал
И свежий мне запах на грудь навевал;
И я б унывала, им сладко дыша,
И с милым бы, тая, сливалась душа.
Его бы и ранней и поздней порой
Я, нежа, поила струей ключевой;
Ко мне прилипая, живые листы
Шептали б: «Я милый, а милая ты».
Не села бы пчелка на милый мой цвет;
Сказала б я: «Меду для пчелки здесь нет;
Для пчелки-летуньи есть шелковый луг;
Моим без раздела останься, мой друг».
Сильфиды бы легкой слетелись толпой
К нему любоваться его красотой;
И мне бы шепнули, целуя листы:
«Мы любим, что мило, мы любим, как ты».
Тогда б встрепенулся мой милый цветок,
С цветка сорвался бы румяный листок,
К моей бы щеке распаленной пристал
И пурпурным жаром на ней заиграл.
Родная б спросила: «Что, друг мой, с тобой?
Ты вся разгорелась, как день молодой». —
«Родная, родная, — сказала бы я, —
Мне в душу свой запах льет роза моя».
Когда бы прихотью свободной
Вооружила ты свой взор,
И, в свет являясь дамой модной,
Любила слушать пошлый вздор,
И я, по наущенью беса,
С тобою б дерзостно болтал,
И, как бессовестный повеса,
Над всем священным хохотал,
И, сплетни света разработав,
Пускал в стократный оборот
Запас нескромных анекдотов
Иль соблазнительных острот, —
Меня бы общество щадило,
И кое-кто в наш вольный век
Еще б сказал: «Как это мило!
Какой приятный человек!»
А ныне свет своим сужденьем
Меня язвит, как погляжу,
За то, что я с благоговеньем
К тебе сердечным подхожу, —
За то, что, позволяя видеть
Своим глазам твои черты,
Боюсь и мыслию обидеть
В тебе святыню красоты,
За то, что с старческим сознаньем,
Не смея юность оскорбить,
Я, полный чистым обожаньем,
За грех бы счел тебя любить.
Увы! Наш мир мечтам не верит,
И, чужд их облачных вершин,
Все мысли он и чувства мерит
На свой предательский аршин.
Средь общей свалки грязной прозы
Смешны и неуместны в нем
Души божественные слезы
И сердца трепетного грезы
С их поэтическим огнем.
Вверх по Волге с Нижня города,
Снаряжен стружок, что стрела летит.
А на том на стружке, на снаряженном
Удалых гребцов сорок два сидит.
Да один из них призадумался,
Призадумался, пригорюнился.
Отчего же ты, добрый молодец,
Призадумался, пригорюнился?
«Я задумался о белом лице,
Загорюнился о ясных очей:
Все на ум идет красна девица,
Все мерещится ненаглядная!
Аль затем она на свет родилася
Лучше, краше солнца ясного,
Ненагляднее неба чистого,
Чтоб лишить меня света белого,
Положить во гроб прежде времени?
Я хотел бы позабыть о ней,
Рад-радехонек не любить ее —
Да нельзя мне позабыть о ней,
Невозможно не любить ее!
Если ж девица да не сжалится
Надо мною, горемыкою,
Так зачем же и на свете жить
Мне безродному, бесприютному!
Уж, хоть вы, братцы-товарищи,
Докажите мне дружбу братскую:
Бросьте вы меня в Волгу-матушку,
Утопите грусть, печаль мою».
В детстве слышал я ночами
Звуки странного мотива.
Инструмент, мне неизвестный,
Издавал их так красиво.
Кто играл? на чем? — не знаю;
Все покрыто тайною мглою;
Только помню, что те звуки
Власть имели надо мною.
Их мотив был так чарующ,
Так возвышен, полон ласок;
Вместе с тем печален, страшен —
Описать его нет красок.
Я боялся этих звуков,
Их таинственнаго свойства,
Но когда я их не слышал,
Я был полон беспокойства.
Я любил, когда незримый
Музыкант играл ночами;
Я лежал в оцепененьи
С удивленными очами;
Я лежал в своей кроватке,
Щуря глазки и, дыханье
Затаив, ловил так жадно
Их гармонию рыданья.
Звуков больше я не слышу.
Что они мне предвещали?
Счастье ль в мире равнодушья
Или горе и печали?
Не нашел себе я счастья, —
Звуки горе мне напели:
Я боялся их недаром
С безмятежной колыбели.
А любил я их, мне мнится,
Потому, что эти звуки
Мне сулили счастье в смерти,
На земле напев лишь муки.
Знает кто? быть может, струны
Пели мне слова Завета:
«Кто страдает в царстве мрака,
Насладится в царстве света».
Когда мы разумом сверкаем,
Пороча слабые умы,
Вреднее зверя мы бываем,
И разум сей скучнее тьмы.
На то премудрости лучами
Тебя создатель озарил,
Чтоб ты других перед очами
Сиянье истины явил;
Чтобы любезну добродетель
Во всей вселенной вострубил
И, став страстей своих владетель,
Пороки гнал, а честь любил.
Сократ земным прославлен кругом;
За что Сократа славит свет?
За то, что правды был он другом
И мудрый всем давал совет.
Премудростью своей гордиться —
То цену мудрости терять;
На что умней других родиться,
Когда другого презирать?
Мы зрели разумы высоки,
Людей ученых зрели мы,
В такие ж вверженных пороки,
В какие слабые умы.
Какой же разум прославляет
В пространном свете сам себя?
Который правду подкрепляет,
Как брата ближнего любя.
Кто, чести следуя закону,
Имеет ум на сей конец,
Тот носит мудрости корону,
Порфиру славы и венец.
Тихий ветер. Вечер сине-хмурый.
Я смотрю широкими глазами.
В Персии такие ж точно куры,
Как у нас в соломенной Рязани.
Тот же месяц, только чуть пошире,
Чуть желтее и с другого края.
Мы с тобою любим в этом мире
Одинаково со всеми, дорогая.
Ночи теплые, — не в воле я, не в силах,
Не могу не прославлять, не петь их.
Так же девушки здесь обнимают милых
До вторых до петухов, до третьих.
Ах, любовь! Она ведь всем знакома,
Это чувство знают даже кошки,
Только я с отчизной и без дома
От нее сбираю скромно крошки.
Счастья нет. Но горевать не буду —
Есть везде родные сердцу куры,
Для меня рассеяны повсюду
Молодые чувственные дуры.
С ними я все радости приемлю
И для них лишь говорю стихами:
Оттого, знать, люди любят землю,
Что она пропахла петухами.
Небо бледно-голубое
Дышет светом и теплом,
Что-то радостно-родное
Веет, светится во всем.
Воздух, полный теплой влаги,
Зелень свежую поит
И приветственные флаги
Зыбью тихою струит.
Плеск горячий солнце сеет
Вдоль по невской глубине—
Югом блещет, югом веет,
И живется, как во сне…
Все привольней, все приветней
Умаляющийся день—
И согрета негой летней
Вечеров осенних тень.
Ночью тихо пламенеют
Разноцветные огни…
Очарованныя ночи,
Очарованные дни!
Словно строгий чин природы
Уступил права свои
Духу жизни и свободы,
Вдохновениям любви.
Словно ввек ненарушимый
Был нарушен вечный строй
И любившей и любимой—
Человеческой душой.
В этом ласковом сиянье,
В этом небе голубом
Есть улыбка, есть сознанье,
Есть сочувственный прием.
И живое умиленье,
С благодатью чистых слез,
К нам сошло, как откровенье,
И во всех отозвалось.
Небывалое доселе
Понял вещий наш народ,
И Дагмарина неделя
Перейдет из рода в род.
ExpositioЗнакомый стих любимого поэта!
Он прозвучал, и вот душа — ясней,
Живым лучом властительно согрета,
Скользнувшим отблеском далеких, милых дней!
Слова поэта — магия печали:
В них мир таится мыслей и картин,
И часто словно разверзает дали
Мечтам — одна строфа иль стих один.
И как в зерне скрывается растенье —
И стебль, и листья, и цветы, и плод,
Так и в стихе затаено виденье, —
Как семя, пав, оно в душе растет.
ExouiumВслед за картиной движется другая
И ряд еще, во, сладостно-слита
С мечтой поэта — (раня) и сверкая, —
Встает далекой юности мечта!
Я помню тот же стих; к знакомой книге
Приникли мы, счастливые, вдвоем.
И были полны вкрадчивые миги
Возникшим, как заклятие, стихом.
Он подсказал нам все, что мы таили,
Он объяснил, что в нас самих живет,
Нас подчинил своей чудесной силе,
Как Паоло с Франческой — Ланчелот!
Знакомый стих любимого поэта,
С тобой навек сплел эти миги я,
Диван высокий, тайны полусвета
И сладкий миг желанного ответа,
Крик радостный души: твоя! твоя!Тема (лат.)
Развязка (лат.)
(Из дневника)
…В те дни будет такая скорбь,
какой не было от начала творения,
которое сотворил Бог, даже доныне,
и не будет. И если бы Господь не
сократил тех дней, то не спаслась
бы никакая плоть.
(Ев. Марка, гл. XIII, 19, 20).
I
УСТАЛОСТЬ
Мне самого себя не жаль.
Я принимаю все дары Твои, о, Боже.
Но кажется порой, что радость и печаль,
И жизнь, и смерть — одно и то же.
Спокойно жить, спокойно умереть —
Моя последняя отрада.
Не стоит ни о чем жалеть,
И ни на что надеяться не надо.
Ни мук, ни наслаждений нет.
Обман — свобода и любовь, и жалость.
В душе — бесцельной жизни след —
Одна тяжелая усталость.
II
DE PROFUNDIS
Из преисподней вопию
Я, жалом смерти уязвленный:
Росу небесную Твою
Пошли в мой дух ожесточенный.
Люблю я смрад земных утех,
Когда в устах к Тебе моленья —
Люблю я зло, люблю я грех,
Люблю я дерзость преступленья.
Мой Враг глумится надо мной:
«Нет Бога: жар молитв бесплоден».
Паду ли ниц перед Тобой,
Он молвит: «Встань и будь свободен».
Бегу ли вновь к Твоей любви, —
Он искушает, горд и злобен:
«Дерзай, познанья плод сорви,
Ты будешь силой мне подобен».
Спаси, спаси меня! Я жду,
Я верю, видишь, верю чуду,
Не замолчу, не отойду
И в дверь Твою стучаться буду.
Во мне горит желаньем кровь,
Во мне таится семя тленья.
О, дай мне чистую любовь,
О, дай мне слезы умиленья.
И окаянного прости,
Очисти душу мне страданьем —
И разум темный просвети
Ты немерцающим сияньем!
Нелепая песня
Заброшенных лет.
Он любит ее,
А она его — нет.Ты что до сих пор
Дуришь голову мне,
Чувствительный вздор,
Устаревший вполне? Сейчас распевают
С девчоночьих лет:
— Она его любит,
А он ее — нет.Да, он ее Знамя.
Она — его мёд.
Ей хочется замуж.
А он — не берёт.Она бы сумела
Парить и пленять,
Да он не охотник
Глаза поднимать.И дать ему счастье
Не хватит ей сил.
Сам призрачной власти
Ее он лишил… Всё правда. Вот песня
Сегодняшних дней.
Я сам отдаю
Предпочтение ей.Но только забудусь,
И слышу в ответ:
«Он любит ее,
А она его — нет».И сам повторяю,
Хоть это не так.
Хоть с этим не раз
Попадал я впросак.Ах, песня! Молчи,
Не обманывай всех.
Представь, что нашелся
Такой человек.И вот он, поверя
В твой святочный бред,
Всё любит ее,
А она его — нет.Подумай, как трудно
Пришлось бы ему…
Ведь эти пассажи
Ей все — ни к чему.Совсем не по чину
Сия благодать.
Ей тот и мужчина,
Кому наплевать.Она посмеется
Со злостью слепой
Над тем, кто ее
Вознесёт над собойИ встанет с ним рядом,
Мечтая о том,
Как битой собакой
Ей быть при другом.А этот — для страсти
Он, видимо, слаб.
Ведь нет у ней власти,
А он — ее раб.Вот песня. Ты слышишь?
Так шла бы ты прочь.
Потом ты ему
Не сумеешь помочь.А, впрочем, — что песня?
Ее ли вина,
Что в ней не на месте
Ни он, ни она.Что всё это спорит
С подспудной мечтой.
И в тайном разладе
С земной красотой.Но если любовь
Вдруг прорвется на свет,
Вновь: он ее любит.
Она его — нет.Хоть прошлых веков
Свет не вспыхнет опять.
Хоть нет дураков
Так ходить и страдать.Он тоже сумел бы
Уйти от неё.
Но он в ней нашел
Озаренье своё.Но манит, как омут,
Ее глубина,
Чего за собой
И не знает она.Не знает, не видит,
Пускай! Ничего.
Узнает! Увидит!
Глазами его.Есть песня одна
И один только свет:
Он любит ее,
А она его — нет.
Странное чувство какое-то в несколько дней овладело
Телом моим и душой, целым моим существом:
Радость и светлая грусть, благотворный покой и желанья
Детские, резвые — сам даже понять не могу.
Вот хоть теперь: посмотрю за окно на веселую зелень
Вешних деревьев, да вдруг ветер ко мне донесет
Утренний запах цветов и птичек звонкие песни -
Так бы и бросился в сад с кликом: пойдем же, пойдем!
Да как взгляну на тебя, как уселась ты там безмятежно
Подле окошка, склоня иглы ресниц на канву,
То уж не в силах ничем я шевельнуться, а только
Всю озираю тебя, всю — от пробора волос
До перекладины пялец, где вольно, легко и уютно,
Складки раздвинув, прильнул маленькой ножки носок.
Жалко… да нет — хорошо, что никто не видал, как взглянула
Ты на сестрицу, когда та приходила сюда
Куклу свою показать. Право, мне кажется, всех бы
Вас мне хотелось обнять. Даже и брат твой, шалун,
Что изучает грамматику в комнате ближней, мне дорог.
Можно ль так ложно вещи учить его понимать!
Как отворялися двери, расслушать я мог, что учитель
Каждый отдельный глагол прятал в отдельный залог:
Он говорил, что любить есть действие — не состоянье.
Нет, достохвальный мудрец, здесь ты не видишь ни зги;
Я говорю, что любить — состоянье, еще и какое!
Чудное, полное нег!.. Дай нам бог вечно любить!
Забытая, былая обстановка:
Заснувший парк, луны застывший свет,
И у плеча смущенная головка.
Когда-то ей шептал я (в волнах лет)
Признания, звучавшие, как слезы,
В тиши ловя ласкающий ответ.
Но так давно, — по воле скучной прозы,
Мы разошлись, и только в мире тьмы
Ее лицо мне рисовали грезы.
Зачем же здесь, как прежде, рядом мы,
В объятиях, сплетая жадно руки,
Под тенями сосновой бахромы!
Зачем года проносятся, как звуки,
Зачем в мечтах туманятся года,
И вот уж нет, и не было разлуки!
По синеве катилася звезда,
Когда она шепнула на прощанье:
«Твоя! твоя! опять и навсегда!»
Я шел один; дремали изваянья
Немых домов и призраки церквей;
И думал я, как лживо ожиданье.
О бард любви, далекий соловей,
О лунный свет, всегда необычайный,
О бахрома нависнувших ветвей!
Вы создали пленительные тайны,
Вы подсказали пламенную ложь,
Мой страстный бред, красивый, но случайный:
Ищу в себе томительную дрожь,
Роптание живительных предчувствий…
Нет! прочь слова! себе ты не солжешь!
Сокровища, заложенные в чувстве,
Я берегу для творческих минут,
Их отдаю лишь в строфах, лишь в искусстве.
А в жизни я — как выпитый сосуд;
Томлюсь, дрожа, весь холоден, ликуя,
Огни страстей лишь вспыхнут, как умрут.
Дитя, прости обманы поцелуя:
Я лгу моля, твердя «люблю», я лгу.
Нет, никого на свете не люблю я,
И никого любить я не могу!
Угрюмеет, несутся тучи,
Шумит, пылит дождем зол,
Несется быстрый с дола в дол
И мчит тоску мою - могучий;
Нисходят облака к полям;
Висят моря под небесами.
Невзгода, ты мила сердцам,
Увитым смутными мечтами.
Люблю тебя, твой холод, мгла
И ветра яростная сила,
Как безнадежному могила,
Раздумье горькое внушила
И пищу сердцу в нем дала.
Я к грустному привык душою;
И под разливом смутных вод,
Под свистом бурь над головою
Мне веселей; уж я не тот,
В ком прежде волновалась радость
Благих надежд; горька их сладость:
Печален мир; печален я,
И любит грусть душа моя.
Клубись же, океан, в просторе
Воздушных необятных стран!
Бей в волны, быстрый ураган!
Я в брызгах их омою горе,
Поверю вздох твоим ветрам,
Как другу, я простру обятья
Твоим увлажненным крылам.
Как ужас грозного проклятья,
Твой холоден ко мне привет; -
Но что ропщу? Таков весь свет,
И в людях нет любви привета,
И я люблю, себя любя,
И все тепло лишь для себя.
Увы, такая доля света!..
Клубись же в высях, океан;
Клубись в торжественном просторе
Воздушных необятных стран,
Бей в волны, быстрый ураган:
Я в брызгах их омою горе,
Поверю вздох твоим ветрам.
На грустный мир с тоской глядел я грустным взглядом:
Поруган прежний светлый идеал,
Все, что любил, любить я перестал,
И грез минувших рай казался мрачным адом.
И в даль прошедшего я устремлял свой взор,
И там читал лишь ряд страниц плачевных.
Но в царстве сумерек душевных
Ты вспыхнула, как яркий метеор!
Твоя любовь зажглась! Трепещущие руки
К тебе с мольбой я простирал свои,
И полон неги, полон муки,
Весь трепетал от страстных слез любви.
И слезы из груди лились струей мятежной,
Как льется ключ живой из мертвых скал.
И ярче взор твой запылал,
И ты ко мне склонилась с лаской нежной.
Стряхни с моей груди скорей последний гнет,
И песня, вместо слез, струей живой, свободной,
Как ключ из мертвых скал, пробьется, потечет,
И любящий твой друг свой светлый гимн споет
Тебе, звезда моя, мой факел путеводный!
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы —
Товарищи мои.
Под этот вальс весенним днем
Ходили мы на круг,
Под этот вальс в краю родном
Любили мы подруг;
Под этот вальс ловили мы
Очей любимых свет,
Под этот вальс грустили мы,
Когда подруги нет.
И вот он снова прозвучал
В лесу прифронтовом,
И каждый слушал и молчал
О чем-то дорогом;
И каждый думал о своей,
Припомнив ту весну,
И каждый знал — дорога к ней
Ведет через войну…
Так что ж, друзья, коль наш черед, —
Да будет сталь крепка!
Пусть наше сердце не замрет,
Не задрожит рука;
Пусть свет и радость прежних встреч
Нам светят в трудный час,
А коль придется в землю лечь,
Так это ж только раз.
Но пусть и смерть — в огне, в дыму —
Бойца не устрашит,
И что положено кому —
Пусть каждый совершит.
Настал черед, пришла пора, —
Идем, друзья, идем!
За все, чем жили мы вчера,
За все что завтра ждем!
Жизнь моя, что мне делать с нею,
То блеснет, то нет из-за туч.
Помоложе я был цельнее,
Был направлен, как узкий луч.
За работу берешься круто,
По-солдатски жесток режим,
Все расписано по минутам:
Час обедаем, час лежим.
В семь зарядка — и сразу в омут.
И за стол рабочий, «к станку»,
На прогулку выйти из дому
Раньше времени не могу.
Или вот, простая примета,
Вот каким я суровым был, —
Дождик выпадет ясным летом,
В лес отправишься по грибы,
А малина, или черника,
Иль ореховая лоза,
Земляника и костяника
Так и тянутся на глаза.
Так и тянутся, так и жаждут.
Только цель у меня узка,
И не дрогнула ни однажды
Ни душа моя, ни рука.
И сорвать бы… чего бояться?
Что там ягода? Пустяки!
Но рискованно распыляться
И дробить себя на куски.
Нет, соблазны все бесполезны,
Если в лес пошел по грибы…
Вот каким я тогда железным,
Вот каким я хорошим был.
А теперь я люблю — окольно,
Не по струнке люблю уже,
Как-то больно и как-то вольно
И раскованно на душе.
Позабыл я свою привычку,
И хотя по грибы идешь,
То орешек, а то брусничку,
То цветок по пути сорвешь.
Вечером поздним слышно далёко,
Город большой притих.
Вдруг донесётся из чьих-то окон
Старый простой мотив.
Чувство такое в сердце воскреснет,
Что и постичь нельзя…
Так у Москвы есть старая песня —
Это Арбат, друзья.Среди хороших новых друзей,
Среди высоких новых огней —
Нет, не забыть мне той, дорогой моей
Дороги детства.
Ты мой любимый старый Арбат,
Неповторимый старый Арбат,
Всегда за мной ветры твои летят.Вот прохожу я ночью бессонной
Мимо имён и дат,
Мимо мелодий, мимо влюблённых —
Их повенчал Арбат.
Здесь будто время бьётся о камни
И за собой влечёт,
И в этой речке малою каплей
Сердце моё течёт.Среди хороших новых друзей,
Среди высоких новых огней —
Нет, не забыть мне той, дорогой моей
Дороги детства.
Ты мой любимый старый Арбат,
Неповторимый старый Арбат,
Всегда за мной ветры твои летят.Знает едва ли улица эта,
Ставшая мне судьбой,
Что, уезжая к дальним рассветам,
Брал я её с собой.
Сквозь расстоянья синей рекою
Вдаль мой Арбат спешит,
Перебирая доброй рукою
Струны моей души.Среди хороших новых друзей,
Среди высоких новых огней –
Нет, не забыть мне той, дорогой моей
Дороги детства.
Ты мой любимый старый Арбат,
Неповторимый старый Арбат,
Всегда за мной ветры твои летят.
Счастлив, кому дала природа
Непоэтическую грудь,
Кто совершает как-нибудь
Труды земного перехода;
Мирским довольствуется он!
Слегка печаль его печалит,
Полувлюблен — когда влюблен,
Он вечно рад — и бога хвалит!
Ты, друг, иначе сотворен:
Через долину испытанья
Твоя дорога; с юных дней
Душе не дремлющей твоей
Знакомы жгучие желанья;
Ты любишь сильно. Знаю я,
Тобою избранная дева,
Мила, как радостная Ева
При первом блеске бытия;
Еще в ней ясны выраженья
Великой мысли божества,
Взор полон свежестью творенья,
В устах гармония жива!
И что ж? О друг, какое чувство
Во мне кипит и бесит кровь,
Когда возьмется за любовь
Мое священное искусство?
Мне странно: что я ни начну
На этой области Парнаса —
Всегда летучего Пегаса
С дороги в сторону сверну;
Играю, вольничаю, тешусь,
И вдруг направо перевешусь
И знаменитую жену
Стихом за…. ущипну!
И здесь готовил я сравненье
На зло красавице моей —
Да нет: твое воображенье
Не терпит шалостей.- бог с ней!
Постигнут холодом измены
И я, как ты, кой-милый друг,
Люблю глаза моей Елены,
Люблю мой пагубный недуг.
Мы оба пламенны доныне,
В нас верны мысли и мечты:
Так на лазоревой пучине,
Под океаном темноты,
Пловца порою путеводит
Звезда пустынная; она
Вдали чуть-чуть ему видна
А он очей с нее не сводит.
Мне чудится, что ты, в одежде духов света,
Витаешь где-то там, высоко над Землей,
Перед тобой твоя лазурная планета,
И алые вдали горят за дымной мглой.
Ты вся была полна любви невыразимой,
Неутоленности, как Сафо оных дней, —
Не может с любящим здесь слитным быть любимый,
И редки встречи душ при встрече двух людей.
Но ты, певучая, с устами-лепестками,
С глазами страстными, в дрожащей мгле ресниц,
Как ты умела быть нездешней между нами,
Давала ощущать крылатость вольных птиц.
Любить в любви как ты, так странно-отрешенно,
Смешав земную страсть с сияньем сверхземным,
Лаская быть как ты, быть любящим бездонно
Сумел бы лишь — сюда сошедший — серафим.
Но на Земле живя, ты Землю вся любила,
Не мертвой ты была, во сне, хоть наяву.
Не в жизненных цепях была живая сила,
Но возле губ дрожал восторг: «Живу! Живу!»
И шествуя теперь, как дух, в лазурных долах,
Волнуешь странно ты глядящий хор теней,
Ты даже там идешь с гирляндой роз веселых,
И алость губ твоих в той мгле всего нежней.
Вот оне, скорбныя, гордыя тени
Женщин, обманутых мной.
Прямо в лицо им смотрю без сомнений,
Прямо в лицо этих бледных видений,
Созданных чарой ночной.
О, эти руки, и груди, и губы,
Выгибы алчущих тел!
Вас обретал я, и вами владел!
Все ваши тайны — то нежный, то грубый,
Властный, покорный — узнать я умел.
Да, я вас бросил, как остов добычи,
Бросил на знойном пути.
Что ж! в этом мире вещей и обличий
Все мне сказалось в единственном кличе:
«Ты должен итти!»
Вас я любил так, как любят, и каждой
Душу свою отдавал до конца,
Но — мне не страшно немого лица!
Не одинаковой жаждой
Наши горели сердца.
Вы, опаленныя яростной страстью,
В ужасе падали ниц.
Я, прикоснувшись к последнему счастью,
Не опуская ресниц,
Шел, увлекаем таинственной властью,
К ужасу новых границ.
Вас я любил так, как любят, и знаю —
С каждой я был бы в раю!
Но не хочу я довериться раю.
Душу мою из блаженств вырываю,
Вольную душу мою!
Дальше, все дальше! от счастья до муки,
В ужасы — в бездну — во тьму!
Тщетно ко мне простираете руки
Вы, присужденныя к вечной разлуке:
Жить мне и быть — одному.
Мадлэна здесь. Мадлэна рядом. —
Сегодня видели ее…
Но нет! душа моя не рада,
И сердце холодно мое.
В волненьи не брожу по саду,
Сирень восторженно не рву,
Я только чувствую досаду
И больше прошлым не живу.
Как флер полей, как в море пена,
Как обольстившие слова,
Растаяла моя Мадлэна,
И для души уже мертва…
Прозрел: о, в прошлом все пустое!
Мечта, ты стала инженю…
Меня не трогает былое:
Я настояшее ценю!
Когда назад четыре года
Ее я встретил в первый раз,
Всю жизнь, всю юность, всю свободу
Я ей вручил без громких фраз.
Не отвергая, не приблизив,
Любя другого, но в тоске,
Она шутя бросала вызов
Мне, грезившему вдалеке.
Она брала меня за сердце
И, нежно сердце теребя,
Его колола, чтоб вертеться
Меня заставить, — не любя.
Изнемогал. Изнемогая,
Молил прижать иль отшвырнуть.
Ее игра четыре мая
Мою испытывала грудь.
Ее игра четыре лета
Из жизни вырвала моей.
Но славою стихи поэта
Обязаны, быть может, ей.
Благодарю. Но — просветленный —
Крушу безжалостно Мечту,
В свою Последнюю влюбленный,
В которой Сбывшуюся чту!
Грянем песню круговую
Про Царя на русский лад.
Царь наш любит Русь родную,
Душу ей отдать он рад.
Прямо русская природа;
Русский видом и душой,
Посреди толпы народа
Выше всех он головой.
На коня мгновенно прянет,
Богатырь и великан,
В ратный стан командой грянет —
Огласит весь ратный стан.
Злися в море непогода —
Смех ему тревога вод,
Буря встань среди народа —
Взглядом он уймет народ.
Мир он любит, рад и бою
И на пушки сам вперед,
А по нужде и с чумою
Подерется за народ.
А семья-то золотая!.. —
Где видал такую свет?
А царица молодая?
Уж такой и в сказках нет.
Сыновьям пример он славы,
Благонравья дочерям!
Чистый в нравах, чисты нравы
Он в наследье даст и нам.
Славься, добрый царь с царицей,
Силой, здравием цвети,
И за нас тебе сторицей
Царь небесный заплати.
Он был боксером и певцом —
Веселая гроза.
Ему родней был Пикассо,
Кандинский и Сезанн.
Он шел с подругой на пари,
Что через пару лет
Достанет литер на Париж
И в Лувр возьмет билет.Но рыцарь-пес, поднявши рог,
Тревогу протрубил,
Крестами черными тревог
Глаза домов забил.
И, предавая нас «гостям»,
Льет свет луна сама,
И бомбы падают свистя
В родильные дома.Тогда он в сторону кладет
Любимые тома,
Меняет кисть на пулемет,
Перо — на автомат.
А у подруги на глазах
Бегучая слеза.
Тогда, ее в объятья взяв,
Он ласково сказал: «Смотри, от пуль дрожит земля
На всех своих китах.
Летят приказы из Кремля,
Приказы для атак.
И, прикрывая от песка
Раскосые белки,
Идут алтайские войска,
Сибирские стрелки.Мечтал я встретить Новый год
В двухтысячном году.
Увидеть Рим, Париж… Но вот —
Я на Берлин иду.
А ты не забывай о тех
Любви счастливых днях.
И если я не долетел —
Заменит друг меня.»Поцеловал еще разок
Любимые глаза,
Потом шагнул через порог,
Не посмотрев назад.
…И если весть о смерти мне
Дойдет, сказать могу:
Он сыном был родной стране,
Он нес беду врагу.
Идут белые снеги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.
Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.
Идут белые снеги…
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.
И я думаю, грешный,
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?
А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.
Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.
И надеждою маюсь,
(полный тайных тревог)
что хоть малую малость
я России помог.
Пусть она позабудет,
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.
Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня,
Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.
Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
Руки в боки: ей, лебедки,
Вам плясать пора.
Наливай в стакан мне водки —
Приголубь, сестра!
Где-то там рыдает звуком,
Где-то там — орган.
Подавай селедку с луком,
Расшнуруй свой стан.
Ты не бойся — не израню:
Дай себя обнять.
Мы пойдем с тобою в баню
Малость поиграть.
За целковым я целковый
В час один спущу,
Как в семейный, как в рублевый
Номер затащу.
Ты, чтоб не было обмана,
Оголись, дружок.
В шайку медную из крана
Брызнет кипяток.
За мое сребро и злато
Мне не прекословь: —
На груди моей косматой
Смой мочалом кровь.
Растрепи ты веник колок,
Кипяток размыль.
Искусает едкий щелок,
Смоет кровь и пыль.
Обливай кипящим пылом.
Начисто скреби
Спину, грудь казанским мылом:
Полюби — люби!
Я девчоночку другую —
Не тебя — люблю,
Но обновку дорогую
Для тебя куплю.
Хоть я черный вор-мерзавец, —
Об заклад побьюсь,
Что на вас, моих красавиц,
В ночь раскошелюсь.
Ей, откуда, ей — узнай-ка,
Заявился я?
Трынды-трынды, балалайка,
Трыкалка моя!
По крутым речным излукам
Пролетит туман…
Где-то там рыдает звуком —
Где-то там — орган.
Мне мгла сомкнула очи,
Свинец уста сковал,
Застыв и цепенея,
В могиле я лежал.
Не помню, был ли долог
Мой мертвый сон, но вдруг
Проснулся я и слышу
Над гробом чей-то стук.
«Быть может, встанешь, Генрих?
Зажегся вечный день,
И мертвых осенила
Услады вечной сень».
Любимая, не встать мне —
Я слеп и до сих пор:
От слез неутолимых
Вконец померк мой взор.
«Я поцелуем, Генрих,
Покров сниму с очей;
Ты ангелов увидишь
В сиянии лучей».
Любимая, не встать мне —
Доныне кровь струей
Течет еще из сердца,
Что ранено тобой.
«Тебе я руку, Генрих,
На сердце положу,
И мигом кровь уймется,
Я боль заворожу».
Любимая, не встать мне —
Висок сочится мой:
Его ведь прострелил я
В тот день, как расстался с тобой.
«Я локонами, Генрих,
Прикрою твой висок,
Чтоб кровь не шла из раны,
Чтоб ты подняться мог».
И голос был так нежен —
Лежать не стало сил:
Мне к милой захотелось,
И встать я поспешил.
И тут разверзлись раны,
И хлынула струя
Кровавая из сердца,
И — вот! — проснулся я.
Взлетел расщепленный вагон!
Пожары… Беженцы босые…
И снова по уши в огонь
Вплываем мы с тобой, Россия.
Опять судьба из боя в бой
Дымком затянется, как тайна, —
Но в час большого испытанья
Мне крикнуть хочется: «Я твой!»
Я твой. Я вижу сны твои,
Я жизнью за тебя в ответе!
Твоя волна в моей крови,
В моей груди не твой ли ветер?
Гордясь тобой или скорбя,
Полуседой, но с чувством ранним
Люблю тебя, люблю тебя
Всем пламенем и всем дыханьем.
Люблю, Россия, твой пейзаж:
Твои курганы печенежьи,
Станухи белых побережий,
Оранжевый на синем пляж,
Кровавый мех лесной зари,
Олений бой, тюленьи игры
И в кедраче над Уссури
Шаманскую личину тигра.
Люблю, Россия, птиц твоих:
Военный строй в гусином стане,
Под небом сокола стоянье
В размахе крыльев боевых,
И писк луня среди жнивья
В очарованье лунной ночи,
И на невероятной ноте
Самоубийство соловья.
Ну, а красавицы твои?
А женщины твои, Россия?
Какая песня в них взрастила
Самозабвение любви?
О, их любовь не полубыт:
Всегда событье! Вечно мета!
Россия… За одно за это
Тебя нельзя не полюбить.
Люблю стихию наших масс:
Крестьянство с философской хваткой.
Станину нашего порядка —
Передовой рабочий класс,
И выношенную в бою
Интеллигенцию мою —
Все общество, где мир впервые
Решил вопросы вековые.
Люблю великий наш простор,
Что отражен не только в поле,
Но в революционной воле
Себя по-русски распростер:
От декабриста в эполетах
До коммуниста Октября
Россия значилась в поэтах,
Планету заново творя.
И стал вождем огромный край
От Колымы и до Непрядвы.
Так пусть галдит над нами грай,
Черня привычною неправдой,
Но мы мостим прямую гать
Через всемирную трясину,
И ныне восприять Россию —
Не человечество ль принять?
Какие ж трусы и врали
О нашей гибели судачат?
Убить Россию — это значит
Отнять надежду у Земли.
В удушье денежного века,
Где низость смотрит свысока,
Мы окрыляем человека,
Открыв грядущие века.
По улице Горького — что за походка! —
Красотка плывёт, как под парусом лодка.
Причёска — что надо!
И свитер — что надо!
С лиловым оттенком губная помада!
Идёт не стиляжка — девчонка с завода,
Девчонка рожденья военного года,
Со смены идёт (не судите по виду) —
Подружку ханжам не дадим мы в обиду!
Пусть любит
с «крамольным» оттенком помаду.
Пусть стрижка — что надо,
И свитер — что надо,
Пусть туфли на «шпильках».
Пусть сумка «модерн»,
Пусть юбка едва достигает колен.
Ну что здесь плохого? В цеху на заводе
Станки перед нею на цыпочках ходят!
По улице Горького — что за походка! —
Красотка плывёт, как под парусом лодка,
А в сумке «модерной» впритирку лежат
Пельмени, Есенин, рабочий халат.
А дома — братишка, смешной оголец,
Ротастый галчонок, крикливый птенец.
Мать… в траурной рамке глядит со стены.
Отец проживает у новой жены.
Любимый? Любимого нету пока…
Болит обожжённая в цехе рука…
Устала? Крепись, не показывай виду, —
Тебя никому не дадим мы в обиду!
По улице Горького — что за походка! —
Красотка плывёт, как под парусом лодка,
Девчонка рожденья военного года,
Рабочая косточка, дочка завода.
Причёска — что надо!
И свитер — что надо!
С «крамольным» оттенком губная помада!
Со смены идёт (не судите по виду) —
Её никому не дадим мы в обиду!
Мы сами пижонками слыли когда-то,
А время пришло — уходили в солдаты!
Кокетке
Зачем томишь ты друга моего?
Дитя! его ты ни за что погубишь!
Прошу тебя: ты пощади его!
Решись сказать: ты любишь иль не любишь?
Ты знаешь ли? он сердцем прост и смел
И ум его широк и благороден,
Но страсти ад им страшно овладел
И век его печален и бесплоден.
Еще вчера,—когда перед тобой
Стоял, красуясь, юноша другой.
И на тебя, глядя орлиным взором,
Смешил тебя беспечным разговором,—
В углу сидел он мрачен и угрюм,
Убитый горечью ревнивых дум,
Желая и не слышать и не видеть,
И все ж любил, стараясь ненавидеть…
Ты поняла ль, безумное дитя,
Как ты его замучила шутя?
Ты помнишь ли, как он на пышном бале
Бродил в толпе, не видя никого
И трепетно тебя искал по зале,
А ты, резвясь, скрывалась от него?
Как он тогда был бледен и расстроен!
А лик твой был сияющ и спокоен!
Ты знаешь ли? когда ты на него
Приветно взор уронишь одобренья,
Иль за руку, как друг, возьмешь его,
Иль с лаской бросишь слово без значенья:
Он целый день проходит как в чаду,
И рад и весел как ребенок малый,
И ночью ждет, от счастия усталый,
Твоей любви в обманчивом бреду:
Ужель тебе его не жаль нисколько?
Неужто шутишь ты, дитя,—и только?
Но тщетно! Ты не слушаешь меня
И тихо к ручке беленькой и гибкой,
Задумчиво головку наклоня,
Ты блещешь вся тщеславною улыбкой.
Перевод Якова Козловского
— Буль-буль, буль-буль!
Я знаю вас,
Я помню ваши речи.
С меня срывали всякий раз
Вы шапочку при встрече.
И опрокидывали всласть
Над нижнею губою,
Зато потом контроль и власть
Теряли над собою.
Я градом капелек, буль-буль,
Без лишних заковырок,
В башках у вас, как градом пуль,
Пробила сотни дырок.
— Буль-буль, буль-буль —
простой напев,
Его внимая знаку,
Вы то лобзались, захмелев,
А то кидались в драку.
Не пряча слез,
меня кляня,
К столу склонялись лбами
И становились для меня
Покорными рабами.
Звучал напев:
«Буль-буль, буль-буль»,
И жены уходили
Порой от вас не потому ль,
Что вы меня любили?
Я вам не раз в похмельный час
Огонь вливала в глотку
И отправляла многих вас
За трезвую решетку.
Буль-буль, буль-буль!
текло вино,
А мне какая горесть,
Что с кошельками заодно
Вы пропивали совесть?
Случалось, видели чертей
Вы с козьими рогами,
Ругали преданных друзей
И чокались с врагами.
Немало жертв,
летя с горы,
Унес поток жестоко,
Но унесла в тартарары
Я больше жертв до срока.
Буль-буль, буль-буль,
прошу налить.
Долой, что не отпето!
Меня любить — себя сгубить,
Но не страшит вас это.
Есть старая песня, печальная песня одна,
И под сводом небесным давно раздается она.
И глупая старая песня — она надоела давно,
В той песне печальной поется всегда про одно.
Про то, как любили друг друга — человек и жена,
Про то, как покорно ему предавалась она.
Как часто дышала она тяжело-горячо,
Головою склоняяся тихо к нему на плечо.
И как божий мир им широк представлялся вдвоем,
И как трудно им было расстаться потом.
Как ему говорили: «Пускай тебя любит она —
Вы не пара друг другу», а ей: «Ты чужая жена!»
И как умирал он вдали изнурен, одинок,
А она изнывала, как сорванный с корня цветок.
Ту глупую песню я знаю давно наизусть,
Но — услышу ее — на душе безысходная грусть.
Та песня — всё к тем же несется она небесам,
Под которыми весело-любо свистать соловьям,
Под которыми слышан страстный шепот листов
И к которым восходят испаренья цветов.
И доколе та песня под сводом звучит голубым,
Благородной душе не склониться во прахе пред ним.
Но, высоко поднявши чело, на вражду, на борьбу,
Видно, звать ей надменно всегда лиходейку-судьбу.
Он был отрок пылкий, русый, синеокий,
Полный жизни, полный юношеских сил.
Он не знал ни горя, ни тоски глубокой,
Ни кипучей злобы, мощной и жестокой —
Все его любили—всех и он любил…
Он был отрок пылкий, русый, синеокий,
Полный жизни, полный юношеских сил.
И благословила мать его, рыдая,
И поцеловал он, плача, мать свою…
Он разстался с школой и с родными, зная,
Что с врагами бьется сторона родная,
Что разбиты братья в роковом бою.
И благословила мать его рыдая,
И поцеловал он, плача, мать свою.
Затаив на сердце жгучия страданья,
Проводила сына до полка она:
Миг разлуки был им мигом испытанья:
« --Ну, сынок, мужайся!»—«Мама, до свиданья!..»
И полки закрыла пыли пелена.—
Затаив на сердце жгучия страданья,
Проводила сына до полка она.
Но когда полки ушли—она вскричала:
«Боже мой! разбита вся душа моя!»
--Сын же, идя, думал: "Мать моя не дала
"Духом пред разлукой, не затрепетала,
«Не паду же духом пред врагом и я!»
Но когда полки ушли, она вскричала:
«Боже мой! разбита вся душа моя!»
М. Р.<оссийского>
Весной, весной, в ее начале,
я опечалившись жила.
Но там, во мгле моей печали,
о, как я счастлива была,
когда в моем дому любимом
и меж любимыми людьми
плыл в небеса опасным дымом
избыток боли и любви.
Кем приходились мы друг другу,
никто не знал, и всё равно -
нам, словно замкнутому кругу,
терпеть единство суждено.
И ты, прекрасная собака,
ты тоже здесь, твой долг высок
в том братстве, где собрат собрата
терзал и пестовал, как мог.
Но в этом трагедийном действе
былых и будущих утрат
свершался, словно сон о детстве,
спасающий меня антракт,
когда к обеду накрывали,
и жизнь моя была проста,
и Александры Николаевны
являлась странность и краса.
Когда я на нее глядела,
я думала: не зря, о, нет,
а для таинственного дела
мы рождены на белый свет.
Не бесполезны наши муки,
и выгоды не сосчитать
затем, что знают наши руки,
как холст и краски сочетать.
Не зря обед, прервавший беды,
готов и пахнет, и твердят
всё губы детские обеты
и яства детские едят.
Не зря средь праздника иль казни,
то огненны, то вдруг черны,
несчастны мы или прекрасны,
и к этому обречены.