Солнце лучами играло
Над морем, катящим далеко валы;
На рейде блистал в отдаленьи корабль,
Который в отчизну меня поджидал;
Только попутного не было ветра,
И я спокойно сидел на белом песке
Пустынного брега.
Песнь Одиссея читал я — старую,
Вечно юную песнь. Из ее
Морем шумящих страниц предо мной
Радостно жизнь подымалась
Дыханьем богов
И светлой весной человека,
И небом цветущим Эллады.Благородное сердце мое с участьем следило
За сыном Лаэрта в путях многотрудных его;
Садилось с ним в печальном раздумье
За радушный очаг,
Где царицы пурпур прядут,
Лгать и удачно ему убегать помогало
Из объятия нимф и пещер исполинов,
За ним в киммерийскую ночь, и в ненастье,
И в кораблекрушенье неслось,
И с ним несказанное горе терпело.
Вздохнувши, сказал я: «Злой Посейдон,
Гнев твой ужасен,
И сам я боюсь
Не вернуть в отчизну!»Едва я окончил, —
Запенилось море,
И бог морской из белеющих волн
Главу, осокою венчанную, поднял,
Сказавши в насмешку: «Что ты боишься, поэтик?
Я нимало не стану тревожить
Твой бедный кораблик,
Не стану в раздумье о жизни любезной тебя
Вводить излишнею качкой.
Ведь ты, поэтик, меня никогда не сердил:
Ни башенки ты не разрушил у стен
Священного града Приама,
Ни волоса ты не спалил на глазу
Полифема, любезного сына,
И тебе не давала советов ни в чем
Богиня ума — Паллада Афина.»Так воззвал Посейдон
И в море опять погрузился,
И над грубою остротой моряка
Под водой засмеялись
Амфитрита, женщина-рыба,
И глупые дщери Нерея.
Другим печальный стих рождает стихотворство,
Когда преходит мысль восторгнута в претворство,
А я действительной терзаюся тоской:
Отъята от меня свобода и покой.
В сей злой, в сей злейший час любовь, мой друг, тревожит,
И некий лютый гнев сие смятенье множит.
Лечу из мысли в мысль, бегу из страсти в страсть,
Природа над умом приемлет полну власть;
Но тщетен весь мой гнев: ее ли ненавижу?!
Она не винна в том, что я ее не вижу,
Сержуся, что не зрю! Но кто виновен тем?!
Причина мне случай в несчастии моем.
Напрасно на нее рождается досада;
Она бы всякий час со мной быть купно рада.
Я верен ей, но что имею из того?!
Я днесь от беспокойств терпенья моего,
Лишенный всех забав, ничем не услаждаюсь,
Стараюсь волен быть и больше побеждаюсь,
В отчаяньи, в тоске терпя мою беду,
С утра до вечера покойной ночи жду,
Хожу, таская грусть чрез горы, долы, рощи,
И с нетерпением желаю темной нощи,
Брожу по берегам и прехожу леса,
Нечувственна земля, не видны небеса.
Повсюду предо мной моей любезной очи,
Одна она в уме. Дождався тихой ночи,
Глаза хочу сомкнуть во тихие часы,
Сомкну, забудуся. Но, ах! ея красы
И очи сомкнуты сквозь веки проницают
И с нежностью мое там имя восклицают.
Проснувся, я ловлю ея пустую тень
И, осязая мрак, желаю, чтоб был день.
Лишася сладка сна и мояся слезами,
Я суетно ищу любезную глазами.
Бегу во все страны, во всех странах грущу,
Озлюсь и стану полн лютейшия досады,
Но только вспомяну ея приятны взгляды,
В минуту, я когда сержусь, как лютый лев,
В нежнейшую любовь преходит пущий гнев.
Друг мой любезный, князь тупоносый,
В мире сем тленном все пустяки,
Все привиденье, призрак минутный!
Это вчерашний я вечер узнал!
Я, разлучившись, милый, с тобою,
Вздумал поехать, так и сказал,
К нашему басней творцу Лафонтену,
О Провиденье! Тайны твои
Кто из безумных двуногих животных
Может рассудком слепым изяснить!
Я по дороге вздумал заехать
Для корректуры прочтенья домой!
Сел и читаю... читаю... читаю...
Глядь на часы! Десять часов!
Шубу и шляпу — в сани скорее...
Вихрем, собака, извозчик, лети!
Скачем... несемся... трех баб задавили,
Шавку измяли — в спину попа
Толкнули оглоблей... Семь поросенков
Наскоком зашибли... Кота наповал
В тот час, как он кошке мяуканьем нежным,
Хвостом помавая, любовь изяснял.
Примчались... О небо!.. Запор на вратах!
Ни свечки не видно сквозь светлые окна...
Поэт мой, конечно, подумал я, спит,
Иль, палец приставя ко лбу стихотворну,
Над рифмами сидя, кусает перо;
Иль в кипу указов, экстрактов, докладов,
Копышась, кивает сквозь сон головой!..
Назад, быстроногий, наемный Пегас!
Сказал я, закутав свой красный нос в шубу,
И с сердцем стесненным помчался домой,
В досаде великой, что я потерял
Сей вечер, который я мог бы приятно
С тобою в том доме любезном провесть,
Где я — несмотря на то, что краснею
От каждого слова — и счастлив, и весел,
Журнал посылаю, читай и зевай!
Сядем, любезный Дион, под сенью развесистой рощи,
Где, прохлажденный в тени, сверкая, стремится источник, —
Там позабудем на время заботы мирские и Вакху
Вечера час посвятим.
Мальчик, наполни фиал фалернским вином искрометным!
В честь вечно юному Вакху осушим мы дно золотое;
В чаше, обвитой венком, принеси дары щедрой Помоны, —
Вкусны, румяны плоды.
Тщетно юность спешит удержать престарелого Хрона,
Просит, молит его — не внимая, он далее мчится;
Маленький только Эрот смеется, поет и, седого
За руку взявши, бежит.
Что нам в жизни сей краткой за тщетною славой гоняться
Вечно в трудах только жить, не видеть веселий до гроба? —
Боги для счастия нам и веселия дни даровали,
Для наслаждений любви.
Пой, в хороводе девиц белогрудых, песни веселью,
Прыгай под звонкую флейту, сплетяся руками, кружися,
И твоя жизнь протечет, как быстро в зеленой долине
Скачет и вьется ручей.
Друг, за лавровый венок не кланяйся гордым пританам.
Пусть за слепою богиней Лициний гоняется вечно,
Пусть и обнимет ее. Фортуна косы всеразящей
Не отвратит от главы.
Что нам богатства искать? им счастья себе не прикупим:
Всех на одной ладие, и бедного Ира и Креза,
В мрачное царство Плутона, чрез волны ужасного Стикса
Старый Харон отвезет.
Сядем, любезный Дион, под сенью развесистой рощи,
Где, прохлажденный в тени, сверкая, стремится источник, —
Там позабудем на время заботы мирские и Вакху
Вечера час посвятим.
Кларису зря с высоких гор,
Алцип близ чистых вод, в долине,
И зря ее несклонный взор,
Пенял за то своей судьбине,
Что каждый день Кларису зрит
И каждый день в тоске страдает;
Что пленный дух она томит,
Приятных дней его лишает.
Клариса каждый день в водах
Приходит мыться обычайно;
И каждый день Алцип в кустах
Прельщается Кларисой тайно.
Не смеет к строгой подступить,
Не смеет ей в любви открыться,
Чтоб гнев любовью не купить
И всей надежды не лишиться.
Любовью робкою смущен,
Богов он просит неотступно,
Чтоб был он в реку превращен,
Надеясь быть с любезной купно,
Когда Клариса к тем водам
Придет нагая обмываться,
Ко всем он будет красотам
Своей любезной прикасаться.
Богов он втуне упросил,
Его надежда обманула:
Когда Алцип рекою был,
Клариса в оной утонула.
Алцип сто раз судьбину клял,
Что ею так наказан грозно;
И втуне смерти он желал:
Сие желанье было поздно;
Водам не можно умирать;
Лишь только без своей любимой,
В тоске осталось иссыхать
И в горести неутолимой,
Где прежде лил прозрачный ток,
На месте там болото ныне;
Мутится там всегда песок,
И шум ключей умолк в пустыне.
Но если в берег бьет волной,
То кажется, что бьет со вздохом;
Брега, как будто сединой,
Покрылись тамо белым мохом.
Уединяясь от людей
Места там стали непроходны;
И кажут будто слез ручей,
Где видятся теченья водны.
Любезные душе чувствительной и нежной,
Богини дружества, утехи безмятежной!
Вы, кои в томну грудь — под мраком черных туч
Ужасныя грозы, носящейся над нами
В юдоли жизни сей, — лиете светлый луч
От взора своего и белыми руками,
С улыбкой на устах, сушите реки слез,
Текущие из глаз, печалью отягченных!
Богини кроткие, любимицы небес,
Подруги нежных муз и всех красот нетленных!
Вы, кои в миртовых и розовых венках,
Обнявшись, ходите по рощам и долинам,
По бархатным лугам, фиалкам и ясминам,
Цветущий образ свой являете в ручьях,
Приветствуете нимф, в источниках живущих,
И мирных пастухов, красу весны поющих!
О вы, которых вся земля боготворит
И счастливый мудрец и дикий свято чтит;
Которым вместо жертв и вместо фимиама
Приносятся сердца; которым вместо храма
Пространный служит мир; без коих красота
Не может нас пленять, и самая Природа
Была бы без души, печальна и пуста;
Без коих жизнь мертва, не сладостна свобода,
Не ясен солнца свет и сердцу нет отрад;
Которых прелести божественный Сократ
Искусною рукой на мраморе представил
И новый Теокрит на стройной лире славил!
Богини милые! благословите сей
Свободный плод моих часов уединенных,
Природе, тишине и музам посвященных!
Вручаю вам его, сей дар души моей.
С улыбкою любви, небесные, примите,
Что вам дарит любовь; улыбкой освятите
Сплетенный мной венок из белых тубероз,
Из свежих ландышей, из юных алых роз:
Для вас одних сплетен он чистою рукою.
Но, ах! на нем слеза… Простите мне ее:
Я друга потерял!.. Пред вами ль грусть сокрою,
Прискорбие души, уныние мое?
Ах, нет! от вас я жду, любезных, утешенья,
Луча во мрачности и в горе услажденья!..
Примите малый дар — клянуся вас любить,
Богини милые, доколе буду жить!
Сядем, любезный Дион, под сенью зеленыя рощи,
Где, прохлажденный в тени, сверкая, стремится источник!
Там позабудем на время заботы мирские — и Вакху
Вечера час посвятим!
Мальчик, наполни фиал фалернским вином искрометным!
В честь вечноюному Вакху очистим мы дно золотое.
В чаше, обвитой венком, принеси дары щедрой Помоны,
Вкусны, румяны плоды!
Тщетно юность спешит удержать престарелого Крона,
Молит с слезами его, — не внимая, он далее мчится;
Маленький только Амур песни поет и, Сатурна
За руку взявши, бежит.
Что нам в жизни сей краткой за тщетною славой гоняться —
Вечно в трудах только жить — не видеть веселий до гроба?
Боги для счастия нам и веселия дни даровали,
Для наслаждений любви!
Будь в хороводе девиц белогрудых — с ними пляши и резвися,
Песни веселые пой Аполлону и девственным музам —
И твоя жизнь протечет, как быстро в зеленой долине
Скачущий светлый ручей.
Будем под тению лип здесь в летние дни прохлаждаться.
Пусть за слепою Филон Фортуной гоняется вечно!
Пусть и обнимет ее! Но скоро, Сатурном достигнут,
Он под косою падет.
Что нам богатства искать? Им счастья себе не прикупим.
Всех на одной ладие, и бедного Ира, и Креза
В темное царство Плутона чрез волны клубящего Стикса
Старый Харон отвезет.
Сядем, любезный Дион, под сенью зеленыя рощи,
Где, прохлажденный в тени, сверкая, стремится источник!
Там позабудем на время заботы мирские — и Вакху
Вечера час посвятим!
Пущенное тобой письмо ко сей стране,
Мой друг, уже дошло, уже дошло ко мне.
Дошло, и мне во грудь и в сердце меч вонзило,
Как молнией меня и громом, поразило.
Хочу ответствовать, ничто на ум нейдет.
Примаюсь за перо, перо из рук падет.
Одну с другою мысль неволею мешаю
И током горьких слез бумагу орошаю.
Прощаюся, о граф, с тобою навсегда
И не увижуся с тобою никогда!
Три месяца прошло, как я с тобой расстался,
Три месяца мне ты в очах моих мечтался,
В болезни, в слабости, сто в день стенящий раз,
И сей в Петрополе последний самый час,
В который у тебя был я перед глазами.
Ты очи наполнял, прощаяся, слезами,
Вручая о себе ко памяти мне знак,
Хотя бы поминал тебя я, граф, и так.
Взирая на него, колико слез я трачу!
Рыдаю и стеню, терзаюся и плачу.
О мой любезный граф! Ты весь свой прожил век,
Как должен проживать честнейший человек.
Любимцы царские, в иных пределах света,
Пред вышним предстают нередко без ответа.
О тайные судьбы! Сего уж мужа нет.
И, может быть, еще какой злодей живет
В глубокой старости, в покое и забаве,
Во изобилии и в пышной мнимой славе,
Не числя, сколько он людей перегубил
И сколько он господ, ругаясь, истребил,
Не внемля совести ни малыя боязни,
И кровью их багрил места от смертной казни,
Во удивление, что бог ему терпел
И весь народ на то в молчании смотрел.
А сей умерший муж тиранством не был страстен
И сильной наглости нимало не причастен,
С презрением смотря, когда ему кто льстил,
И собственной своей досады он не мстил,
Степенью высоты вовек не величался
И добродетелью единой отличался.
Екатериною он был за то храним,
И милости ея до гроба были с ним.
Не требовал ему никто от бога мести,
Никто б его, никто не прикоснулся чести,
Как разве некто бы носящий в сердце яд,
Какого б варвара изверг на землю ад.
Но уж, любезный граф, и он тебя не тронет.
Прости!.. падет перо, и дух мой горько стонет.
Скажи, любезный друг, скажи твою науку,
Как пишешь ты стихи, не чувствуя в них скуку,
Как рифма под перо сама к тебе идет
И за собою сто соотчичей ведет,
Как можешь ты писать столь плавно и приятно
И слог свой возвышать высоко, но всем внятно.
Признаться, прочитав подчас твои стихи,
Браню я чистых муз, что так ко мне лихи,
Что, не внимаючи мне, бедному поэту,
Дают мои стихи на посмеянье свету!
Поверишь ли — весь день я с места не схожу
И за труды мои уродов лишь рожу.
Кряхчу над рифмою, над мерою проклятой.
Ругая Пинд и муз, весь яростью обятый.
А иногда в саду под ивою сижу
И на гору Парнас, зеваючи, гляжу,
Настрою лиру лишь и напишу: «баллада»,
Взбренчу — струна вдруг хлоп — сбиваюся я с лада,
«О лира злобная!» — с досадой я кричу
И с Пинда лбом на низ без памяти лечу.
Почто я не могу быть равен с тем поэтом,
За масленицу кто одобрен целым светом,
Иль тем, кто в мир рожден, чтоб лирой нас пленять
И музою своей, как куколкой, играть;
Иль тем, Полорда кто приятно так представил,
Или Пожарского кто прозою прославил,
Кто Изяслава нам приятно так воспел,
Сердца Силистрией, Москвою нам согрел;
Кто о Европе на<м> <в> журнале возвещает
Иль в роще Марьиной кто сильно так рыдает,
Иль тем, кто так весну нам красно описал,
Иль <…> на свете нам кто с мудрецом певал;
Иль тем, чей Алманзор, чьи Алпы и чья белка,
Теласко чей велик, как крепкий дуб иль елка.
Нет, не могу никак быть с ними наряду,
И, точно сирота, я на Парнас бреду.
Тебя, любезный друг, тебя прошу усердно,
Со мною ежели сидеть тебе не вредно,
То научи меня, как рифму к рифме шить
И оду полную стихами как набить.
Итак, ты хочешь песни,
Любезный, милый отрок?
Не всем пою я песни,
И редко, очень редко
За арфу принимаюсь.
В моих весенних летах
Я пел забавы детства,
Невинность и беспечность.
Потом, в зрелейших летах,
Я пел блаженство дружбы,
С любезным Агатоном
В восторге обнимаясь.
Я пел хвалу Никандру,
Когда он беззащитным
Был верною защитой
И добрыми делами
Ни мало не хвалился.
Я пел хвалу Наукам,
Которые нам в душу
Свет правды проливают;
Которые нам служат
В час горестный отрадой.
Где снежные громады
Луч солнца погашают;
Где мрачный, острый Шрекгорн
Гром, бури отражает
И страшные лавины
В долины низвергает, —
Там в ужасе я славил
Величие Натуры.
В странах, где Эльба, Рейн
И Сона быстро мчатся
Между брегов цветущих,
Я пел Природы щедрость,
Приятность, миловидность.
Теперь, любезный отрок,
Тебе пою я песню.
В долинах мирных, тихих,
За снежными горами,
Живет мудрец великой,
Который научает,
Как можно в наших лицах
Всю душу ясно видеть.
Недолго я учился,
Однако ж знаю нечто,
Чему мудрец сей учит.
В тот день, как ты родился,
Природа улыбалась;
Твоя душа любезна,
Подобно сей улыбке
Прекрасныя Природы.
Цвети, любезный отрок!
Любя добро всем сердцем,
Ты будешь счастлив в жизни;
Она подобна будет
Приятнейшей улыбке
Прекрасныя Природы.
I
Она: Ах, любезный пастушок,
у меня от жизни шок.
Он: Ах, любезная пастушка,
у меня от жизни — юшка.
Вместе: Руки мёрзнут. Ноги зябнуть.
Не пора ли нам дерябнуть.
II
Она: Ох, любезный мой красавчик,
у меня с собой мерзавчик.
Он: Ах, любезная пастушка,
у меня с собой чекушка.
Вместе: Славно выпить на природе,
где не встретишь бюст Володи.
III
Она: До свиданья, девки-козы,
возвращайтесь-ка в колхозы.
Он: До свидания, бурёнки,
дайте мне побыть в сторонке.
Вместе: Хорошо принять лекарства
от судьбы и государства.
IV
Она: Мы уходим в глушь лесную.
Брошу книжку записную.
Он: Удаляемся от света.
Не увижу сельсовета.
Вместе: что мы скажем честным людям?
Что мы с ними жить не будем!
С государством щей не сваришь.
Если сваришь — отберёт.
Но чем дальше в лес, товарищ,
тем, товарищ, больше в рот.
Ни иконы, ни Бердяев,
ни журнал «За рубежом»
не спасут от негодяев,
пьющих нехотя боржом.
Глянь, стремленье к перемене
вредно даже Ильичу.
Бросить всё к едрене фене —
вот, что русским по плечу.
Власти нету в чистом виде.
Фараону без раба
и тем паче — пирамиде
неизбежная труба.
Приглядись, товарищ, к лесу!
И особенно к листве.
Не чета КПССу,
листья вечно в большинстве!
В чём спасенье для России?
Повернуть к начальству «жэ».
Волки, мишки и косые
это сделали уже.
Мысль нагнать четвероногих
нам, имеющим лишь две,
привлекательнее многих
мыслей в русской голове.
Бросим должность, бросим званья,
лицемерить и дрожать.
Не пора ль венцу созданья
лапы тёплые пожать?
Мать любезная, Природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лице земли!
Всё томится, унывает;
Зелень в поле увядает;
Сохнет травка и цветок —
Нежный ландыш, василек
Пылью серою покрыты,
Не питает их роса…
Дети матерью забыты!
Солнце жжет, палит леса.
Птички в рощах замолчали;
Ищут только холодка.
Ручейки журчать престали;
Истощилася река.
Агнец пищи не находит:
Черен холм и черен дол.
Конь в степи печально бродит;
Тощ и слаб ревущий вол.
Ах! такой ли ждал награды
Земледелец за труды?
Гибнут все его плоды!..
В горькой части без отрады
Он терзается тоской;
За себя, за чад страдает
И блестящею слезой
Хлеб иссохший орошает.
Дети плачут вместе с ним;
Игры все немилы им!
Мать любезная, Природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лице земли!
Ах! доселе ты внимала
Крику слабого птенца
И в печалях утешала
Наши томные сердца, —
Неужель теперь забудешь
В нужде, в скорби чад своих?
Неужель теперь не будешь
Нежной матерью для них? —
Нет, тобою оживятся
Наши мертвые поля;
Вновь украсится земля,
Песни в рощи возвратятся,
Благодарный фимиам
Воскурится к небесам!
Пьяный
Сосед! на свете все пустое:
Богатство, слава и чины.
А если за добро прямое
Мечты быть могут почтены,
То здраво и покойно жить,
С друзьями время проводить,
Красот любить, любимым быть,
И с ними сладко есть и пить.
Как пенится вино прекрасно!
Какой в нем запах, вкус и цвет!
Почто терять часы напрасно?
Нальем, любезный мой сосед!
Трезвый
Сосед! на свете не пустое —
Богатство, слава и чины;
Блаженство сыщем в них прямое,
Когда мы будем лишь умны,
Привыкнем прямо честь любить,
Умеренно, в довольстве жить,
По самой нужде есть и пить, —
То можем все счастливы быть.
Пусть пенится вино прекрасно,
Пусть запах в нем хорош и цвет;
Не наливай ты мне напрасно:
Не пью, любезный мой сосед.
Пьяный
Гонялся я за звучной славой,
Встречал я смело ядры лбом;
Сей зверской упоен отравой,
Я был ужасным дураком.
Какая польза страшным быть,
Себя губить, других мертвить,
В убийстве время проводить?
Безумно на убой ходить.
Как пенится вино прекрасно!
Какой в нем запах, вкус и цвет!
Почто терять часы напрасно?
Нальем, любезный мой сосед!
Трезвый
Гоняться на войне за славой
И с ядрами встречаться лбом
Велит тому рассудок здравый,
Кто лишь рожден не дураком:
Царю, отечеству служить,
Чад, жен, родителей хранить,
Себя от плена боронить —
Священна должность храбрым быть!
Пусть пенится вино прекрасно!
Пусть запах в нем хорош и цвет;
Не наливай ты мне напрасно:
Не пью, любезный мой сосед.
Пьяный
Хотел я сделаться судьею,
Законы свято соблюдать, —
Увидел, что кривят душою,
Где должно сильных осуждать.
Какая польза так судить?
Одних щадить, других казнить
И совестью своей шутить?
Смешно в тенета мух ловить.
Как пенится вино прекрасно!
Какой в нем запах, вкус и цвет!
Почто терять часы напрасно?
Нальем, любезный мой сосед!
Трезвый
Когда судьба тебе судьею
В судах велела заседать,
Вертеться нужды нет душою,
Когда не хочешь взяток брать.
Как можно так и сяк судить,
Законом правду тенетить
И подкупать себя пустить?
Судье злодеем страшно быть!
Пусть пенится вино прекрасно,
Пусть запах в нем хорош и цвет;
Не наливай ты мне напрасно:
Не пью, любезный мой сосед.
Иван Андреевич Крылов (1769—1844)
На радость полувековую
Скликает нас веселый зов:
Здесь с музой свадьбу золотую
Сегодня празднует Крылов.
На этой свадьбе — все мы сватья!
И не к чему таить вину:
Все заодно, все без изятья,
Мы влюблены в его жену.
Длись счастливою судьбою,
Нить любезных нам годов!
Здравствуй с милою женою,
Здравствуй, дедушка Крылов!
И этот брак был не бесплодный!
Сам Феб его благословил!
Потомству наш поэт народный
Свое потомство укрепил.
Изба его детьми богата
Под сенью брачного венца;
И дети — славные ребята!
И дети все умны — в отца.
Длись судьбами всеблагими,
Нить любезных нам годов!
Здравствуй с детками своими,
Здравствуй, дедушка Крылов!
Мудрец игривый и глубокий,
Простосердечное дитя,
И дочкам он давал уроки,
И батюшек учил шутя.
Искусством ловкого обмана
Где и кольнет из-под пера:
Так Петр кивает на Ивана,
Иван кивает на Петра.
Длись счастливою судьбою,
Нить любезных нам годов!
Здравствуй с милою женою,
Здравствуй, дедушка Крылов!
Где нужно, он навесть умеет
Свое волшебное стекло,
И в зеркале его яснеет
Суровой истины чело.
Весь мир в руках у чародея,
Все твари дань ему несут,
По дудке нашего Орфея
Все звери пляшут и поют.
Длись судьбами всеблагими,
Нить любезных нам годов!
Здравствуй с детками своими,
Здравствуй, дедушка Крылов!
Забавой он людей исправил,
Сметая с них пороков пыль;
Он баснями себя прославил,
И слава эта — наша быль.
И не забудут этой были,
Пока по-русски говорят:
Ее давно мы затвердили,
Ее и внуки затвердят.
Длись счастливою судьбою,
Нить любезных нам годов!
Здравствуй с милою женою,
Здравствуй, дедушка Крылов!
Чего ему нам пожелать бы?
Чтобы от свадьбы золотой
Он дожил до алмазной свадьбы
С своей столетнею женой.
Он так беспечно, так досужно
Прошел со славой долгий путь,
Что до ста лет не будет нужно
Ему прилечь и отдохнуть.
Длись судьбами всеблагими,
Нить любезных нам годов!
Здравствуй с детками своими,
Здравствуй, дедушка Крылов!
О места, места драгие!
Вы уже немилы мне.
Я любезного не вижу
В сей прекрасной стороне.
Он от глаз моих сокрылся,
Я осталася страдать
И, стеня, не о любезном —
О неверном воздыхать.Он игры мои и смехи
Превратил мне в злу напасть,
И, отнявши все утехи,
Лишь одну оставил страсть.
Из очей моих лиется
Завсегда слез горьких ток,
Что лишил меня свободы
И забав любовных рок.По долине сей текущи
Воды слышали твой глас,
Как ты клялся быть мне верен,
И зефир летал в тот час.
Быстры воды пробежали,
Легкий ветер пролетел,
Ах! и клятвы те умчали,
Как ты верен быть хотел.Чаю, взор тот, взор приятный,
Что был прежде мной прельщен,
В разлучении со мною
На иную обращен;
И она те ж нежны речи
Слышит, что слыхала я,
Удержися, дух мой слабый,
И крепись, душа моя! Мне забыть его не можно
Так, как он меня забыл;
Хоть любить его не должно,
Он, однако, всё мне мил.
Уж покою томну сердцу
Не имею никогда;
Мне прошедшее веселье
Вображается всегда.Весь мой ум тобой наполнен,
Я твоей привыкла слыть,
Хоть надежды я лишилась,
Мне нельзя престать любить.
Для чего вы миновались,
О минуты сладких дней!
А минув, на что остались
Вы на памяти моей.О свидетели в любови
Тайных радостей моих!
Вы то знаете, о птички,
Жители пустыней сих!
Испускайте глас плачевный,
Пойте днесь мою печаль,
Что, лишась его, я стражду,
А ему меня не жаль! Повторяй слова печальны,
Эхо, как мой страждет дух;
Отлетай в жилища дальны
И трони его тем слух.
О любимец бога брани,
Мой товарищ на войне!
Я платил с тобою дани
Богу славы — не одне:
Ты на кивере почтенном
Лавры с миртом сочетал;
Я в углу уединенном
Незабудки собирал.
Помнишь ли, питомец славы,
Индесальми? Страшну ночь? —
Не люблю такой забавы,
Молвил я, — и с музой прочь!
Между тем как ты штыками
Шведов за лес провожал,
Я геройскими руками…
Ужин вам приготовлял.
Счастлив ты, шалун любезный,
И в Цитерской стороне:
Я же — всюду бесполезный,
И в любви, и на войне;
Время жизни в скуке трачу
(За крилатый счастья миг!)
Ночь зеваю… утром плачу
Об утрате снов моих.
Тщетны слезы! Мне готова
Цепь, сотканна из сует;
От родительского крова
Я опять на море бед.
Мой челнок Любовь слепая
Правит детскою рукой;
Между тем как Лень, зевая,
На корме сидит со мной.
Может быть, как быстра младость
Убежит от нас бегом,
Я возьмусь за ум… да радость
Уживется ли с умом?
Ах! почто же мне заране,
Друг любезный, унывать?
Вся судьба моя в стакане!
Станем пить и воспевать:
«Счастлив! счастлив, кто цветами
Дни любови украшал;
Пел с беспечными друзьями,
А о счастии… мечтал!
Счастлив он, и втрое боле,
Всех вельможей и царей!
Так давай в безвестной доле,
Чужды рабства и цепей,
Кое-как тянуть жизнь нашу,
Часто с горем пополам;
Наливать полнее чашу
И смеяться дуракам!»
За горы солнце закатилось,
Долины облеклися в мрак,
Едва лишь только небо рдилось,
Пурпуровый являя зрак.
Там влажные пары струились
По разноцветным гор верхам;
Туманы белы там сребрились,
Клубясь по бархатным лугам.
Глубока тишина настала
В кудрявых рощах и в полях;
Забава шумна умолкала
Увеселять игрой в селах.
Луна янтарный луч пустила
Из синих яхонтных небес
И слабым светом осветила
Там хижинку среди древес,
На Праге коея сидели
Сын в тишине с отцом своим,
На звезды, на луну смотрели
И мирно занимались сим.
Вдруг старец горькими слезами
Молчанье мертвое прервал,
С прискорбием сплеснув руками,
«Великий боже!..» — он вскричал,
«О чем ты плачешь, мой родитель?» —
Спросил тут юноша, стеня.
«Я зрю — небесная обитель
В обятия зовет меня.
Ах, сын мой нежный, сын любезный!
Уж скоро кончится мой век.
Так! скоро ты, несчастный, бедный,
Лишишься и отца…» — он рек.
И слезы частые ручьями
Из томных потекли очей.
«Я беден был всегда, и нами
Гнушалось счастье в жизни сей.
С каким мученьем умираю,
Тебе что, мой любезный сын,
Наследства мало оставляю!
Но сим богат хоть будь один:
Люби сердечно добродетель
И ближнего, как сам себя;
Будь и врагам ты благодетель —
То бог помилует тебя,
Бог сделает счастливым верно».
Лишь только он ему сказал,
В последний раз обнявши нежно.
Как вдруг весь побледнел — упал.
Сын добрый все исполнил точно,
Отец что добрый говорил:
Провел жизнь тихо, беспорочно,
До самой смерти счастлив был.
О, места, места драгїе!
Вы уже не милы мне;
Я любезнова не вижу
В сей прекрасной стороне.
Он от глаз моих сокрылся,
Я осталася страдать,
И стеня не о любезном,
О неверном воздыхать.
Он игры мои и смехи
Превратил мне в злу напасть,
И отнявши все утехи
Лишь одну оставил страсть.
Из очей моих лїется
Завсегда слез горьких ток,
Что лишил меня свободы,
И забав любезных рок.
По долине сей текущей
Воды слышали твой глас,
Как ты клялся быть мне верен.
И Зефир летал в тот час.
Быстры воды пробежали,
Легкой ветер пролетел.
Ах! и клятвы те умчали,
Как ты верен быть хотел.
Чаю взор тот, взор прїятный,
Что был прежде мной прельщен!
В разлученїи со мною
На иную обращен.
И она теж нежны речи
Слышит, что слыхала я.
Удержися дух мой слабый,
И крепись душа моя.
Мне забыть ево не можно,
Так как он меня забыл;
Хоть любить ево не должно,
Он однако все мне мил.
Уж покою томну сердцу
Не имею никогда;
Мне прошедшее веселье
Вображается всегда.
Весь мой ум тобой наполнен,
Я твоей привыкла слыть;
Хоть надежды и лишилась,
Мне не льзя престать любить.
Для чево вы миновались,
О минуты сладких дней!
А минув на что остались
Вы на памяти моей.
О свидетели любови
Тайных радостей моих!
Вы то знаете, о птички!
Жители пустыней сих.
Изпускайте глас плачевный,
Пойте днесь мою печаль,
Что лишась ево я стражду,
А ему меня не жаль.
Повторяй слова печальны
Ехо как мой страждет дух;
Понеси в жилища дальны,
И трони ево тем слух.
Осення ночь одела мглою
Петрополь — шум дневной утих;
Все спит — лишь мне болезнь не хочет дать покою,
И гонит сон от глаз моих!
Не написать ли на досуге
К тебе письмо, любезный мой!
Что может слаще быть, как помышлять о друге,
Который хоть вдали, но близок к нам душой!..
Сия приятна мысль теперь меня объемлет;
Держу перо в руке, а сам я вне себя;
В восторге кажется твой голос ухо внемлет
И видит взор тебя.
В забвении ловлю сей голос жадным ухом
И призраком твоим свой томный тешу взор.
Не занесен ли ты из-за Валдайских гор
Ко мне каким-нибудь благим волшебным духом,
Который помогать любви и дружбе скор!
Или твоя душа, оставив члены тела
Усталые в Москве, в объятьях крепка сна,
Теперь, когда везде витает тишина,
Беседовать со мной в Петрополь прилетела,
В сии, обоим нам любезные, места…
Пребудь же долее, о званный гость, со мною!
Здесь долее пребудь, дражайшая мечта!
Я сердце все тебе стесненное открою
И облегчу его — в нем та же чистота,
Оно тебя еще достойно,
Нo что-то уж не так теперь оно спокойно:
Когда б природы красота
Несытых чувств моих подчас не занимала,
Не знаю, что б со мною стало!..
— — — — — — — — — — — — — — — — — — —
«Любить?..
А ежели по сю пору предмета
Еще я не нашел себе, то как мне быть?»
«Ищи…» — Но где? ужель в шуму большого света.
Где всяк притворство чтит за долг,
Где всем поступкам ложный толк,
Где любящее сердце стонет,
Зря всюду лед, и ах! само в ничтожство тонет?
Нет, лучше посижу я здесь, и потерплю;
Авось либо судьба, сия всемочна фея,
Подчас и обо мне жалея,
Вдруг подарит мне ту, которую люблю,
Которую боготворю в воображенье…
Ах, часто в райском сновиденье
Ее перед собой стоящую я зрел,
В ее стыдливые объятия летел —
И как соловьюшек весной для милой пел
Святую песнь любви, в сладчайшем восхищенье!
Мечтаю; но оставь меня, мой друг, мечтать:
Кто в сумерках блажен, тот белу дню не рад.
О ты, владеющий гитарой трубадура,
Эраты голосом и прелестью Амура,
Воспомни, милый граф, счастливы времена,
Когда нас, юношей, увидела Двина!
Когда, отвоевав под знаменем Беллоны,
Под знаменем Любви я начал воевать,
И новый регламе́нт и новые законы
В глазах прелестницы читать!
Заря весны моей! тебя как не бывало!
Но сердце в той стране с любовью отдыхало,
Где я узнал тебя, мой нежный трубадур!
Обетованный край! где ветреный Амур
Прелестным личиком любезный пол дарует,
Под дымкой на груди лилеи образует
(Какими б и у нас гордилась красота!),
Вливает томный огнь и в очи и в уста,
А в сердце юное любви прямое чувство.
Счастливые места, где нравиться искусство
Не нужно для мужей,
Сидящих с трубками вкруг угольных огней
За сыром выписным, за гамбургским журналом;
Меж тем как жены их, смеясь под опахалом,
«Люблю, люблю тебя!» — пришельцу говорят
И руку жмут ему коварными перстами!
О мой любезный друг! отдай, отдай назад
Зарю прошедших дней, и с прежними бедами,
С любовью и войной!
Или, волшебник мой,
Одушеви мое музыкой песнопенье;
Вдохни огонь любви в холодные слова,
Еще отдай стихам потерянны права
И камни приводить в движенье,
И горы, и леса!
Тогда я с сильфами взлечу на небеса,
И тихо, как призра́к, как луч от неба ясной,
Спущусь на берега пологие Двины
С твоей гитарой сладкогласной:
Коснусь волшебныя струны,
Коснусь… и нимфы гор при месячном сиянье
Как тени легкие, в прозрачном одеянье
С сильванами сойдут услышать голос мой.
Наяды робкие, всплывая над водой,
Восплещут белыми руками,
И майский ветерок, проснувшись на цветах
В прохладных рощах и садах,
Повеет тихими крилами:
С очей прелестных дев он свеет тонкий сон,
Отгонит легки сновиденья,
И тихим шопотом им скажет: «это он!
Вы слышите его знакомы песнопенья!»
Еще ночь мрачная тьмы в море не сводила,
Еще прекрасная Аврора не всходила,
Корабль покоился на якоре в водах,
И земледелец был в сне крепком по трудах,
Сатиры по горам не бегали лесами,
А нимфы спали все, храпя под древесами.
И вдруг восстал злой ветр и воды возмущал,
Сердитый вал морской пучину восхищал,
Гром страшно возгремел, и молнии сверкали,
Луна на небеси и звезды померкали.
Сокрыли небеса и звезды и луну,
Лев в лес бежал густой, а кит во глубину,
Орел под хворостом от стража укрывался.
Подобно и Дамон во страх тогда вдавался.
Рекою падал дождь в ужасный оный час,
А он без шалаша свою скотину пас.
Дамон не знал, куда от беспокойства деться,
Бежал сушить себя и вновь потом одеться.
Всех ближе шалашей шалаш пастушкин был,
Котору он пред тем недавно полюбил,
Котора и в него влюбилася подобно.
Хоть сердце в ней к нему казалося и злобно,
Она таила то, что чувствовал в ней дух.
Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух.
Однако, как тогда зла буря ни сердилась,
Прекрасная его от сна не пробудилась
И, лежа в шалаше на мягкой мураве,
Что с вечера она имела в голове,
То видит и во сне: ей кажется, милует,
Кто въяве в оный час, горя, ее целует.
Проснулася она: мечтою сон не лгал.
Пастух вину свою на бурю возлагал.
Дориза от себя Дамона посылала,
А, чтобы с ней он был, сама того желала.
Не может утаить любви ея притвор,
И шлет Дамона вон и входит в разговор,
Ни слова из речей его не примечает
И на вопрос его другое отвечает.
«Драгая! не могу в молчании гореть,
И скоро будешь ты мою кончину зреть».
— «Но, ах! Вещаешь ты и громко мне и смело!..
Опомнися, Дамон, какое это дело!
Ну, если кто зайдет, какой явлю я вид,
И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд?
Не прилагай следов ко мне ты громким гласом
И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом.
В пристойно ль место ты склонять меня зашел!
Такой ли, объявлять любовь, ты час нашел!»
Дамон ответствовал на нежные те пени,
Перед любезной став своею на колени,
Целуя руку ей, прияв тишайший глас:
«Способно место здесь к любви, способен час,
И если сердце мне твое не будет злобно,
Так всё нам, что ни есть, любезная, способно».
Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь!
Взвела на небо взор: «О ночь, о темна ночь!
Усугубляй свой зрак; жар разум возмущает,
И скрой мое лицо!» вздыхаючи, вещает.
«Дамон! Мучитель мой! Я мню, что мой шалаш
Смеется, зря меня и слыша голос наш.
Глуша его слова, шумите вы, о рощи,
И возвратись покрыть нас, темность полунощи!»
Ей мнилося, о них весть паствам понеслась,
И мнилося, что вся под ней земля тряслась.
Не знаючи любви, «люблю» сказать не смеет.
Сказала… Множество забав она имеет,
Которы чувствует взаимно и Дамон.
Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон.
По сем из волн морских Аврора свет рождала
И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала,
Зефир по камешкам на ключевых водах
Журчал и нежился в пологих берегах.
Леса, поля, луга сияньем освещались,
И горы вдалеке Авророй озлащались.
С любезной нощию рассталася луна,
С любезным пастухом рассталась и она.
Воскликни, вдохновенна Богом,
Воскликни громку песнь, псалтырь,
И я святым твоим восторгом
Да приведу в восторг весь мир!
И ревность разожжет духовна
Благочестивыя сердца;
Как дым с кадила благовонна,
Молитва взыдет пред Творца;
Перед Творца — и Ты с святыя,
О Творче! высоты в сей храм
Воззри: се Павел и Мария
Тебе приносят фимиам!
В угодну жертву не кассию,
Не смирну, не ливан прими;
Но щедрить и хранить Россию
Обет их чистых душ вонми;
Вонми и виждь: се показали
Они сердец их благость нам;
Покой служившим воям дали
И сей Тебе отверзли храм.
Колико вздохов, капель слезных
Я вижу с радостных очей,
Продли Ты им столь дней любезных
Средь добродетели лучей!
Да Павлово одно воззренье,
Как огнь из туч, врагов сразит;
Языков многих покоренье
Вселенной буря возвестит.
А кроткая душой Мария
Улыбкой нежною своей
Наложит цепи золотыя
На тьмы подвластных ей людей.
И процветет, как ветвь эдема
В минувший год, она плодом:
Еще носителя даст шлема
И дщерьми свой украсит дом.
Рука Твоя на них почиет;
Сойдет Твоя к ним благодать;
Пред ними счастие предыдет,
И будет слава их венчать.
Посеянны Петром сначала
Блистательны России дни,
Екатерина что сбирала,
Положат в житницу они;
Положат, сохранят, прибавят
Их светлые плоды собой;
Потомству в образец оставят
И их и Твой закон святой.
А Ты из светлости подзвездной
От них Твой взор не отвращай:
Храни вовек их дом любезный,
Россию милуй и спасай!
Мария, образ твой подобен небесам:
Без восхищенья зреть нельзя тебя очам.
Достойнее тот всех, к кому ты будешь страстна,
Понравиться тебе — достойным должно быть.
Как божество любви, так ты прекрасна;
Кого ж из смертных ты помыслишь полюбить —
Эроты на того в восторге улыбнутся;
Тот будет царь, уста чьи уст твоих коснутся.
На долго разлучен с тобою дарагая,
Я плачу день и ночь тебя воспоминая.
Минуты радостны возлюбленных мне дней,
Не выйдут никогда из памяти моей.
На что ни погляжу, на все взираю смутно
Тоскую завсегда, вздыхаю всеминутно.
Стараюсь облегчить грусть духу своему,
И серце покорить в правление уму;
Но так как жарка кровь и он меня терзает,
Что серце чувствует, то мысль изображает.
Как в изумлении и в жалости взгляну,
Где ты осталася, в прекрасну ту страну,
Котору горы, лесь от глаз моих скрывают,
Куда вздыхания со стономь отлетают:
Мне мнится в пламени, что слышу голос твой,
В плачевный день когда растался я с тобой,
Что ты любезная топя прелестны взгляды,
Со мной прощаешся и плачеш без отрады.
Мне кажется тогда бунтующему кровь;
Что в истинну с тобой я разлучаюсь вновь,
И дух мой чувствует, прошедтей, точну муку,
Как он терзаем был в действительну разлуку.
О день! День лютый! Будь хотя на час забвенъ!
Злой рокъ! Иль мало я тобою поражен,
Что вображаешся так часто ты, толь ясно?
Уже и без того я мучуся всечасно.
Престань еще теснить уже стесненну грудь,
Иль дай хотя на час нещастну отдохнуть.
Увы! Не зря драгой не будет облегченья,
Не зря тебя не льзя пробыти без мученья.
Но ахъ! Когда дождусь, чтоб оный час пришел,
В который б я опять в руках тебя имелъ!
Пройди, пройди скоряй о время злополучно,
И дай с возлюбленной мне жити неразлучно!
Терпеть и мучиться не станеть скоро сил.
Почто любезная, почто тебе я милъ!
Прошли минуты те, что толь нас веселили:
Далекия страны с тобой мя разлучили,
И нет скорбящу мне оставшу жизнь губя,
Надежды ни какой зреть в скорости тебя.
Чем буду прогонять тебя я, время злобно?
Какое место мне отраду дать способно?
Куда я ни пойду, на что я ни гляжу,
Я облегчения ни где не нахожу.
Куда ни вскину я свои печальны взоры,
В луга или в леса, на холмы иль на горы,
На шумныя ль валы, на тихия ль струи,
На пышно ль здание, ах все места сии,
Как громкой кажется плачевною трубою,
Твердят мне, и гласят, что неть тебя со мною.
Везде стеню, везде от горести своей,
Так горлица лишась того, что мило ей,
Не зная что зачать, места переменяет,
Летит с куста на куст, на всех кустах рыдает.
Когда была в тебе утеха толь кратка,
К чему весела жизнь была ты толь сладка!
Коль шастлив человек, ково не научали,
Веселости в любви, любовны знать печали!
Кто в разлучении с любезной не бывал,
Тот скуки и тоски прямыя не вкушал.
С тем, кто с возлюбленной живет своею купно,
Забавы завсегда бывают неотступно,
И нет ему часа себе вообразить,
Как былоб тяжело, ему с ней розно жить.
Лиш вам, которыя подвержены сей страсти,
И чувствовали в ней подобны мне напасти!
Коль сносно мне мое страдание терпеть,
Лиш вам одним лиш вам то можно разуметь,
Страдай моя душа и мучься несказанно!
Теките горьких слез потоки непрестанно!
И есть ли мне тоска жизнь горьку прекратит
И смерть потерянно спокойство возвратитъ;
Так знай любезная, что шествуя к покою,
Я мысля о тебе глаза свои закрою.
Не смертью, но тобой, я душу возмущу,
И с именем твоим дух томный испущу.
Что в роще громко раздается
При свете ясныя луны?
Что в сердце, в душу сладко льется
Среди ночныя тишины,
Когда безмолвствует Природа
И звезды голубого свода
Сияют в зеркале ручья?
Что в грудь мою тоску вселяет
И дух мой кротко восхищает?..
Глас нежный, милый соловья!
Певец любезный, друг Орфея!
Кому, кому хвалить тебя,
Лесов зеленых Корифея?
Ты славишь громко сам себя.
Натуру в гимнах прославляя,
Свою любезнейшую мать,
И равного себе не зная,
Велишь ты зависти — молчать!
Ах! много в роще песней слышно;
Но что они перед твоей?
Как Феб златый, являясь пышно
На тверди, славою своей
Луну и звезды помрачает,
Так песнь твоя уничтожает
Гармонию других певцов.
Поет и жаворонок в поле,
Виясь под тенью облаков;
Поет приятно и в неволе
Любовь малиновка* весной;
Веселый чижик, коноплянка.
Малютка пеночка, овсянка,
Щегленок, редкий красотой,
Поют и нежно и согласно
И тешат слух; но всё не то —
Их пение одно прекрасно,
В сравнении с твоим — ничто!
Они одно пленяют чувство,
А ты приводишь всё в восторг;
Они суть музы, ты их бог!
Какое чудное искусство!
Сперва как дальняя свирель
Петь тихо, нежно начинаешь
И всё к вниманию склоняешь;
Сперва приятный свист и трель —
Потом, свой голос возвышая
И чувство чувством оживляя,
Стремишь ты песнь свою рекой:
Как волны мчатся за волной,
Легко, свободно, без преграды,
Так быстрые твои рулады
Сливаются одна с другой;
Гремишь… и вдруг ослабеваешь;
Журчишь, как томный ручеек;
С любезной кротостью вздыхаешь,
Как нежный майский ветерок…
Из сердца каждый звук несется
И в сердце тихо отдается…
Так страстный, счастливый супруг
(Любовник пылкий, верный друг)
Супруге милой изъясняет
Свою любовь, сердечный жар.
Твой громкий голос удивляет —
Он есть Природы чудный дар, —
Но тихий, в душу проницая
И чувства нежностью питая,
Еще любезнее сто раз.
Пой, друг мой! Восхищен тобою,
Под кровом ночи, в тихий час,
Несчастный сладкою слезою
Мирится с небом и судьбой;
Невольник цепи забывает,
Свободу в сердце обретает,
Находит сносным жребий свой.
Лиющий слезы над могилой
(Где прах душе и сердцу милый
Лежит в безмолвной тишине,
Как в сладком и глубоком сне),
Тебе внимая, утешает
Себя надеждой вечно жить
И вечно милого любить.
Там, там, где счастье обитает;
Где радость есть для чувств закон;
Где вздохи сердцу неизвестны;
Где мой любезный Агатон,
Как в мае гиацинт прелестный
Весной бессмертия цветет…
Меня к себе с улыбкой ждет!
Пой, друг мой! Восхищен тобою,
Природой, красною весною,
И я забуду грусть свою.
Лугов цветущих ароматы
Целят, питают грудь мою.
Когда ж сын Феба, мир крылатый,
На землю спустится с небес, *
Умолкнут громы и народы
Отрут оливой токи слез, —
Тогда, тогда, Орфей Природы,
Я в гимне сердце излию
И мир с тобою воспою!
[*Любовь служит здесь прилагательным к малиновке.
По-русски говорят: надежда государь, радость сестрица
и проч. «Малиновка есть птица любви», — сказал Бюффон.
*Писано было во время воины.
Младой пастух любил пастушку незговорну,
И младостью ея любви своей упорну.
С пастушкой сей на луг скотину он гонял,
И коей часто он несклонностью пенял:
Не может приманить малиновку во клетку,
Пархающей в близи то с ветки то на ветку:
И только рыбка та на уду попадет,
Сорвется и опять во глубь воды уйдет.
Сама она ему пути к любви являет:
Являет, и ево в путях остановляет.
Как только пастуха воспламенит любовь,
И только закипит ево вспаленна кровь,
Любезная ево от робости застынет,
И распаленнаго в мучении покинет.
При токах жаждущий струи зря той воды;
Или взирающий во алче на плоды,
Коль пище иль питью коснутися не смеет,
Не меньше ли сего мучение имеетъ?
Сидела девушка под тению древес,
Плела венок: пастух венок ея унес,
И скрылся от нея в кустарники густыя,
В лужайки дальныя от стада, и пустыя:
И Зенеиды ждет возлюбленныя там.
Не будет ли, мнит он, цитерский тамо храм.
Клеона тут любовь надеждою питает:
Хоть сердце и дрожитъ; но в нежном жаре тает.
Он живо вображал себе утехи те,
К прелестной коих ждал он тамо красоте.
Пастушка ищуща венка в лесу медлеет,
А сердце в пастухе тревожится и тлеет.
Нашла ево и с ним плетенный свой венок.
От шутки едакой вся збилася я с ног.
Уставша девушка под тенью вяза села:
А уж ея судьба на ниточке висела.
Пастух любезную как прежде лобызалъ;
Но лобызаючи поболее дерзаль.
От етова она жар лишний получила:
И от излишества с травы она вскочила.
Стремится убежать, но жар бежать мешал,
И был приятен ей хотя и устрашал.
Она от пастуха не резво убегаетъ;
Так он бегушую в минуту достигает.
Любовник говорит, трепещущий стеня:
За чем ты так бежишь, драгая от меня.
Поступок таковой мне видеть не утешно:
От волка агница бросается так спешно,
И птица от стрелка: стрелокь ее пронзеть.
А хищный овцу зверь изловит и грызет:
А я тебе беды ни малой не желаю;
К утехе и твоей разженный я пылаю,
И только за тобой гоняюся любя;
Люби меня и ты, как я люблю тебя:
А ты миляе мне, всево что есть на свете,
Как розовый цветок всево прекрасней в лете,
Клеон не приключай ты мне сево стыда!
Пастушка стыд пройдет как быстрая вода:
Репейник пропадеть, исчезнет ето зелье,
А ты почувствуеш гоня ево веселье.
Оставь дни скучныя, начни иной ты векь.
Нежалостливейший ты вижу человек.
Нежалостлива ты, когда ты так упорна.
Иль мало я еще пастух тебе покорна?
Покорностию сей со всем измучен я;
Вонзи в меня сей нож, вонзи вот грудь моя;
Душа моя тобой, несносно, огорчилась.
Склонись иль дай мне смерть! Пастушка умягчилась.
есмелый Аристей стоная ежечасно,
И жалуясь на рок пуская стон напрасно,
Октавии, любви своей, не открывал,
И ею быв любим, любил и унывал.
Пастушку и Филинт как он любил подобно,
Хотя о страсти знал он дружеской подробно.
Со Аристеемь жил он дружно будто братъ;
Но страсть любовная впустила в сердце яд.
Он страсти своея ни чем не утоляет:
Отца Октавии в последок умоляет,
Сказав о дочери ему свой тяжкий стон:
И соглашается на брак дочерний он.
Нещастный Аримтей в отчаянии тонетъ;
Любезная ево ему подобно стонетъ;
Октавии он мил, ему мила она.
Не светло солнце им и не ясна луна:
Журчат в унынии лиющиясь потоки,
И ветры тихия Бореи им жестоки:
Синеют во очах зеленыя луга,
В ушах шумят леса и стонут берега.
Филинт на пастве сем скотиной изобилен:
Октавия робка, отец во власти силен,
И не известна ей любовника любовь,
Колико ни горит во Аристее кровь.
Не зрит Октавия себе взаимной страсти;
Но не противится отцовой сильной власти.
Колико Аристей, Филинту, ни пеняль,
Филинт намерений своих не отменял.
Уже плачевный день, день брачный наступает,
Невеста во слезах горчайших утопает:
Уже Цитерский храм на холме возвышен,
И благовонными цветами украшен,
Где лавры сей талать прохладно осеняли,
И ветвия свои ко крышке преклоняли.
Настал Октавии, настал ужасный час:
Любовник к ней идет, уже в последний разъ;
Ни мыслей, ни речей своих не учреждает,
И горькия тоски ни чем не побеждаеть:
Почти без памяти к Октавии подшел.
В каком отчаяньи любезну он нашелъ!
Растрепанна, глаза на небо простирает,
Терзает волосы, бледнеет, обмирает,
И пастуха узрев любима у себя
Вскричала: Аристей, я стражду от тебя;
К тебе горячая сей злой любовь судьбою;
Я может быть теперь умру перед тобою.
Прости любезная пустыня на всегда,
Луга и быстрых струй журчащая вода:
Простите берега крутыя етой речки
И птички рощей сих и вы мои овечки!
Живи любезная, когда тебе я милъ!
Любовь согласная довольно даст нам сил,
Сему насилию, горя, сопротивляться:
О страсть пора тебе с обеих стран являться!
Что я толь щастлив был, не ведал я по днесь.
Отец ко мне идетъ; совместник твой с ним здесь.
Родитель не могу своей противясь доле,
Любя ево твоей повиноваться воле:
И все твои уже приказы мне вотще:
Я жертвовала им не ведая еще,
Колико лютое усилие мне злобно,
И что влюбненную и он любиль подобно.
И прежде тих Зефир потоки возмутит,
Кит тяжкий из валов на воздух возлетит,
Совьють во глубине сих рощей птицы гнезды,
На землю ниспадут блистающия звезды,
Ахъ! Нежель я в любви с Филинтом соглашусь,
И ради я ево любовника лишусь.
Любезных чад отцы в бедахь не покидают:
И тигры лютыя птенцовь не поядають:
Щадить детей своих свирепая змея,
И я, родитель мой, любезна дочь твоя.
С ея желанием толико он согласен,
Колико оный час Филинту был ужасен.
В одну минуту в немь переменился видь:
Невернымь дружеством навлек себе он стыд:
Плодом который им безстыдно насаждался,
Бездельство учинив, Филинт не наслаждался.
Бежит как дикий зверь ко темным он лесам,
И яму другу рыв, в ту яму пал он сам.
А Гимен и Ерот любящихся спрягают:
Любовннки утех желанных достигають:
И стона своево скончав печальны дни,
В готовом шалаше осталися одни:
И вместо прежния любовныя отравы,
Там чувствовали все цитерския забавы.
Филлидв в самыя свои цветущи лета,
Лишается друзей и солнечнаго света.
Сверкнула молния, слетел ужасный гром,
Филлиду поразил и возмутил их дом:
Вой а доме: стон и вопл, сестра и брат во плаче,
Родитель мучится еще и всех их паче,
А о твоем я что мучении скажу,
Когда тебя себе на мысли вображу,
И твой незапный сей и самый случай слезный,
Любовник страждущий, жених ея любезный!
При сопряжении пылающих сердец,
Се брачный розорван готовый вам венец,
И брачныя свещи на веки затушенны;
Без возвращения друг друга вы лишенны.
На сем приятнейшем и радостном пути,
Ко сопряжению которым вам ийти.
Где прежде сыпаны прекрасны были розы,
Куренье днесь кадил и кипарисны лозы.
Не восклицание услышишь ты, но вой,
И глас священника на стон и трепет твой
На место сих речей: любися с ней сердечно:
Простись в последний раз и раставайся вечно!
Филлида на всегда увяла как трава,
О преужасныя любовнику слова,
И преужасняе еще стократно дело,
Бездушно видети возлюбленныя тело!
И можно ли тогда душе не унывать:
Когда на век земле любезну предавать:
И выговорить: я тебя не позабуду;
Но больше ни когда я зреть тебя не буду?
Ты мыслиш так теперь: чево лишился я!
Я с самых пал верьхов надежды моея:
Снабжаясь мужеством креплюсь, превозмогаюсь;
Но в бездну горестей без помощи свергаюсь,
Во неисцельну скорбь во глубину всех зол,
С Олимпа в пропасти, и во плачевный дол.
Часы, которыя мне суетно мечтались,
На вечной памяти мне тартаром остались:
И каждый на меня Филлиды прежний взгляд,
Мне боль, тоска, мятежь, и смертоносный яд.
Наполненная мысль моя любовью сею,
Филлидой огорчась, всегда во гробе с нею
Уже не зрим Ерот перед ея красой;
Скрежещет алчна смерть пред тению с косой.
О тень дражайшая, мне век подавша злосный!
Прости, очам моим, вид милый и несносный!
Когда себе тебя я прежде вображал,
Воображеньем сим утехи умножал:
Когда себе тебя теперь воображаю,
Воображеньем сим болезни умножаю,
Твоя прекрасная, прекрасняй тем была,
Что с телом в ней душа согласная жила.
Увяла на всегда она как роза в лете,
Оставив по себе почтение на свете.
А я тебе даю единый сей совет:
Мужайся сколько льзя; других советов нет.
Однако подавать легко совет полезный,
И трудно одолеть, незапный, случай слезный.
Строжайший стоик сам такой же человек.
Встрепещет разлучась с любезною на век.
Толико злой удар, толико злая рана,
Встревожит чувствие и лютаго тирана.
Едино время лиш покорствуя судьбе,
Для пользы общия, отраду даст тебе,
Напоминанием слез горьких ток отерши,
Что неть ко вечности дороги кроме смерти.
Нам должно ею всем ийти из света вон,
Оставя временно мечтание и сон,
К чему мы суетно толико пригвожденны;
Без исключения ко смерти все рожденны.
1
Миг
Какое слово мне дано!..
Оно важнее всех; оно
Есть всё!.. Конечно, власть и слава,
Печаль, веселье и забава…
Увы! и счастие сердец,
И чувство сладкого покоя,
И самая любовь, о Хлоя!
Ее начало и конец —
Не есть ли миг единый в свете?
Теперь я, например сказать,
Сижу покойно в кабинете,
Хочу к тебе стихи писать;
Но если ты в сей миг явишься,
В меня влюбленной притворишься,
То в миг — спокойствие прощай!
Стихи в камин!.. у ног прекрасной
Лежу, горю любовью страстной!
Лишь только шутку продолжай,
Я в миг смелее, Хлоя, буду,
Учтивость, может быть, забуду,
И в миг… откроется обман!
Тогда, как хладный истукан,
Душою в миг оледенею;
От страсти пылкой исцелюсь,
И в миг — с тобою засмеюсь.
Так вы любезностью своею
Нас в миг пленяете всегда,
Не думая пленяться нами!
Но в миг же, Хлоя, иногда
В сетях бываете и сами;
Кто был смешон, в миг станет мил;
Но миг — и след любви простыл!
В один же миг — ах! мысль ужасна! —
Дерзнет нескромность утверждать,
Что ты была, была прекрасна;
Но в миг — велю ей замолчать!
2
Картина
Картина мне мила в Природе,
Когда я с сердцем на свободе
Гуляю по коврам лугов,
Смотрю вдали на мрак лесов,
Лучами солнца оглашённых,
Или на лабиринт ручьев,
Самой Натурой проведенных
В изгибах для красы полей.
Картина мне мила в поэте,
Когда он кистию своей
Цветы наводит на предмете
И пишет словом, как рукой.
Картина мне мила — в картине,
Когда волшебною игрой
Все краски дышат на холстине
И лица говорить хотят;
Я, правда, не знаток, но рад
Всегда Корреджию дивиться
И даже — в полотно влюбиться.
Но я бываю враг картин,
Когда прелестницы желают
Быть только ими для мужчин
И всё другое забывают.
Цветы и краски хороши;
Но ах! в картине нет души!
3
Дверь
В златой прекрасный век
Не ведал человек
Ни двери, ни замков железных,
И дом и сердце открывал
Для братьев, ближних и любезных, —
Так всех людей он называл.
Но время пременилось,
И гибельное зло,
Увы! к нам в дверь вошло,
Замок с собою принесло,
И сердце с домом затворилось.
Стал смертный — камергер с ключем;
Сидит за дверью и не всем
Ее охотно отпирает;
По стуку человека знает:
Как рыба, притаясь, молчит,
Когда рукою в дверь стучит
Досадный кредитор, проситель
С бумагою, без серебра;
Или старинный покровитель,
В немилость впавший у двора;
Или любовница с слезами,
Уже оставленная нами!
Нет дома! верь или не верь:
Для них не отопрется дверь.
Но двери настежь для случайных,
Для их друзей, известных, тайных,
Для челобитчика с мешком,
Для камердинера с письмом
От женщины, душе любезной
Или другим чем нам полезной;
Для миловидных подлецов
И наших ревностных льстецов!
Блажен, кто двери запирает
Всегда для глупых, злых людей
И вместе с сердцем отворяет
Их только для своих друзей!
Белиза красотой Аркаса распаляла,
И ласкою к нему сей огнь усугубляла,
Какую зделала она премену в нем,
Ту стала ощущать, ту в сердце и своем.
Она любезнаго всечасно зреть желала;
Но мать ее всегда ко стаду посылала.
Когда замедлится Белиза где когда,
Или когда пойдет от стада прочь куда,
Что делала и где была: сказать подробно,
Пастушке не всегда казалося удобно;
Чтоб чистым вымыслом сумненья не подать,
И вольности в гульбе и долее не ждать.
Не однократно лжет любя свою свободу:
То прутья резала, то черпала там воду,
То связки, то платки носила на реку,
Но все ль одни слова имети языку?
Когда печальну, мать, Сострату быти чаетъ;
Сострата вымыслом таким же отвечаеть:
То волк повадился на их ходить луга,
То будто о пенек зашибена нога,
То где то будто там кукушка куковала,
И только два года ей жить натолковала:
То жар полуденный ей голову ломилъ;
Как молвити: грустит, не зря тово, кто мил
Но как любовники друг другом ни язвились,
К друг другу в склонности еще не объявились,
В незнании о том препровождая дни:
Лиш очи о любви вещали им одни.
А паче пастуху не очень было внятно,
Что зреть ево и быть с ним купно ей нрнятно.
Она и тщилася любовнику казать,
Что нудится она, люблю, ему сказать:
И как приветствие Аркасу открывалось,
Так только лиш оно, из страсти вырывалось.
Пошла она, хоть мать ея была лиха,
В вечерния часы увидеть пастуха:
Желавшей удалить на время скуки злобны,
Минуты те к тому казались ей способны.
Старуха по трудам легла спокоясь спать:
Белиза в крепком сне оставила тут мать.
Приходит на луга в ту красую долину,
Где пас возлюбленный ея пастух скотину.
Не зря любовника, отходит в близкий лес
И ищет своево драгова меж древесъ;
Не представляет ей и та ево дуброва.
В луга опять идет ево искати снова.
Была желающа узреть ево везде;
Не обрела она любовника ни где.
Куда ты, ахъ! куда, Белиза говорила,
Пустыня моево любезного сокрыла?
Дражайшия места, вы сиры без нево,
И нет пригожства в вас для взора моево!
Коль щастливой моей противитесь судьбине;
Медведям и волкам жилищем будьте ныне!
Не возрастай трава здесь здравая во векь,
И возмутитеся потоки чистых рекъ!
Желаю, чтоб отсель и птички отлетели,
И большеб соловьи здесь сладостно не пели:
Чтоб только здесь сова с вороною жила,
И Флора б навсегда свой трон отсель сняла.
Что видела она, на все тогда сердилась;
Но коею к тому боязнью победилась,
Как мать свою вдали увидела она!
Покрыта тучами ей зрелась та страна.
Вздыханье дочерне сумненье ей вселяло,
И отлученьем сим жар страсти изъявляла.
От страха бросяся пастушка чтоб уйти,
И где бы мочь себе убежище найти,
Белиза во шалаш любезного вбегала;
Стыд весь, боязнь ея тогда превозмогала.
А нежная любовь, котора сердце жгла,
В уединении и страх превозмогла.
Ночь лишь седьмую
Мрачного трона
Степень прешла,
С росска Сиона
Звезду златую
Смерть сорвала.
Луч, покатяся
С синего неба,
В бездне погас!
Утрення, ясна,
Тень золотая!
Краток твой блеск.
Ольга прекрасна,
Ольга драгая!
Тень твой был век.
Что твое утро
В вечности целой?
Меней, чем миг!
Юная роза
Лишь развернула
Алый шипок,
Вдруг от мороза
В лоне уснула,
Свянул цветок.
Так и с царевной:
Нет уж в ней жизни,
Смерть на челе!
К отчему лону,
К матери нежной,
К братьям, сестрам,
К скипетру, трону,
К бабке любезной,
К верным рабам,
Милый младенец,
Ты уж с улыбкой
Рук не прострешь.
Лик полутонный,
Тихое пенье,
Мрачность одежд,
Вздохи и стоны,
Слезно теченье,
В дыме блеск свеч,
Норда царицы
Бледность, безмолвье —
Страшный позор!
Где вы стеснились?
Что окружили?
Чей видим труп?
Иль вы забылись,
В гроб положили
Спящего тут
Ангела в теле? —
Ольга прекрасна
Ангел был наш.
Вижу в сиянье
Грады эфира,
Солнцы кругом!
Вижу собранье
Горнего мира;
Ангелов сонм,
Руки простерши,
Ольгу приемлют
В светлый свой полк.
Вижу блаженну
Чистую душу
Всю из огня,
В свет облеченну:
В райскую кущу
Идет дитя;
Зрит на Россию,
Зрит на Петрополь,
Зрит на родных.
Зрит на пииту,
Жизнь и успенье
Кто ея пел,
Чей в умиленье
Дождь на ланиту
Искрой летел;
Слышит звук лиры,
Томные гласы
Песни моей.
Мира Содетель,
Святость и прочность
Царства суть чьи!
Коль добродетель
И непорочность
Слуги Твои,
Коих ко смертным
Ты посылаешь
Стражами быть:
Даждь, да над нами
Ольги блаженной
Плавает дух;
Чтоб, как очами,
Над полвселенной
Неба сей друг
Зрел нас звездами,
Дланью багряной
Сыпал к нам свет;
Племя Петрово,
Екатерины,
Здравьем чело,
Сень бы лаврова,
Мирные крины,
Все нам цвело;
Дни бы златые,
Сребряны росы
С облак лились;
Не было б царства
В свете другого
Счастливей нас;
Яда коварства,
Равенства злого,
Буйства зараз,
Вольности мнимой,
Ангел хранитель,
Нас ты избавь!
И средь эфира,
В дебри тьмозвездной,
В райской тиши,
Где днесь Пленира,
Друг мой любезной,
Сердца, души
В ней половину,
Гений России,
Призри мою!
1795
Дремлет в могиле
Вождь знаменитый;
Щит перед грудью,
Меч у бедра.
Конь его добрый
Ржет под курганом,
Светлым копытом
Стену скребет.
(Фритиоф, в переводе Я. Грота, Гельсингфорс, 1841, стр. 167).
Подруги милые! нарвите
Душистых, мягких трав скорей —
И мне из роз и из лилей
Постель вы свежу настелите.
Подруги милы, я томлюся,
В любви я таю, как в огне,
Скорей цветов насыпьте мне:
На них стрелой я протянуся.
Скажите мне, любезные пастушки:
Гуляючи по рощам, по лугам,
Любезный мой не встретился ли вам?
Где он? не скройте от подружки.
Хор пастушек
Скажи, прелестная девица, нам:
Кто сердцу твоему так драгоценен?
Как нам узнать, кто милый твой?
Скажи ты нам, каков собой
И чем он от других отменен?
Мой милый здесь меж пастухов
Блестит, как между васильков
Блистает лилия душиста,
Или как между репейков
Цветов царица — роза мшиста.
Кудрями волосы его
Волнуются вкруг шеи белой;
Румянец, как багрец, его;
Стан стройный, вид приятный, смелый,
Огонь любви в его глазах;
Улыбка нежна на устах.
Он в поступи царю подобен,
Но кроток, нежен и незлобен,
Величествен, когда идет;
Но речь его сладка, как мед;
Его роскошное ласканье
Волнует и палит всю кровь;
Дух отнимает целованье;
В его обятиях — любовь.
Весь день его искала я везде,
Его, кем дух, кем мысль и сердце страстно,—
И целый день искала я напрасно —
Любезного не встретила нигде.
Отдайте мне его, леса густые,
Поля, луга и берега крутые!
Металась я по рощам, по лугам;
Взбегала я на превысоки горы —
Лишь странников мои встречали взоры;
Тоске моей они смеялись там
И томное мне сердце разрывали.
Напрасно ты в исканье тратишь дни,
Неверен он,— вещали мне они:—
Любезный твой твой жар пренебрегает;
За кем бежишь, тебя тот убегает;
Напрасно здесь его твой ищет взор:
Любезный твой, как лань младая, скор —
Уже делят вас пропасти глубоки,
Поля, леса и горы превысоки.
Но кто с высоких сходит гор?
Как солнце, вид его прекрасен;
Как майский день, и тих и ясен:
Таков его прелестен взор.
Из глаз его катятся слезы;
Так утром, чистою росой
Унизанные, свежи розы
Блестят небесною красой.
Амуры милые, летите
Навстречу вы к нему скорей,—
Вы холодок от речки сей
К нему, зефиры, понесите,
И с луга чистого сего,
Гоняя репейки косматы,
Душисты легки ароматы,
Повейте кротко на него.
Приди, утешь меня в моей тоске ты слезной;
Приди, хоть час со мной побудь
И припади на белу грудь,
На пламенную грудь твоей любезной!
Я, нежною своей рукой
До розовых ланит твоих касаясь,
Твоим дыханьем упиваясь,
Свой пламень разделю с тобой;
Печаль твою рассею,
Своими вздохами твою тоску развею;
Смущенье утишу
Я ими,
И поцелуями своими
Твои я слезы осушу.
Жестокий! ты меня пренебрегаешь!
Или за смуглость толь меня ты презираешь?—
Ах, если я смугла лицом,
Лучи виновны солнца в том;
А грудь моя, тобою страстна,
Нежна, полна, прекрасна
И высока,
Бела, как тонкие в день ясный облака;
Она на холмы тех высоких гор походит,
С которых вечно снег не сходит.
Что с круглостью равно моих ланит?
И что пылчей любви огня,
Который в сердце у меня
И во глазах моих горит?
Как стройны пальмы юны,
Как прямы в арфе струны,—
Таков природой дан
Мне тонок, прям и строен стан.
Я в легкости зефирам равномерна.
Лишь чуть коли
Ты мне покажешься вдали,
Тогда я по лугам, как молодая серна,
Резвлюся, прыгаю, скачу —
И сердцем, как стрела, к тебе лечу.
Но что зефир так тихо веет
Между ракитовых кустов?
Кого он здесь будить не смеет?
Какое легкое цветов
Я чувствую благоуханье?
Ах, не любезного ль дыханье
Зефир в места сии несет?
Ах, не оно ль, как сладкий мед,
В мою грудь страстну, томну льется?
Не тщетно крепко сердце бьется —
Что вижу?— Так;— я зрю его!
О радость! я нашла того,
Кем столько дни мои мне милы!
Завистников я вижу лесть.
О небо! дай мне столько силы,
Чтоб эту радость перенесть!
Там спит он под кустами в поле,
Как ночь, печаль моя прошла.
Так! я любезного нашла
И с ним не разлучусь уж боле.
Подружки, не шумите!
Подружки, не смутите
Его вы сладкий сон!
Там, скрывшися от зною
Под тенью древ густою,
Спит крепко, сладко он.
Подружки, не шумите!
Подружки, не смутите
Его вы сладкий сон!
О милое для сердца восхищенье!
Любезный мой
Со мной.
Но что за сладкое я слышу пенье?
Ах, это пеночка поет свою любовь —
В движенье томное она приводит кровь.
О пеночка, мой друг, как ты, я так же вяну;
Как ты, я так же и люблю,—
Пой, милый друг, тебе я пособлю
И милого будить тихонько стану.
Пробудись, мой друг, любезный,
И в обятиях моих
Ты почувствуй жар небесный,
Упоен любовью в них.
Встань; пойдем в густые рощи:
Мил там свет, приятна тень.
Кажется, стоит там день
Рядом возле тихой нощи.
Встань; пойдем с тобой в сады,
Где в кустах цветы пестреют
И зефиры тихо веют,
Где румянит зной плоды.
Там, мой друг, в тени глубокой
Сядем мы под дуб высокой
На ковры шелковых трав;
Там, на грудь ко мне припав,
Разделишь ты пламень с нею;
Там, мой друг, с душой твоею
Душу страстную свою
В поцелуях я солью.
Коз Ливии стада гуляли на лугу;
Она потла к реке и села на брегу.
Спеша мыть ноги шла: дела не терпять лени,
И ноги во струи спустила по колени.
Влюбившийся Клеянт у стад ея не зря,
И жаром ко драгой взаимственно горя,
В досаде ревности какь алчный агнец рыщет,
И ходя Ливию в местах окольных ищеть.
Но долго он ища любезную ходил,
И ноги моющу он скоро находил.
Пропали ревности, заразы умножались:
Прекрасны ноги тут на прелесть обнажались.
Услышала она в кустах близь речки шум,
Увидела того кто вид ея был дум:
Вздрогнула, вспрянула, вздохнула и смутилась,
И в нежный страх ея любовь преобратилась,
Ужасны девушкам свиданья таковы.
Не наступил ли день кошению травы,
И виноградную покинуть кисти лозу:
Не тщатся ли сорвать уже прекрасну розу!
Ахъ! Ахъ! Тут Ливия испуганна кричит:
Два раза вскрикнула мятется и молчит.
Драгая! Иль меня ты ныне ненавидишь?
Пугаешься, дрожишь: вить ты не волка видишь.
Конечно ты о мне худой имеешь толк.
Клеянт, ты мне теперь страшняе нежель волк,
Не так бы в сих местах от волка я дрожала:
От зверя б хищнаго я резко побежала:
А ты зря ноги здесь, те ноги подломил,
И столько страшен ты, колико сердцу мил.
Не льзя свидания мне волею лишаться;
И здесь на едине им стратно утешаться,
Во плен ты взяв меня, мне слабу грудь пронзя.
Бересте уцелеть перед огнем не льзя:
Мне ты помоществуй любви моей в награду,
И отойди скоряй скоряй отсель ко стаду.
Приятельница ли, злодейка ль ты моя?
Но какь то ужь ни есть, пойду отселе.
И тщетно оба мы сердца любовью греем.
Цветов богиня здесь гнушается Бореем:
Весну стада и нас ненастие томит:
И облак красное туманом лето тьмит:
А ты любовница, и в етом не таишься,
Чево ж, пастушка ты, чево же ты боиться:
Боюсь подвергнуться нещастливой судьбе,
И быти пленницей обруганной тебе.
Была воздержностью я в пастве горделива,
Презренна на всегда облупленная ива:
Как с древа снимется на нем созревший плодъ;
Подаст оно плоды в последующий год.
В другую древеса имеют осень точность,
А девушка свою храняща непорочность,
Когда сокровища ей данна не спасет,
Уж более цветка во век не принесет.
И естьли блеск ея однажды помрачится;
Сей блеск как молния в единый миг промчится.
Я знаю Ливия струи подобно рек,
К источникам своим не возвратятся в век.
Но естьли получат места приятняй токи,
Минувшия водам минуты не жестоки,
И радостняе им наставши б были дни,
Когда бы чувствие имели и они.
Внимай мои слова любезная повнятняй:
Почувствуй Ливия то что всево приятняй.
Ручей к источнику во век не потечет:
И в даль ево всегда стремление влечет:
От наклоненья дна, сколь ветры ни жестоки,
Не возвращаются от ветра в зад потоки:
Едина мыслей ты не хочешь простереть:
Живи безстрастна, я мню страстен умереть.
И вечно от тебя я взоры удаляю.
Останься, я тебе на все соизволяю.
Как Ливия сие Клеянту изрекла,
Так дале и ево как токи повлекла:
Железо так магнит всей силой притягает,
Пастушка в нежности со всем изнемогаеть.
Достигнул страшный слух ко мне,
Что ныне стал ты лицемерен,
Тебе в приятной стороне
О, льстец! мне сделался неверен,
Те нежности, которы мне
Являл любви твоей в огне,
Во страсти новой погружаешь:
О мне не мнишь, не говоришь,
Другой любовь твою даришь,
Меня совсем позабываешь.
Те речи, те слова в устах,
Меня которые ласкали;
Те тайны виды на очах,
Меня которые искали,
Те вздохи страстнейшей любви,
Те жарки чувствия в крови,
То сердце, что меня любило,
Душа, котора тем жила,
Меня душою что звала, —
Ах! все, ах! все мне изменило.
Кого на свете почитать
За справедливого возможно,
И ты, ах! если уверять
Меня не постыдился ложно?
Ты бог мой был, ты клятву дал,
Ты ныне клятву ту попрал.
О, льстец, в злых хитростях безмерный!
Но нет, совсем не клятве сей
Я верила — душе твоей,
Судивши по себе, неверный!
К бесчестию тому, что мне
Ты стался столько вероломен,
Любви неистовой в огне
Ты, чаю, до того нескромен, —
Другой на жертву мою честь
Не устрашился ты принесть;
Сказал ей, думаю, подробно,
Когда, где, как мной счастлив был, —
Любя, любви кто изменил,
На злость то сердце всю способно.
А кто единый токмо раз
Бессовестен душой своею,
Тот всякий день, тот всякий час
Уж вечно будет вреден ею.
Так ты, так ты таков-то лют!
Ах! нет, средь самых тех минут,
Когда тебя я ненавижу,
Когда тобой я грусть терплю,
С тобой я твой порок люблю,
Еще в тебе всю прелесть вижу.
Свет мой! коль ты ко мне простыл,
Когда тебе угодно стало,
Чтоб то, которое любил,
Тебя уж сердце не прельщало, —
Так в те мне скучные часы,
Когда зришь не во мне красы,
Не меня приятностьми маня (sиc!)
Сидишь с прелестницей твоей,
Отраду дай душе моей,
Хоть в мыслях вобрази меня.
Представь уста, отколь любовь
Любовными ты пил устами;
Представь глаза, миг каждый вновь
Отколь мой жар ты зрел очами;
Вообрази тот вид лица,
Тебе что всех царей венца
И всей прекрасней был вселенной.
Уж вид, тот вид уже не сей:
Лишенная любви твоей,
Я зрю меня всего лишенной.
Жалей меня, и за любовь
Отринуту твоей любезной,
Я не прошу тебя, не лей ты кровь,
Одной пожертвуй каплей слезной,
Поплачь и потужи, стеня,
Иль хоть обманывай меня:
Скажи, что ты нелицемерен,
Скажи, и оправдай злой слух,
Дражайший мой, любезный друг!
Коль льзя еще, так будь мне верен.
1776
Оставя стены града,
Которы орошает
Москва своим теченьем;
Брега, брега зелены,
Луга, прекрасны рощи,
Усыпанны красами,
Где, кажется, и воздух,
Прельщенный ими, дышит;
Где к чести женска пола
Приятности натуры,
Краса, приятность, прелесть
Сияют в пущей силе;
А ныне как зефиры
Весну предвозвестили,
По рощам нежны птички
И соловьи запели;
Когда сама природа,
С красою их сравняться,
Все прелести сбирает;
Когда в часы прохладны
Красавиц многих лики,
Подобно милым нимфам
Дианы и Авроры,
В полях, в лесах гуляют,
И в воздухе амуры,
Взвиваяся над ними,
Их вдвое украшают,
Заразы изощряют
Сердцам для утешенья,
Которые родились
Пленять и быть плененны, —
Ты, ты сей град оставил,
В уединенье скрылся!
Иль сельские пастушки
Тебе приятней наших?
И игры полевые
Тебе милее наших?
И дикие фауны
С свирелями своими
Тебе приятней стали
Тех песней, песней сладких,
Которы восхищают,
Которы утешают
Сердца и чувства наши?
Внимать уже не будешь,
Не будешь боле слышать
Приятных разговоров...
Но, ах! постойте, музы,
Мой голос удержите,
Перо остановите.
О чем писать дерзаю?
К кому писать дерзаю?
Пишу, пишу я к другу,
Пишу — и возмущаю
Его спокойны мысли,
Его спокойно сердце,
Хотя о постоянстве
Его души уверен;
Но дружеско ль желанье
Вводить другого в слабость,
И в роскошь влечь, и в праздность?
Когда мне часть судила
Жить суетно на свете
И дни свои младые
В пустых забавах тратить,
В забавах и желаньях,
В пустом увеселеньи
И в скучном обращеньи, —
На что вводить и друга
В такое ж развлеченье,
Досады и смущенье
И грудь его тем жалить,
Чем грудь моя пронзенна?
Живи уединенно,
Когда тебе приятно,
Живи, мой друг любезный;
Ключи, с горы биющи,
И чистые потоки,
Леса, поля широки
Твой дух утешат боле,
Чем здешние забавы.
Коль чувствуешь ты сладость
В своем уединеньи;
Простое обращенье
С своими поселяны
Когда тебе приятно;
Прохладная пещера
И тень приятных рощей
Тебе когда утешны;
Коль сердца не терзаешь,
Когда воображаешь
Себе мирскую пышность,
И дни твои спокойно
И тамо протекают, —
Живи, живи в утехах!
Ты счастлив несомненно.
Далеко обитаешь
Огромной света скуки;
Но ты и не взираешь
На порченые нравы.
Не видно бесполезной
Там роскоши любви, —
Итак, мой друг любезный,
В свободе там живи,
Пока плоды Цереры
Твое покроют поле
И сладкая Помона
Сады твои наполнит;
Между сует и скуки
Я стану только слушать,
Что мне вещают музы,
Что мне вещает сердце.
И музы мне, и сердце
Согласно то вещают:
«Люби, люби науки,
А паче добродетель!
Люби ты общу пользу,
Безумным людям смейся,
Порочных удаляйся,
А злых не опасайся».
БЕРНАР ФОНТЕНЕЛЬПредвестницы зари, еще молчали птицы,
В полях покой, не знать горящей колесницы,
Когда встает Эраст и мнит, коль он встает,
Что солнце уж лугам Фетида отдает.
Бежит открыть окно и на небо взирает,
Но светозарных в нем красот не обретает,
Ни бледной светлости сияющей луны.
Едва выходит мать любви из глубины.
Эраст озлобился, во мраке зря зеленость,
И сердится на ночь и на дневную леность.
Как в сумерки стада с лугов сойдут долой,
Ириса, проводив овец своих домой,
Средь рощи говорить с ним нечто обещалась,
И для того та ночь ему длинна казалась.
Вот для чего раскрыт его несонный взор,
Доколь не осветил луч дни высоких гор.
Пошел из шалаша. Титира возглашает.
Эрастову Титир скотину сохраняет
От времени того, как он вздыхати стал:
Когда б скот пас он сам, то б скот его пропал.
«Ты спишь еще, ты спишь, — с досадою вещает, —
Ты спишь, а день уже прекрасный наступает.
Ступай и в дол туда скотину погони!»
Он мнил, гоня его, гнать ночь, желая дни,
А день еще далек и самому быть мнится,
Еще повсюду мрак, но пастуху не спится,
Предолгий солнца бег, как выйдет день из вод,
До вечера себе он ставит в целый год
И тако меряет ток солнечный глазами.
Над сими луч его рождается горами,
Неспешно шествует как в небо, так с небес
И спустится потом за дальний тамо лес.
Какая долгота! Когда того дождется!
Он меряет сей путь, а меря, только рвется.
Скрывается от глаз его ночная тень,
Отходит тишина, пришел желанный день.
Но беспокойство, чем Эраст себя тревожил,
Еще стократнее желанный день умножил.
Нетерпеливыми желаньями его
Во все скучала мысль минуты дни сего,
И, чтобы как-нибудь горячность утолити,
Хотел любезную от мысли удалити.
То в стаде, то в саду что делать начинал.
То стриг овец, то где деревья подчищал.
Всё тщетно; в памяти Ириса непрестанно,
Всё вечер тот в уме и счастье обещанно.
Нет помощи ни в чем, он сердцу власть дает,
Оставив скот и сад, свирель свою берет,
Котора жар его всечасно возглашает.
Он красоту своей любезной воспевает,
Неосторожности любовника в любви!
Он множит только тем паление в крови.
День долог: беспокойств его нельзя исчислить,
Что ж делать? что ему тогда иное мыслить?
Лишь солнце начало спускаться за леса
И стали изменять цвет ясны небеса,
Эраст спешит к леску, спешит в средину рощи,
Мня, что туда придет Ириса прежде нощи.
Страшится; пастуха мысль новая мятет:
«Ну, если, — думает, — Ириса мне солжет!»
Приходит и она. Еще не очень поздно,
Весь страх его прошел, скончалось время грозно.
Пришла и делает еще пред ним притвор,
Пришествия ея незапность кажет взор.
С ней множество любвей в то место собралося:
Известие по всем странам к ним разнеслося,
Что будет сходбище пастушке в роще той.
Одни, подвигнуты приятством, красотой,
Скрываются между кустов и древ сплетенных
Внять речь любовников, толь жарко распаленных.
Другие, крояся, не слыша их речей,
С ветвей их тайну речь внимали из очей.
Тогда любовники без всякия помехи
Тут сладость чувствуют цитерския утехи
И в восхищении в любовных сих местах
Играют нежностью в растаянных сердцах.
Любились тут; простясь, и пуще возлюбились.
Но как они тогда друг с другом разлучились,
Ей мнилось, жар ея излишно речь яснил,
А он мнил, что еще неясно говорил.