Какая ночь! Я не могу.
Не спится мне. Такая лунность.
Еще как будто берегу
В душе утраченную юность.
Подруга охладевших лет,
Не называй игру любовью,
Пусть лучше этот лунный свет
Ко мне струится к изголовью.
Пусть искаженные черты
Он обрисовывает смело, —
Ведь разлюбить не сможешь ты,
Как полюбить ты не сумела.
Любить лишь можно только раз.
Вот оттого ты мне чужая,
Что липы тщетно манят нас,
В сугробы ноги погружая.
Ведь знаю я и знаешь ты,
Что в этот отсвет лунный, синий
На этих липах не цветы —
На этих липах снег да иней.
Что отлюбили мы давно,
Ты не меня, а я — другую,
И нам обоим все равно
Играть в любовь недорогую.
Но все ж ласкай и обнимай
В лукавой страсти поцелуя,
Пусть сердцу вечно снится май
И та, что навсегда люблю я.
Давно ли, жизнию полна,
Ты так шумела, зеленея,
А ныне стала так грустна,
Лип голых длинная аллея?
В замену листьев пал мороз
На ветви белыми иглами;
Глядят из-под седых волос
Печально липы стариками.
В ночи, как призраки, оне
Качают белой головою,
И будто кланяются мне
С какой-то дружбой и тоскою.
И самому мне тяжело!
И я стареть уж начинаю!
Я прожил весну и тепло,
И сердце на зиму склоняю!
Но что грустить? Весна придет -
Вновь зиму сплачем мы, аллея!
Вновь радость в сердце оживет,
Вновь зашумишь ты, зеленея.
Пригласили! Наконец-то пригласили.
Липы зонтами, — дачка…
Оправляла ситцевую юбочку.
……………………
Уже белые платьица мелькали,
Уж косые лучи хотели счастья.
Аристончик играл для танцев.
Между лип,
Словно крашеный, лужок был зеленый!
Пригласили: можно веселиться.
Танцовать она не умела
И боялась быть смешной, — оступиться.
Можно присесть бы с краешка, —
Где сидели добрые старушки.
Ведь и это было бы веселье:
Просмотреть бы целый вечер, — чудный вечер
На таких веселых подруг!
«Сонечка!» Так просто друг друга «Маша!» «Оля!».
Меж собой о чем-то зашептались —
И все вместе убежали куда-то!
……………………
Не сумела просто веселиться:
Слишком долго была одна.
Стало больно, больно некстати…
Милые платьица, недоступные…
Пришлось отвернуться и заплакать.
А старушки оказались недобрые:
И неловко, — пришлось совсем уйти.
Этой грусти теперь не рассы́пать
Звонким смехом далёких лет.
Отцвела моя белая липа,
Отзвенел соловьиный рассвет.
Для меня было всё тогда новым,
Много в сердце теснилось чувств,
А теперь даже нежное слово
Горьким пло́дом срывается с уст.
И знакомые взору просторы
Уж не так под луной хороши.
Буераки… пеньки… косогоры
Обпечалили русскую ширь.
Нездоровое, хилое, низкое,
Водянистая, серая гладь.
Это всё мне родное и близкое,
От чего так легко зарыдать.
Покосившаяся избёнка,
Плач овцы, и вдали на ветру
Машет тощим хвостом лошадёнка,
Заглядевшись в неласковый пруд.
Это всё, что зовём мы родиной,
Это всё, отчего на ней
Пьют и плачут в одно с непогодиной,
Дожидаясь улыбчивых дней.
Потому никому не рассыпать
Эту грусть смехом ранних лет.
Отцвела моя белая липа,
Отзвенел соловьиный рассвет.
Куда ни посмотришь — под липой, в тени,
С подружкою паренек;
А я-то — господь, спаси, сохрани! —
Один как перст, одинок.
Увижу таких вот счастливцев двоих —
И тоской сжимается грудь:
И я ведь любимой моей жених,
Да только не близкий к ней путь.
Терпел я разлуку как только мог,
Но больше не в силах ждать.
Я вырежу трость, увяжу узелок,
Отправлюсь но свету блуждать.
Пройдет в пути и день и другой,
И город увижу я вдруг;
Стоит он в устье, над рекой,
Три грозных башни вокруг.
Вот тут-то конец тревоге моей,
Настанут светлые дни;
Вот тут-то бродить мне с подружкою, с ней,
Под липами, в тени.
Под тенью лип гуляет молодежь,
У каждаго подруга под рукой…
Но отчего же, Боже, отчего-ж
Лишь я брожу один с своею тоской?
Волнуюсь я, и грусть моя сильна,
Когда другой с возлюбленной идет…
И у меня подруга есть одна,
Но только далеко она живет.
Разлуку с ней терпел я долгий срок,
Но больше у меня терпенья нет:
Возьму свой посох я и узелок,
И посмотрет отправлюсь белый свет.
Пойду вперед, все вперед, пока
Не встанет шумный город предо мной
И не блеснет знакомая река;
В том городе три башни за стеной.
Там пропадет моя тоска-змея,
Там радость я желанную найду,
Там под руку с подругой нежной я
Под липами душистыми пойду.
Ты написать стихи в альбом меня просила…
Сквозь тучи редкия вечерняя заря
Роняла луч косой. Окно приотворя,
Ты села у стола и голову склонила —
Следить за почерком взволнованной руки…
Вдали еще дрожал неясный рокот грома,
Впорхнувший ветерок к нам кинул лепестки
Полуотцветших лип и шевельнул альбома
Изящные листки.
Немного написал тебе я, но любовью
Те строки вытеснил из сердца я тогда…
И вот с тех пор прошли недели и года,
Но часто прошлый сон слетает к изголовью:
В мечтах рисуют мне закрытые глаза
Отцветших лип ряды, зари лучи косые,
Развернутый альбом, и смолкшая гроза,
Как эхо прошлаго, раскаты громовые
Мне издали несет… Улыбка и слеза
В тот час приветствует видения былыя.
Под тенью лип гуляет молодежь,
У каждого подруга под рукой…
Но отчего же, Боже, отчего ж
Лишь я брожу один с своею тоской?
Волнуюсь я, и грусть моя сильна,
Когда другой с возлюбленной идет…
И у меня подруга есть одна,
Но только далеко она живет.
Разлуку с ней терпел я долгий срок,
Но больше у меня терпенья нет:
Возьму свой посох я и узелок,
И посмотрет отправлюсь белый свет.
Пойду вперед, все вперед, пока
Не встанет шумный город предо мной
И не блеснет знакомая река;
В том городе три башни за стеной.
Там пропадет моя тоска-змея,
Там радость я желанную найду,
Там под руку с подругой нежной я
Под липами душистыми пойду.
Вот она — молодая награда
За суровые дни и труды!
Мы, былые бойцы Ленинграда,
В честь побед разбивали сады.Мы сажали их в грозные годы
На распаханном пепле войны,
И вхожу я под свежие своды
Так, как входят в свершенные сны.
Здесь, на почве суровой и жесткой, В полукруге бетонных громад,
Клены-кустики, липы-подростки
Вдоль дорожек построились в ряд.Но в зеленой толпе отыскать я
Не могу уж свое деревцо,
Что к заре простирает объятья
И прохладою дышит в лицо.Все курчавые, все одногодки,
Все веселые, как на подбор,
Смотрят липы сквозь прорезь решетки
И неспешный ведут разговор.На скамье, в вечереющем свете,
Я гляжу, как в аллеях родных
Ждут влюбленные, кружатся дети,
Блещут искры снопов водяных.Как в пронизанном солнцем покое,
Молчаливую думу храня,
Воплощенные в бронзе герои
Дышат с нами спокойствием дня.И, широкою песней о мире
Осеняя пруды и гранит,
На своей густолиственной лире
Парк Победы бессмертно шумит.
Снежная замять дробится и колется,
Сверху озябшая светит луна.
Снова я вижу родную околицу,
Через метель огонек у окна.
Все мы бездомники, много ли нужно нам.
То, что далось мне, про то и пою.
Вот я опять за родительским ужином,
Снова я вижу старушку мою.
Смотрит, а очи слезятся, слезятся,
Тихо, безмолвно, как будто без мук.
Хочет за чайную чашку взяться —
Чайная чашка скользит из рук.
Милая, добрая, старая, нежная,
С думами грустными ты не дружись,
Слушай, под эту гармонику снежную
Я расскажу про свою тебе жизнь.
Много я видел и много я странствовал,
Много любил я и много страдал,
И оттого хулиганил и пьянствовал,
Что лучше тебя никого не видал.
Вот и опять у лежанки я греюсь,
Сбросил ботинки, пиджак свой раздел.
Снова я ожил и снова надеюсь
Так же, как в детстве, на лучший удел.
А за окном под метельные всхлипы,
В диком и шумном метельном чаду,
Кажется мне — осыпаются липы,
Белые липы в нашем саду.
Тихо плещут воды Рейна,
Лижут сглаженный утес.
На моей груди лилейной
Ворох спутанных волос.
Странник, ты, что правишь лодкой!
Задержись на полчаса.
Хочешь видеть, как красотка
Гребнем чешет волоса?
Я когда-то здесь бродила
С милым другом над рекой;
Я страдала, я любила,
Но теперь в душе покой.
Если хочешь быть свободным,
Подплывай скорей ко мне:
Во дворце моем подводном
Мы с тобой уснем на дне!
Луна была скрыта за тучей,
Мы сидели с тобою в саду,
И о счастии ветер летучий
Тебе шептал, как в бреду.
И о счастии ты мне шептала,
Наклоняясь к моим губам.
А липа цветы роняла
С вышины на колени нам.
И казалось, что будет сыпать
Свой дождь она вечный срок.
Отчего же сегодня липа
Роняет цветы на песок?
<1912>
Брату Николаю
Мальчик кудрявый смеется лукаво.
Смуглому мальчику весело.
Что наконец-то на грудь ему слава
Беленький крестик повесила.
Бой отгремел. На груди донесенье
Штабу дивизии. Гордыми лирами
Строки звенят: бронепоезд в сражении
Синими взят кирасирами.
Липы да клевер. Упала с кургана
Капля горячего олова.
Мальчик вздохнул, покачнулся и странно
Тронул ладонями голову.
Словно искал эту пулю шальную.
Вздрогнул весь. Стремя зазвякало.
В клевер упал. И на грудь неживую
Липа росою заплакала…
Схоронили ль тебя – разве знаю?
Разве знаю, где память твоя?
Где годов твоих краткую стаю
Задушила чужая земля?
Все могилы родимые стерты.
Никого, никого не найти…
Белый витязь мой, братик мой мертвый,
Ты в моей похоронен груди.
Спи спокойно! В тоске без предела,
В полыхающей болью любви,
Я несу твое детское тело,
Как евангелие из крови.
Июльский сумрак лепится
К сухим вершинам лип;
Вся прежняя нелепица
Влита в органный всхлип;
Семь ламп над каруселями —
Семь сабель наголо,
И белый круг усеяли,
Чернясь, ряды голов.
Рычи, орган, пронзительно!
Вой истово, литавр!
Пьян возгласами зритель, но
Пьян впятеро кентавр.
Гудите, трубы, яростно!
Бей больно, барабан!
За светом свет по ярусам, —
В разлеты, сны, в обман!
Огни и люди кружатся,
Скорей, сильней, вольней!
Глаза с кругами дружатся,
С огнями — пляс теней.
Круги в круги закружены,
Кентавр кентавру вслед…
Века ль обезоружены
Беспечной скачкой лет?
А старый сквер, заброшенный,
Где выбит весь газон,
Под гул гостей непрошеных
Глядится в скучный сон.
Он видит годы давние
И в свежих ветках дни,
Где те же тени вставлены,
Где те же жгут огни.
Все тот же сумрак лепится
К зеленым кронам лип;
Вся древняя нелепица
Влита в органный всхлип…
Победа ль жизни трубится —
В век, небылой досель, —
Иль то кермессы Рубенса
Вновь вертят карусель?
1
Вот и Солнце, удаляясь на покой,
Опускается за сонною рекой.
И последний блеск по воздуху разлит,
Золотой пожар за липами горит.
А развесистые липы, все в цвету,
Затаили многоцветную мечту.
Льют пленительно медвяный аромат,
Этой пряностью приветствуют закат.
Золотой пожар за тканями ветвей
Изменяется в нарядности своей.
Он горит как пламя новых пышных чар,
Лиловато-желто-розовый пожар.
2
Я отошедший день, каких немного было
На памяти твоей, мечтающий мой брат.
Я предвечернее светило,
Победно-огненный закат.
Все краски, сколько их сокрыто в силе света,
Я в мысль одну вложил, которая горит,
В огонь, рубиновый одета
И в нежно-дымный хризолит.
Многоразличные созвучия сиянья
По небу разбросав, я все их слил в одно:
В восторг предсмертного сознанья,
Что мне блаженство суждено.
Так пышно я горю, так радостно-тревожно,
В воздушных облаках так пламенно сквозя,
Что быть прекрасней — невозможно,
И быть блаженнее — нельзя.
Гляди же на меня, о, дух мечты печальной,
Мечтатели земли, глядите на меня:
Я блеск бездонности зеркальной
Роскошно гаснущего дня.
Любите ваши сны безмерною любовью,
О, дайте вспыхнуть им, а не бессильно тлеть,
Сознав, что теплой алой кровью
Вам нужно их запечатлеть.
Басня
В одной стране помещик-полигам
Имел пятнадцать жен, которые ужасно
Друг с другом ссорились и поднимали гам.
Все средства он употреблял напрасно,
Чтоб в разум их привесть, но наконец прекрасный
Вдруг способ изобрел:
Взяв пчельника Антипа,
Он в сад его привел
И говорит: «Вот липа!
И не одна, — здесь много лип;
Вон розан там — а тут, гляди, Антип! —
Сколь много сладостных жасминов и сиреней,
Сбирать свой мед без всяких затруднений
Здесь пчелы, думаю, могли б…
Итак, Антип, скажу я толком:
Я буду чрезвычайно рад,
Когда внушишь своим ты пчелкам,
Чтобы они в прекрасный этот сад
За взятками с цветов летели».
Антип от старости ходил уж еле-еле,
Но все-таки на пчельник поспешил
(Хоть пчельник сам, на пчельнике он жил).
И пчелам там не без труда внушил
Помещика прекрасную идею;
А тот немедленно лакею
Велел весь мед собрать
И, разложив пятнадцать чаш, подать
Пятнадцати супругам,
Которые в тот день чуть не дрались друг с другом.
Наш Полигам мечтал, что мед,
Быть может, ссоры их уймет;
Но жены хоть не бросили ругаться,
Однако же от меда отказаться
Из них не захотела ни одна.
Мораль сей басни не совсем ясна,
Но, может быть, читатель, в час досуга
Прочтя ее, постигнет вдруг,
Что для него одна супруга
Приятней множества супруг.
<1886>
Оточили кремневый топор,
Собрались на зеленый ковер,
Собрались под зеленый шатер,
Там белеется ствол обнаженный,
Там белеется липовый ствол.
Липа, нежное дерево, липа —
Липовый ствол
Обнаженный.
Впереди, седовласый, космат,
Подвигается старый ведун.
Пережил он две тысячи лун,
Хоронил он топор.
От далеких озер
Он пришел.
Ему первый удар
В белый ствол.
Вот две жрицы десятой весны
Старику отданы.
В их глазах
Только страх,
И, как ствол, их белеют тела.
Так бела
Только — нежное дерево — липа.
Взял одну и повел,
Опрокинул на ствол,
Привязал.
Просвистал топором —
Залился голосок
И упал.
Так ударился первый удар.
Подымали другие за ним
Тот кровавый топор,
Тот кремневый топор.
В тело раз,
В липу два
Опускали
И кровавился ствол,
Принимая лицо.
Вот черта — это нос,
Вот дыра — это глаз.
В тело раз,
В липу два.
Покраснела трава,
Заалелся откос,
И у ног
В красных пятнах лежит
Новый бог.
У каждого дома
Вдоль нашей деревни
Раскинули ветви
Большие деревья.
Их деды сажали
Своими руками
Себе на утеху
И внукам на память.
Сажали, растили
В родимом краю.
Характеры дедов
По ним узнаю.
Вот этот путями
Несложными шел:
Воткнул под окном
Неотесанный кол,
И хочешь не хочешь,
Мила не мила,
Но вот под окном
Зашумела ветла.
На вешнем ветру
Разметалась ветла,
С нее ни оглобли
И ни помела.
Другой похитрее,
Он знал наперед:
От липы и лапти,
От липы и мед.
И пчелы летают
И мед собирают,
И дети добром
Старика поминают.
А третий дубов
Насадил по оврагу:
Дубовые бочки
Годятся под брагу.
Высокая елка —
Для тонкой слеги.
Кленовые гвозди —
Тачать сапоги.
Обрубок березы
На ложку к обеду…
Про все разумели
Премудрые деды.
Могучи деревья
В родимом краю,
Характеры дедов
По ним узнаю.
А мой по натуре
Не лирик ли был,
Что прочных дубов
Никогда не садил?
Под каждым окошком,
У каждого тына
Рябины, рябины,
Рябины, рябины…
В дожди октября
И в дожди ноября
Наш сад полыхает,
Как в мае заря!
1
Дай мне вечер, дай мне отдых,
Солнце, к богу уходя.
Тяжкий труд мой долог, долог,
Вечеров нет для меня.
А — а — а — а — а— а — а!
Черный Змей на камне в море
Мелет белую муку:
Хлеб для тех господ суровых,
Что влекут меня к труду.
У — у — у — у — у — у— у!
Солнце в лодочке вечерней
Поздно едет на покой,
Поутру нам рано светит,
Челн покинув золотой.
О — о — о — о — о — о— о!
Что сегодня поздно встало?
Где гостил твой ясный лик?
— Там, за синими горами,
Грея пасынков моих.
И — и — и — и — и — и— и!
2
Листья бледные кружатся,
С ветром осени шуршат.
Тихо, тихо речка льется
И о зимнем грезит сне.
Дети Дуба, дочки Липы
Завели с рекой игру:
Дубы желуди бросают,
Липы — легкие венки.
Наряжайтесь, дети Дуба,
В блеклый липовый венок;
Надевайте бусы, Липы,
Из дубовых желудей!
Ах, увяли листья Липы
На пустынном берегу;
Дуба желуди застынут
Подо льдом, на дне реки.
Щука синяя, зеленая,
Приходи играть со мной}
У тебя вода глубокая,
У меня дубовый челн.
Брошу в море сети частые,
Белый парус подыму.
Челн несется в даль блестящую,
Белый парус ветром полн.
Челн несется в даль блестящую,
К дальней Северной стране.
Ах, прекрасна дева Севера,
На нее взглянуть плыву.
— К нам приехал ты напрасно,
За тебя я не пойду:
Дома лучше по грязи ходить,
Чем по гатям на чужбине.
Сковало морозом реку,
Хватило траву,
Пожелтел камыш,
Спуталась на низком берегу осока…
На лед выбежала девушка
В белых чулках, в лисьей шубке:
— Я по речке иду,
И боюсь, и смеюсь,
По хрустящему льду
Башмачком прокачусь…
Я во льду голубом
Залюбуюсь собой;
В шапке с белым пером
Будет суженый мой…
А мороз, словно лист,
Разрумянил лицо,
Подарит мне Финист
Золотое кольцо.
Ах ты, девица, девица, девица…
Нынче сокол Финист тебе грезится,
Добежала до березового острова,
Подобрала шубку, села, загрустила:
Выходила на заре,
Липе, древу на дворе,
В ветви бросила монисто,
Ворожила и спросила
Липу: «Дерево девичье,
Не свистел ли про Финиста,
Лада-липа, голос птичий?»
И не знала липа о соколе,
Не сказала — близко, далеко ли.
Облокотилась девушка,
Упали черные ресницы…
И расступились, покачнулись березы,
Вышел белый терем
О двенадцати башнях, на них двенадцать голов медвежьих.
В терему окно стукнуло,
Вылетел белый сокол и обернулся Финистом:
— Девушка моя, не тоскуй,
Зимнего меня поцелуй…
Я сыграю на свирели: –
На твоей горят постели
Янтари;
Я тебя, мою голубку,
Заверну в соболью шубку
До зари;
Спи, не тронет сон ни свекор,
Ни свекровь…
Спи, с тобою белый сокол
И любовь…
Встает, шатается девушка,
Смеются медвежьи головы…
Зазвенело вдруг по реке,
Позыкнулось в роще:
На березе белый дед,
Под березой снегу нет!
То ребята бегут, гонят дубинками котяши по реке…
Побелел Финист, дрогнул,
И пропал и он, и терем медвежий.
Набежали ребята,
Девушку в салазки посадили –
Покатили — смеяться не поспеешь:
На девушке сарафан,
Алым шелком белый ткан;
Что ты, ясная, бледна,
Ходишь по лесу одна?
Станем девушку катать,
Зимней песней величать:
— Царица льдяная,
Зима буранная,
Будь наша мати,
Дай переждати
Твои метели
В веселой хате,
Где б песни пели
Парням девицы…
Зима царица!
Белая птица!
Снежная пава!
Слава!
Памяти Мате Залки
В горах этой ночью прохладно.
В разведке намаявшись днем,
Он греет холодные руки
Над желтым походным огнем.
В кофейнике кофе клокочет,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
Давно уж он в Венгрии не был —
С тех пор, как попал на войну,
С тех пор, как он стал коммунистом
В далеком сибирском плену.
Он знал уже грохот тачанок
И дважды был ранен, когда
На запад, к горящей отчизне,
Мадьяр повезли поезда.
Зачем в Будапешт он вернулся?
Чтоб драться за каждую пядь,
Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,
Бежать за границу опять?
Он этот приезд не считает,
Он помнит все эти года,
Что должен задолго до смерти
Вернуться домой навсегда.
С тех пор он повсюду воюет:
Он в Гамбурге был под огнем,
В Чапее о нем говорили,
В Хараме слыхали о нем.
Давно уж он в Венгрии не был,
Но где бы он ни был — над ним
Венгерское синее небо,
Венгерская почва под ним.
Венгерское красное знамя
Его освящает в бою.
И где б он ни бился — он всюду
За Венгрию бьется свою.
Недавно в Москве говорили,
Я слышал от многих, что он
Осколком немецкой гранаты
В бою под Уэской сражен.
Но я никому не поверю:
Он должен еще воевать,
Он должен в своем Будапеште
До смерти еще побывать.
Пока еще в небе испанском
Германские птицы видны,
Не верьте: ни письма, ни слухи
О смерти его неверны.
Он жив. Он сейчас под Уэской.
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зеленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
Ветер жгучий и сухой
Налетает от Востока.
У него как уголь око
Желтый лик, весь облик злой.
Одевается он мглой,
Убирается песками,
Издевается над нами,
Гасит Солнце, и с Луной
Разговор ведет степной.
Где-то липа шепчет к липе,
Вздрогнет в лад узорный клен.
Здесь простор со всех сторон,
На песчаной пересы́пи
Только духу внятный звон: —
Не былинка до былинки,
А песчинка до песчинки,
Здесь растенья не растут,
Лишь пески узор плетут.
Ходит ветер, жжет и сушит,
Мысли в жаркой полутьме,
Ходит ветер, мучит души,
Тайну будит он в уме.
Говорит о невозвратном,
Завлекая за курган,
К песням воли, к людям ратным,
Что раскинули свой стан
В посмеянье вражьих стран.
Желтоликий, хмурит брови,
Закрутил воронкой прах,
Повесть битвы, сказку крови
Ворошит в седых песках.
Льнет к земле как к изголовью,
Зноем носится в степи.
Поделись своею кровью,
Степь нам красной окропи!
Вот в песок, шуршащий сухо,
Нож я, в замысле моем,
Вверх втыкаю лезвием.
Уж уважу злого духа!
Вместе песню мы споем.
Кто-то мчится, шепчет глухо,
Дышит жаром, и глаза
Норовит засыпать прахом,
Укусил огнем и страхом,
Развернулся как гроза,
Разметался, умалился,
С малой горстью праха слился,
Сеет, сеет свой посев,
Очи — свечки, смерчем взвился,
Взвизгнул, острый нож задев.
И умчался, спешный, зыбкий,
Прочь за степи, в печь свою.
Я ж смотрю, со злой улыбкой,
Как течет по лезвию
Кровь, что кровь зажгла мою.
Помню я вечер весенний,
Розовый блеск облаков;
Запах душистой сирени,
Светлые стекла прудов.
Яблонь расцветших вершины,
Группы черемух и лип
И, вдоль широкой равнины,
Сада причудливый вид.
Помню: близ липы склоненной,
В платьице белом своем,
Ты на скамейке зеленой
Рядом сидела с отцом;
Ярким пурпуровым блеском
Солнца вас луч обливал,
И на лице твоем детской
Нежный румянец играл.
Помню твой смех серебристый,
Звонкий, живой голосок,
Ямочки щек и душистый,
Свежий по кудрям венок.
Как в эту пору сияла
Радость в очах у тебя!
Что за миры создавала
В будущем ты для себя!
Дни и года миновали;
Детство твое протекло.
Вдруг ты узнала печали,
Слезы и бедности зло.
Из дому вас беспощадно
Выгнал за долг ростовщик;
С горя, в тоске безотрадной,
Умер отец твой старик.
Стала ты жить сиротою,
Горечь забот узнавать,
Молча, под кровлей чужою,
Ночи одна работать.
Так я расстался с тобою…
Но через год, при реке
Встретилась снова со мною
Ты в небольшом городке.
День уж к закату склонялся;
Шумом разлившихся вод,
Берег покрыв, любовался
Праздный, беспечный народ.
Помню: в роскошном наряде
Рядом с мужчиной ты шла;
Тайная злость в твоем взгляде
Слишком заметна была.
Помню: в толпе разнородной
Ты замечала не раз
Отзыв насмешки холодной,
Звуки двусмысленных фраз.
И на лице твоем грустном
Вдруг выступала тогда,
Горьким рожденная чувством,
Яркая краска стыда.
Было сознаться мне больно,
Кто с тобой рядом идет,
И я подумал невольно,
Что впереди тебя ждет.
По Руси великой, без конца, без края,
Тянется дорожка, узкая, кривая,
Чрез леса да реки, по лугам, по нивам,
Все бежит куда-то шагом торопливым.
И чудес, хоть мало встретишь той дорогой,
Но мне мил и близок вид ее убогой.
Утро ли займется на́ небе румяном,
Вся она росою блещет под туманом,
Ветерок разносит из поляны сонной
Скошенного сена запах благовонный;
Все молчит, все дремлет, — в утреннем покое
Только ржи мелькает море золотое,
И, куда ни глянешь освеженным взором,
Отовсюду веет тишью да простором.
На гору ль везжаешь — за горой селенье
С церковью зеленой видно в отдаленье.
Ни садов, ни речки; в роще невысокой
Липа да орешник разрослись широко,
А вдали, над прудом, высится плотина…
Бедная картина! Милая картина!..
Вот навстречу бодро мужичок шагает,
С диким воплем стадо путь перебегает.
Жарко… День, краснея, всходит понемногу…
Скоро на большую выедем дорогу.
Там стоят ракиты, по порядку, чинно,
Тянутся обозы вереницей длинной,
Из столиц идет там всякая новинка…
Там ты и заглохнешь, русская тропинка!
По Руси великой, без конца, без края,
Тянется дорожка, узкая, кривая.
На большую сехал — впереди застава,
Сзади — пыль да версты… Смотришь, а направо
Снова вьется путь мой лентою узорной,
Тот же прихотливый, тот же непокорный!
6 июля 1858, <1886>
Павлодар
строка 3:
Чрез леса да реки, по степям, по нивам,
строки 13—14:
Да куда ни глянешь освеженным взором,
Отовсюду веет тишью и простором
строка 16:
С церковью зеленой видно в отдаленьи.
между строк 16 и 17 вставка:
Вот и деревенька, барский дом повыше…
Покосились набок сломанные крыши.
между строк 20 и 21 вставка:
Уж с серпами в поле шумно и́дут жницы,
Между лип немолчно распевают птицы,
строка 21:
За клячонкой жалкой мужичок шагает,
строки 25—27:
Там скрипят обозы, там стоят ракиты.
Из краев заморских к нам тропой пробитой
Там идет крикливо всякая новинка…
Опять ты надо мной, зеленый, тихий свод,
Убежище задумчивой печали,
Где, в счастливые дни, над светлым током вод,
Меня мечты веселыя встречали!
По прежнему журчит здесь светлая струя.,
По прежнему в поток глядятся ивы,
По прежнему цветет зеленых лип семья
И веселы, как день, окрестны нивы —
Лишь мне веселья нет! И раннею зарей
Не мне поет дубравная певица,
И зрится сумрачна над здешнею струей
По небесам текущая денница.
С унылою душой грущу о прошлых днях:
Везде следы погибших наслаждений!
Давно ль со мною здесь, в тенистых сих местах,
Беседовал мой друг, мой добрый гений?
Я с ним, под сенью лип, вечернею порой,
Как первым сном окрестность засыпала,
И бледная луна, над дальнею горой,
Сквозь чащу древ чуть видима, блистала,
В восторге радостном, судьбу благословлял,
И жизни дар, сей дар небес мгновенный,
Незыблемых утех стезею почитал,
Младенческой мечтою ослепленный,
А смерть ужасная, с губительной косой,
Как в полночь тать на юношей взирала,
Несясь невидимо у нас над головой,
И лучшую добычу выбирала.
Погас сопутник мой… И легкия мечты,
И тайныя в безвестном ожиданья,
И жизни радости, и неба красоты,
И сладкия погибли с ним желанья!
Прикован мыслию к сей урне роковой.
Могильные везде холмы встречаю
И будто с другом вновь, под камень гробовой,
Все радости на веки заключаю.
Проститься ль мне с тобой, любимый мой приют,
Утраченных утех безмолвный зритель?
Но где печальные для счастья оживут,
Где плачущим веселая обитель?
Пусть счастия сыны, при плесках городских,
Утехами путь жизни устилают,
И, грусти чуждые, в кругу забав своих,
О будущем безпечно забывают;
Пусть юность резвая, из чаши золотой,
Спешит до дна все выпить наслажденье,
И, сердцем подружась с обманчивой мечтой,
Не встретится с тобой, уединенье!
О роща тихая, о мирныя ноля..
Развесистых дубов верхи густые,
Спокойно меж кустов текущая струя,
Заглохшая тропа и мхи седые,
Вы спутники мои до крайних жизни дней!
Я с вами здесь и утренней порою.,
И в полдень пламенный, и позднею зарей,
В безмолвии, с поникшей головою,
Туманну будущность осмелюсь вопрошать
И, мира чужд, один под небесами,
Еще последния минуты украшать
Любимою моей беседой с вами.
П. П.
Ясной ночью в полнолунье –
Черной кошкой иль совой
Каждой велено колдунье
Поспешить на шабаш свой.Мне же пляски надоели.
Визг и хохот — не по мне.
Я пошла бродить без цели
При всплывающей луне.Легкой тенью, лунной грезой,
В темный сад скользнула я
Там, меж липой и березой,
Чуть белеется скамья.Кто-то спит, раскинув руки,
Кто-то дышит, недвижим.
Ради шутки иль от скуки –
Наклонилась я над ним.Веткой липы ароматной
Круг воздушный обвела
И под шепот еле внятный
Ожила ночная мгла: «Встань, проснись. Не время спать.
Крепче сна моя печать.
Положу тебе на грудь, –
Будешь сердцем к сердцу льнуть.На чело печать кладу, –
Будет разум твой в чаду.
Будешь в правде видеть ложь,
Муки — счастьем назовешь.Я к устам прижму печать, –
Будет гнев в тебе молчать.
Будешь — кроткий и ручной –
Всюду следовать за мной.Встань. Проснись. Не время спать.
На тебе — моя печать.
Человечий образ кинь.
Зверем будь. Аминь! Аминь!»И воспрянул предо мною
Кроткий зверь, покорный зверь.
Выгнул спину. Под луною
Налетаюсь я теперь.Мы летим. Все шире, шире,
Разрастается луна.
Блещут горы в лунном мире,
Степь хрустальная видна.О, раздолье! О, свобода!
Реют звуки флейт и лир.
Под огнями небосвода
Морем зыблется эфир.Вольный вихрь впивая жадно,
Как волна, трепещет грудь.
Даль немая — неоглядна.
Без границ — широкий путь.Вьются сладкие виденья,
Ковы смерти сокруша.
В дикой буре наслажденья
Очищается душа.Но внизу, над тьмой земною,
Сумрак ночи стал редеть.
Тяжко дышит подо мною
Заколдованный медведь.На спине его пушистой
Я лежу — без дум, без сил.
Трепет утра золотистый
Солнце ночи загасил.Я качаюсь, как на ложе,
Притомясь и присмирев,
Все одно, одно и то же.
Повторяет мой напев: Скоро, скоро будем дома.
Верный раб мой, поспеши.
Нежит сладкая истома
Успокоенной души.Пробуждается природа.
Лунных чар слабеет звон.
Алой музыкой восхода
Гимн лазурный побежден.Вот и дом мой… Прочь, косматый!
Сгинь, исчезни, черный зверь.
Дух мой, слабостью объятый,
В крепкий сон войдет теперь.Что ж ты медлишь? Уходи же!
Сплю я? Брежу ль наяву?
Он стоит — и ниже, ниже
Клонит грустную главу.Ах, печать не в силах снять я!
Брезжит мысль моя едва. –
Заповедного заклятья
Позабыла я слова! С этих пор — в часы заката
И при огненной луне –
Я брожу, тоской объята;
Вспомнить, вспомнить надо мне! Я скитаюсь полусонной,
Истомленной и больной.
Но мой зверь неугомонный
Всюду следует за мной.Тяжела его утрата
И мучителен позор.
В час луны и в час заката
Жжет меня звериный взор.Все грустней, все безнадежней
Он твердит душе моей:
Возврати мне образ прежний,
Свергни чары — иль убей!»
Статира в пастухе кровь жарко распаляла;
И жара нежныя любви не утоляла,
Любя как он ее подобно и ево;
Да не было в любви их больше ни чево.
Пастушка не была в сей страсти горделива,
И нечувствительна, но скромна и стыдлива.
Не мучит зол борей так долго тихих водъ;
Какой же от сея любови их им плодъ?
Пастух пеняет ей, и ей дает советы,
На жертву приносить любви младыя леты:
Когда сокроются приятности очей,
И заражающих литашся в век лучей,
Как старость окружит и время неприятно,
В уныньи скажешь ты тогда, не однократно:
Прошел мой век драгой, настал век ныне лют:
Колико много я потратила минут,
Колико времени я тщетно погубила!
Пропали те дни все, я в кои не любила.
Ты все в лесах одна; оставь, оставь леса,
Почувствуй жар любви: цветет на то краса.
Она ответствует: пастушка та нещастна,
Которая, лишась ума, любовью страстна;
К любьи порядочной, не годен сердца шумъ;
Когда не властвует над девкой здравый умъ;
Вить девка иногда собою не владея,
В любовиике найдет обманщика, злодея.
Нет лести ни какой к тебе в любви моей.
Клянуся я тебе скотиною своей:
Пускай колодязь мой и пруд окаменеют,
Мой сад и цветники во век не зеленеют,
Увянут лилии, кусты прекрасных роз
Побьет и обнажит нежалостный мороз.
Во клятвах иногда обманщик не запнется;
Не знаю и лишил во правде ли клянется;
Так дай одуматься: я отповедь скажу,
Какое я сему решенье положу.
Как вечер сей и ночь пройдут, прийди к разсвету,
Услышать мой ответ, под дальну липу ету:
И ежели меня, когда туда прийдешь,
Ты для свидания под липою найдешь;
Ответ зараняе, что я твоя повсюду:
А ежели не такъ; так я туда не буду.
Лициду никогда тобою не владеть;
Откладываешь ты, чтоб только охладеть.
Отбрось от своево ты сердца ето бремя;
Отчаянью еще не наступило время.
Идуща от нея Лицида страх мутит,
И веселить ево надеянью претит:
Спокойствие пути далеко убежало:
Тревожилася мысль и сердце в нем дрожало:
Во жаркой тако день густея облака;
Хоть малый слышан треск когда из далека,
Боящихся грозы в смятение приводит,
Хоть громы с молнией ни мало не подходят.
Тревожен вечер весь и беспокойна ночь:
И сон волнения не отгоняет прочь:
Вертится он в одре: то склонну мнит любезну
То вдруг ввергается, в отчаяния безну,
То светом окружень, то вдруг настанет мрак
Переменяется в апреле воздух так,
Когда сражается с весною время смутно.
Боязнь боролася с надеждой всеминутно.
Услышав по заре в дуброве птичий глас,
И сходьбишу пришел определенный час.
Колико пастуха то время утешает,
Стократно более Лицида устрашает.
Не здравую тогда росу земля пиет,
И ехо в рощах там унывно вопиет,.
Идет он чистыми и гладкими лугами;
Но кажется ему, что кочки под ногами:
Легчайший дует ветръ; и тот ему жесток.
Шумит в ушах ево едва журчащий ток.
Чем более себя он к липе приближает,
Тем более ево страх липы поражает.
Дрожа и трепеща, до древа сн дошелъ;
Но ах любезныя под липой не нашел,
В нем сердце смертною отравой огорчилось!
Тряслась под ним земля и небо помрачилось.
Он громко возопил: ступай из тела духь!
Умри на месте сем нещастливый пастухъ!
Не чаешь ты змея, как я тобою стражду;
Прийди и утоли ты варварскую жажду:
За все усердие. За искренню любовь,
Пролей своей рукой пылающую кровь.
Не надобна была к погибели сей сила,
Как млгкую траву ты жизнь мою скосила.
Но кое зрелище пред очи предстаеть!
Пастушка ближится и к липе той идет
Лицид из пропасти до неба восхищценный,
Успокояеть дух любовью возмущенный.
За темныя леса тоска ево бежить;
А он от радостей уже одних дрожить,
Которыя ево в то время побеждають,
Как нимфу Грации к нему препровождають.
Вручаются ему прелестныя красы,
И начинаются дражайшии часы,
Хотя прекрасная пастушка и стыдится;
Но не упорствует она и не гордится.
1
Кто эта слезная тоскунья?
Кто эта дева, мальва льда?
Как ей идет горжетка кунья
И шлем тонов «pastиllеs valda»…
Блистальна глаз шатенки прорезь,
Сверкальны стальные коньки,
Когда в фигурах разузорясь,
Она стремглавит вдоль реки.
Глаза, коньки и лед — все стально,
Студено, хрустко и блистально.
Но кто ж она? но кто ж она?
Омальвенная конькобежка?
Японка? полька? иль норвежка?
Ах, чья невеста? чья жена?
Ничья жена, ничья невеста,
Корнета русского вдова,
Погибшего у Бухареста
Назад, пожалуй, года два,
В дни социального протеста.
Сама не ведая — зачем,
Она бежала за границу
И обреклась мытарствам всем,
Присущим беженцам. Страницу
Пустую жизни дневника
Тоской бесправья испещрила,
И рожа жизни, как горилла,
Ей глянула в лицо. Тоска
Тягучая ее обяла…
О, было много, стало мало
Беспечных и сердечных дней.
Старушка-мать больная с ней,
Отец, измайловский полковник,
И брата старшего вдова
С девизом в жизни: «Трын-трава»
И «каждый ухажер — любовник»…
«О, Гриппе легче жить, чем мне, —
Над ней задумывалась Липа, —
Она не видит слез и всхлипа
И видит лишь фонарь в луне…
Ей не дано в луне планету
Почувствовать, ей не дано…
Ее игривому лорнету
Все одинаково равно,
Будь то луна иль Кордильеры…
И если это не форшмак,
Не розы и не гондольеры,
Какой бы ты там ни был маг,
Ты сердцем Гриппы не омагишь
И перед нею в лужу „лягешь“
И легши, в слезах „потекешь“…»
2
Читатель! Кстати: где найдешь
Такую ты интеллигентку,
Окончившую институт,
Чтоб грамотной была! На стенку
Не лезь, обиженная: тут
Преувеличенного мало…
Не ты одна, поверь, ломала,
Коверкая, родной язык…
Предслышу я злорадный зык
Своих критических кретинов,
Что я не меньше Гриппы сам
Повинен в этой ломке… Гам
Их пустозвончатый откинув,
Им в назиданье преподам
Урок: не лаять скверной моськой
На величавого слона.
Послушай, критика! Ты брось-ка
Вести себя, как девка Фроська:
По существу соль солона!..
И как атласист лоский лацкан
И аморальна «фея тьмы»,
Так критика всегда дурацка:
Над этим думали ведь мы…
О, «девка Фроська»! Просто здесь-ка
Ты символ критики шальной.
Продумай термин мой и взвесь-ка
Его значенье, шут хмельной.
Попутно критике дав бокса,
От темы сильно я отвлекся,
И, Липу с Гриппой позабыв,
Впал в свой излюбленный мотив.
Мне в оправданье то, что силе
Моей мешали эти тли:
О, как они мне насолили!
Как оскорбляли! Поносили!
И довели бы до петли, —
До смерти, — если б дерзновенен
И смел я не был, как орел.
Убил же Надсона Буренин,
Безвременно в могилу свел…
Я не был никогда поклонник
Стереотипного нытья
И сладковатого питья,
Что горестный односторонник,
«Студенческий поручик» вам,
Сородичи, давал! Но сам,
Как человек кристально честный,
Бездарный Надсон был, и я
Разгневан травлей неуместной
Нововременского враля.
3
Когда разгромленный Юденич
В Прибалтику их приволок,
Полковник Александр Евгеньич
С женою вместе в тифе слег.
Да, тиф, свирепствовавший в Нарве
От Гунгенбурга и до Ярви,
Порядочно людей скосил
Слезами горести и скорби.
Его бациллы разносил
Бедняк — в узле, крестьянин — в торбе,
Вагон — в скамейках, по полям
И деревням болтливый ветер…
Тиф только Орро не заметил
И прикоснуться к тополям
Не смел своей гребучей лапой.
Как малярия под Анапой,
Так тиф — под Орро… Без гроша
В кармане Липа, пореша
Спасти родителей от смерти,
Истратив бывшее в конверте,
Продать решилась кое-что
Из наспех взятого: пальто
Каракулевое, браслетку,
Часы и ценный адамант.
Недаром ибсеновский Бранд
Закаливал тридцатилетку:
Ее заботы и уход
За страждущими не пропали, —
И вот отец уже встает
С постели в беженской опале;
За ним поправилась и мать,
Благодаря стараньям Липы.
Поэтому легко понять,
Что в этот год особо липы
Благоуханные цветут,
И чуждая ей деревушка
Совсем особенный уют
Таит в себе. И мать-старушка,
К весне восставшая с одра
Болезни, ей еще дороже…
Как с Липою она добра!
И папа, милый папа, — тоже!..
«Ведь вот как нищие живут:
Недоедая, прозябая,
Справляют непривычный труд,
Ан, глядь, не сдохнут, не умрут!» —
Соседка молвила рябая.
4
Увлекся Липою матрос,
Двадцатилетний иноземец:
Ей приносил букеты роз,
А иногда и целый хлебец.
Он был хороший мальчуган,
Шикарь, кокет, поэт немного,
Но он был скользким, как минога,
В нее влюбленный Иоганн…
Его сменил приват-доцент
Гусь-Уткин, с рыжей ражей рожей,
Он ей дарил аршины лент
И туфли с лаковою кожей,
И шоколад, и пепермент…
За этим репортер прохожий
Увлекся Липой, но без крыл
И без бумажника в кармане,
В пустячном, проходном романе
Он ничего ей не дарил…
Была ли Липа с ним близка?
Но не были они ей близки.
Ей эта жизнь была узка:
Грязь, нищета, нужда, тоска
И эти жалкие огрызки…
Немудрено, когда хромой
Сын лавочника, рослый Дмитрий,
Игравший с огоньком на цитре,
К ней начал свататься зимой,
Она без долгих размышлений,
Уставшая от оскорблений,
Метнулась в брачную петлю,
Забыв сказать ему «люблю»…
(А. Н. Плещееву)
Каждою весною майскими ночами
Из дубравы темной, с звонкими ключами,
С тенью лип цветущих и дубов ветвистых,
С свежим ароматом ландышей росистых,
Разносясь далеко надо всей равниной—
Слышались раскаты песни соловьиной.
И внимали песне все лесные пташки,
Бабочки на ветках и в траве букашки,
И под звуки эти распускались розы,
Расцветали в сердце золотые грезы;
Легче всем жилося: звуки песни чудной
Облегчали многим бремя жизни трудной.
Но однажды как-то, вовсе без причины,
Раздражил лягушек рокот соловьиный,
Рассердился также и надменный дятел,
Что внимая песне, время даром тратил.
А за ними следом повторили галки, —
Что, мол, песни эти и скучны и жалки,
Что давно их слушать прочим надоело
И они мешают только делать дело…
Зрело недовольство с каждою минутой,
Соловья известность находя раздутой,
Наконец созвали общее собранье
И певцу решили обявить изгнанье.
Но беды не чуя, наш певец смиренный,
Изливая душу в песне вдохновенной,
Не видал, как злоба разрасталась глухо,
Как его повсюду принимали сухо, —
И когда впервые весть о приговоре
До него достигла — он, скрывая горе,
Выслушал спокойно злые нареканья
И не отвечая, улетел в изгнанье.
А друзья, что втайне о певце жалели,
Заявить об этом громко не посмели.
С соловьем расставшись, не шутя сначала
Темная дубрава вдруг возликовала.
Но недолго длилось это увлеченье,
Пробудилось смутно чувство сожаленья
И невольной скуки, многим очевидно
Стало вдруг неловко и как будто стыдно…
Не лились, как прежде летними ночами
Соловья напевы звучными волнами,
А с закатом солнца из лесной опушки
Резко и крикливо квакали лягушки,
Стрекотал кузнечик, и дрозды бесплодно
Подражать пытались песне благородной,
Песне соловьиной… Заскучали розы,
Лепестки роняя на траву, как слезы…
Сумрачно и пусто стало в этой чаще
Без знакомой песни, звучной и бодрящей.
Тут, сначала втайне, а потом и гласно
Раздалися крики, что совсем напрасно
Соловья изгнали; началися споры,
(Дело доходило до открытой ссоры),
И в конце решили: слать гонца за море —
Соловью поведать о всеобщем горе,
Умолять вернуться будущей весною,
Примирясь навеки с чащею родною…
И певец вернулся. Он великодушно
Все простил душою, детски простодушной.
И по всей дубраве как его встречали,
Как неудержимо громко ликовали!
Как луга оделись пышною травою,
А дубы и липы — яркою листвою,
Как благоухали синие фиялки,
И в пылу восторга стрекотали галки,
Как ручьи журчали, и царицы-розы
С лепестков роняли радостные слезы!
1890 г.
Сразу радугу вскинув,
Сбавив солнечный жар,
Дружный дождь за машиной
Три версты пробежал
И скатился на запад,
Лишь донес до лица
Грустный памятный запах
Молодого сенца.
И повеяло летом,
Давней, давней порой,
Детством, прожитым где-то,
Где-то здесь, за горой.Я смотрю, вспоминаю
Близ родного угла,
Где тут что:
где какая
В поле стежка была,
Где дорожка…
А ныне
Тут на каждой версте
И дороги иные,
И приметы не те.
Что земли перерыто,
Что лесов полегло,
Что границ позабыто,
Что воды утекло!.. Здравствуй, здравствуй, родная
Сторона!
Сколько раз
Пережил я заране
Этот день,
Этот час… Не с нужды, как бывало —
Мир нам не был чужим, -
Не с котомкой по шпалам
В отчий край мы спешим
Издалека.
А все же —
Вдруг меняется речь,
Голос твой, и не можешь
Папиросу зажечь.Куры кинулись к тыну,
Где-то дверь отперлась.
Ребятишки машину
Оцепляют тотчас.Двор. Над липой кудлатой
Гомон пчел и шмелей.
— Что ж, присядем, ребята,
Говорите, кто чей?.. Не имел на заметке
И не брал я в расчет,
Что мои однолетки —
Нынче взрослый народ.
И едва ль не впервые
Ощутил я в душе,
Что не мы молодые,
А другие уже.Сколько белого цвета
С липы смыло дождем.
Лето, полное лето,
Не весна под окном.
Тень от хаты косая
Отмечает полдня.Слышу, крикнули:
— Саня! -
Вздрогнул,
Нет, — не меня.И друзей моих дети
Вряд ли знают о том,
Что под именем этим
Бегал я босиком.Вот и дворик и лето,
Но все кажется мне,
Что Загорье не это,
А в другой стороне… Я окликнул не сразу
Старика одного.
Вижу, будто бы Лазарь.
— Лазарь!
— Я за него… Присмотрелся — и верно:
Сед, посыпан золой
Лазарь, песенник первый,
Шут и бабник былой.
Грустен.- Что ж, мое дело,
Годы гнут, как медведь.
Стар. А сколько успело
Стариков помереть… Но подходят, встречают
На подворье меня,
Окружают сельчане,
Земляки и родня.И знакомые лица,
И забытые тут.
— Ну-ка, что там в столице.
Как там наши живут? Ни большого смущенья,
Ни пустой суеты,
Только вздох в заключенье:
— Вот приехал и ты… Знают: пусть и покинул
Не на шутку ты нас,
А в родную краину,
Врешь, заедешь хоть раз… Все Загорье готово
Час и два простоять,
Что ни речь, что ни слово, -
То про наших опять.За недолгие сроки
Здесь прошли-пролегли
Все большие дороги,
Что лежали вдали.И велик, да не страшен
Белый свет никому.
Всюду наши да наши,
Как в родимом дому.Наши вверх по науке,
Наши в дело идут.
Наших жителей внуки
Только где не растут! Подрастут ребятишки,
Срок пришел — разбрелись.
Будут знать понаслышке,
Где отцы родились.И как возраст настанет
Вот такой же, как мой,
Их, наверно, потянет
Не в Загорье домой.Да, просторно на свете
От крыльца до Москвы.
Время, время, как ветер,
Шапку рвет с головы…— Что ж, мы, добрые люди, -
Ахнул Лазарь в конце, -
Что ж, мы так-таки будем
И сидеть на крыльце? И к Петровне, соседке,
В хату просит народ.
И уже на загнетке
Сковородка поет.Чайник звякает крышкой,
Настежь хата сама.
Две литровки под мышкой
Молча вносит Кузьма.Наш Кузьма неприметный,
Тот, что из году в год,
Хлебороб многодетный,
Здесь на месте живет.Вот он чашки расставил,
Налил прежде в одну,
Чуть подумал, добавил,
Поднял первую:
— Ну!
Пить — так пить без остатку,
Раз приходится пить… И пошло по порядку,
Как должно оно быть.Все тут присказки были
За столом хороши.
И за наших мы пили
Земляков от души.
За народ, за погоду,
За уборку хлебов,
И, как в старые годы,
Лазарь пел про любовь.
Пели женщины вместе,
И Петровна — одна.
И была ее песня —
Старина-старина.
И она ее пела,
Край платка теребя,
Словно чье-то хотела
Горе взять на себя.Так вот было примерно.
И покинул я стол
С легкой грустью, что первый
Праздник встречи прошел;
Что, пожив у соседей,
Встретив старых друзей,
Я отсюда уеду
Через несколько дней.
На прощанье помашут —
Кто платком, кто рукой,
И поклоны всем нашим
Увезу я с собой.
Скоро ль, нет ли, не знаю,
Вновь увижу свой край.Здравствуй, здравствуй, родная
Сторона.
И — прощай!..
Под липами дом старомодный
Стоит словно в старческой лени;
А там, по песчаным дорожкам,
Играют широкия тени.
И вижу—порывистым ветром
Вдруг в детской окно распахнуло.
Да личиков детских не видно
За спинкой высокаго стула.
Понурившись, пес их домашний
Стоит у ворот,—и сдается,
Что ждет он товарищей резвых.
Да нет! никогда не дождется.
Не бегать им вместе под липой,
Ловя на песке свет и тени.
Молчанье повисло над домом,
Угрюмы широкия сени.
Приветливо птицы на веткахь
Щебечут… Стоишь и не дышишь…
Ведь в детской-то звонкия песни
Во сне только разве услышишь!
Шел мальчик…. и верно не понял
Мою молчаливую муку;
Не понял, зачем я так крепко
Пожал его детскую руку.
В. Костомаров.
Тень ночи спустилась на горы и дол —
В деревню альпийскую юноша шел:
Какое-то знамя держал он в руке,
С девизом на звучном, чужом языке: —
Еxcеlsиor!
В глубокую думу он был погружен,
Сверкали глаза, как мечи из ножон;
Не звуки рогов по горам раздались,
Звучал непонятный и странный девиз: —
Еxcеlsиor!
В снегу по колена он входит в село —
Там в избах счастливых уютно, светло:
Гора жь ледяная как призрак стоит…
Как вопль непонятное слово звучит: —
Еxcеlsиor!
«Останься!»—сказал ему горец—«глубок
И темен, и страшен в ущельи поток;
Повис над долиной гремучий обвал…»
Но юноша внятно ему отвечал: —
Еxcеlsиor!
Вот дева ему говорит: «не ходи,
Ты здесь отдохнешь у меня на груди…»
Закапали слезы из синих очей,
Но тихо, вздыхая, ответил он ей: —
Еxcеlsиor!
«Напрасно идешь ты в ущелья один,
Опасен там путь между сосен и льдин.»
Старик-поселянин кричал ему вслед.
Далеко, с вершины, раздался ответ: —
Еxcеlsиor!
Когда луч разсвета скользнул по горам,
Сзывая монахов в заоблачный храм,
Раздался в обители набожный звон,
В удушливом воздухе слышался стон: —
Еxcеlsиor!
С собакой на поиски послан монах —
И к вечеру путник был найден в снегах.
Он знамя держал в посинелой руке,
С девизом на звучном, чужом языке:
Еxcеlsиor!
Там в сумерки юноша очи смежил —
И, мертвый, живаго прекраснее был.
А с неба как будто скатилась звезда —
Так громко в выси прозвучало тогда:
Еxcеlsиor!
Всев. Костомаров
У несжатаго риса лежит он и серп
Стиснул крепко в усталой руке;
Грудь открыта—и чорныя кудри раба
Утонули в горячем песке —
О, опять сквозь туманы отраднаго сна
На отчизну глядит он в тоске.
Широко, по картине туманнаго сна
Величавыя реки текло:
Он сидит под алоэ, и шумно народ
Избирает его в короли…
Вот, звонками гремя, тихо, сводит с горы
Караван, чуть синея в дали…
Он король… Королева подходит к нему,
Шумно дети навстречу бегут,
Обнимают его и целуют в чело,
И ласкаясь, за руки берут…
И на жолтый песок из закрытых ресниц
У невольника слезы текут.
Вот помчался потом он в зеленую степь:
Степи чудной не видно конца,
И гремит и звенит золотая узда,
Стремена—два стальныя кольца;
И при каждом прыжке сабля звонко бренчит,
Ударяясь о бок жеребца.
Перед ним, как застывшая красная кровь,
Быстроногий Фламингос бежал,
И его по равнине, где рос тамаринд,
Он до самаго вечера гнал…
Вот деревня… и тихо у берега спят
Океана пурпуровый вал.
Ночь темна… Заревели в оазисе львы
И заплакал голодный шакал,
Бегемот шелестил тростником,—и как сталь,
Межь осокою Нигер сверкал…
И на быстром коне, как под звуки трубы,
С торжеством он сквозь грезу скакал.
Миллионами звуков звучала вся степь,
О свободе запели леса;
Вольный ветер от моря подул и пошли
По пустыне гудеть голоса…
Встрепенулся во сне он… и люба ему
Величавая степи краса.
И не чувствовал он, как плантатора бичь
Над его головой просвистел…
Смерть взяла его в смертныя области сна,
И безжизненный труп коченел
В узах рабства; но дух эти узы разбил
И, свободный, с земли улетел.
В. КОСТОМАРОВ.
1
Кто в небе алых роз алее
Цвел в облаковом парике?
Спустясь с балкона, по аллее
Меж сосен мы прошли к реке.
Алела на закате пристань,
Такая серенькая днем.
Плескались рыбки — двести, триста? —
Блестя алеющим огнем.
Кричали вспугнутые утки
С малиновою белизной.
Не кровью ль истекали сутки,
Струящие к закату зной?
И на реке, на перекате,
Играла с мушкою форель.
На барбарисовом закате
Возникла эта акварель.
Я оттолкнул замок устало,
Подвинул лодку к ступеням,
И ты, сияющая ало,
Спустилась, кружева вспеня.
Я весла взял, и мы поплыли
Вниз по теченью за изгиб,
Где меж стеблей прохладных лилий
Скользит так много быстрых рыб…
2
С полуаршинной глубиною,
Зеленая, как малахит,
Прозрачною и ледяною
Струею орошает мхи
Прибрежные. Деревьев купы
Отзеркаленные в воде,
Склонились к ней. Покой везде.
Стволы — как великанов трупы.
Изгибисто несемся вдоль
Аллеи до ограды сада,
А там, за ним, где пихт рассада,
Пустырь — крестьянская юдоль…
Вот лес пошел. Вот вновь луга.
Вот устье Егерской канавки.
И хариусы — вид сига —
Бегут от лодки в скользкой давке…
Ты нажимаешь влево руль
И поворачиваешь вправо.
Суденышко вплывает в травы,
Что щедро вырастил июль.
Еще один нажим руля, —
И мы плывем в зеленых сводах;
Теперь уже в кофейных водах
Плотичка плещется. Крыля
На белое пятно батиста,
Летит бесшумный нетопырь,
И от его движений свиста
Ты вздрагиваешь. «Растопырь
Скорее руки, — и добычу
Мы привезем к себе домой!»
Ты моему не внемлешь кличу,
Восторг не разделяешь мой.
Наоборот: закрылась шалью,
Склонилась тихо над кормой…
Закат давно не блещет алью.
Из тучи поступью хромой
Выходит месяц, обознала
Полоску в струйках сквозь листву.
Домой зову и не зову:
Всего в версте отсюда дача.
Зеленолиственный тоннель
Так восхитительно олунен,
Июльский воздух так июнен
И мягок, как Мускат-Люнель…
Все вдаль ветвистым коридором
Плывем, пока вдруг ты с задором
Не поворачиваешь руль,
И мы канавою обратно
Скользим к реке, смотря на пятна
Луны в игре речных кривуль…
3
Окончены канавы, своды, —
Вновь малахитовые воды. —
И островок цветущих лип —
Все тот же, только в лунном стиле.
Плывем, сгибая стебли лилий,
Меж них пугая спящих рыб.
Мы покидаем с грустью стебли
И вверх стремимся в этот раз.
Теперь опять простор для гребли:
Чтоб «взять версту», нам нужен час.
4
Но слушай, кто поет в болоте?
Я слышу женский голос там
В туманной лунной позолоте
Я вижу женщину. К кустам
Прибрежным по зыбучей топи
Она, вся белая, идет.
У берега водоворот —
Вдруг упадет в него… утопит
Себя, пожалуй. В золотых
Лучах остановилась. Росла.
Стройна. Бледна. Я поднял весла.
Смотрю. И вдруг она — бултых!
Мы вскрикнули, мы онемели.
И тишина. И — ничего.
Подплыли. Головы, как в хмеле.
Самоубийство? Колдовство?
Но эта песня! В этой песне —
Исчезни, враг! Господь, воскресни! —
Такой восторг, такая жуть.
Нет, человеческая грудь
Вместить ту песню не смогла бы:
Для мук подобных люди слабы…
Так значит, то не человек,
Не женщина — невольный вывод…
Мы фантазировали живо
С упорной мыслью в голове,
Что не было того, что было,
А если не было, то — то,
Что виделось, себя избыло,
И этот «кто-то» есть никто.
5
Теперь уже плывем в смятеньи,
И ужасом душа полна:
Мы думаем об этом пеньи…
Нам не в луну уже луна,
И вечер нам уже не в вечер:
Мы думаем об этой встрече.
И смысл, значенье встречи той
Неясны нам пока. Постой,
Ты видишь пристань? на скамейке
Сидит как будто кто-то… Змейки
Волос спадают на плеча…
И в белом, в белом… Кто бы это?…
Но в ужасе бежим ответа,
Пугаясь лунного луча,
Что выползает из-за тучи,
Готовый озарить ее…
Нас мысль одна и та же мучит;
И ты мое, и я твое —
Сердца свои мы оба слышим…
О, настороженная тишь!
И вот плывем все выше, выше…
И я молчу. И ты молчишь.
6
А вот и пристань. Вот и мыза.
На пристани встречает… Лиза.
Вся в белом, белая сама:
«Ах, чуть я не сошла с ума! —
От ужаса едва лепечет
И не находит слов для речи: —
Луна нервирует… И тьма…
И эта женщина… Ее вы
Не встретили? за полчаса
До вас бежала здесь… Коса
Такая рыжая… Лиловы
Глаза безумные… Капот
Распахнут белый… Дико пела,
Когда бежала… Я поспела
Едва прийти сюда… И вот
Сижу, едва жива от страха,
И жду вас: все же здесь светлей,
Чем в доме. От густых аллей
В нем мрачно. И луна, как бляха,
На клумбе с ирисами. Нет,
Я не останусь больше в доме
Одна без вас», — в больной истоме
Шепнула девушка и в плед
Закутавшись, пошла за нами.
Невесело мы пили чай,
Невольно думая о драме,
Что с нами будет невзначай…
7
Оно вошло в нас хладнокровно,
Оно и крепло, и росло:
Спустя четыре года ровно, —
И, может быть, число в число? —
Расстался я с подругой тою,
С кем плыл рекою, залитою
Лимонным светом, к чаще лип
На островке, где наши были,
Где меж стеблями наших лилий
Живет так много наших рыб…
Люблю я вечером к деревне подезжать,
Над старой церковью глазами провожать
Ворон играющую стаю;
Среди больших полей, заповедных лугов,
На тихих берегах заливов и прудов
Люблю прислушиваться лаю
Собак недремлющих, мычанью тяжких стад;
Люблю заброшенный и запустелый сад
И лип незыблемые тени; —
Не дрогнет воздуха стеклянная волна;
Стоишь и слушаешь — и грудь упоена
Блаженством безмятежной лени…
Задумчиво глядишь на лица мужиков —
И понимаешь их; предаться сам готов
Их бедному, простому быту…
Идет к колодезю старуха за водой;
Высокий шест скрипит и гнется; чередой
Подходят лошади к корыту…
Вот песню затянул проезжий… Грустный звук!
Но лихо вскрикнул он — и только слышен стук
Колес его телеги тряской;
Выходит девушка на низкое крыльцо —
И на зарю глядит… и круглое лицо
Зардилось алой, яркой краской.
Качаясь медленно, с пригорка, за селом,
Огромные возы спускаются гуськом
С пахучей данью пышной нивы;
За коноплянником зеленым и густым
Бегут, одетые туманом голубым,
Степей широкие разливы.
Та степь — конца ей нет… раскинулась, лежит…
Струистый ветерок бежит, не пробежит…
Земля томится, небо млеет…
И леса длинного подернутся бока
Багрянцем золотым, и ропщет он слегка,
И утихает, и синеет…
Жарко, мучительно жарко… Но лес недалеко зеленый…
С пыльных, безводных полей дружно туда мы спешим.
Входим… в усталую грудь душистая льется прохлада;
Стынет на жарком лице едкая влага труда.
Ласково приняли нас изумрудные, свежие тени;
Тихо взыграли кругом, тихо на мягкой траве
Шепчут приветные речи прозрачные, легкие листья…
Иволга звонко кричит, словно дивится гостям.
Как отрадно в лесу! И солнца смягченная сила
Здесь не пышет огнем, блеском играет живым.
Бархатный манит вас мох, руками Дриад округленный…
Зову противиться в нас нет ни желанья, ни сил.
Все раскинулись члены; стихают горячие волны
Крови; машет на нас темными маками сон.
Из под тяжелых ресниц взор наблюдает недолго
Мелких букашек и мух, их суетливую жизнь.
Вот он закрылся… Сосед уже спит… с доверчивым вздохом
Сам засыпаешь… и ты, вечная матерь, земля,
Кротко баюкаешь ты, лелеешь усталого сына…
Новых исполненный сил, грудь он покинет твою.
О, ночь безлунная, ночь теплая, немая!
Ты нежишься, ты млеешь, изнывая,
Как от любовных ласк усталая жена…
Иль, может быть, неведеньем полна,
Мечтательным неведеньем желаний, —
Стыдливая, ты ждешь таинственных лобзаний!
Скажи мне, ночь, в кого ты влюблена?
Но ты молчишь на мой вопрос нескромный…
И на тебе покров густеет темный.
Я заражен тобой… вдыхаю влажный пар…
И чувствую, в груди тревожный вспыхнул жар…
Мне слышится твой бесконечный ропот,
Твой лепет вкрадчивый, твой непонятный шепот —
И тень пахучая колеблется кругом.
Лицо горит неведомым огнем,
Расширенная грудь дрожит воспоминаньем,
Томится горестью, блаженством и желаньем —
И воздух ласковый, чуть дремлющий, ночной,
Как будто сам дрожит и пышет надо мной.
Вчера, в лесу, пришлося мне
Увидеть призрак деда…
Сидел он на лихом коне
И восклицал: победа!
И радостно глядел чудак
Из-под мохнатой шапки…
А в торока́х висел русак
И грустно свесил лапки.
И рог стремя́нного звучал
Так страстно, так уныло…
Любимый барский пес, Нахал,
Подняв стерляжье рыло,
Махал тихохонько хвостом…
Суровый доезжачий
Смирял угрозой да бичом
Шумливый лай собачий.
Кругом — соседи-степняки,
Одетые забавно,
Толпились молча, бедняки!
И радовался явно
Мой дед, степной Сардапанал,
Такому многолюдью…
И как-то весело дышал
Своей широкой грудью.
Он за трубу держал лису,
Показывал соседу…
Вчера, перед зарей, в лесу,
Я подивился деду.
Уже давно вдали толпились тучи
Тяжелые — росли, темнели грозно…
Вот сорвалась и двинулась громада.
Шумя, плывет и солнце закрывает
Передовое облако; внезапный
Туман разлился в воздухе; кружатся
Сухие листы… птицы притаились…
Из-под ворот выглядывают люди,
Спускают окна; запирают двери…
Большие капли падают… и вдруг,
Помчалась пыль столбами по дорогам;
Поднялся вихрь и по стенам и крышам
Ударил злобно; хлынули потоки
Дождя… запрыгал угловатый град…
Крутятся, бьются, мечутся деревья,
Смешались тучи… молнья!.. ждешь удара…
Загрохотал и прокатился гром.
Сильнее дождь… Широкими струя́ми,
Волнуясь, льет и хлещет он — и ветер
С воды срывает брызги… вновь удары
Через село растрепанный, без шапки
Мужик за стадом в поле проскакал,
А вслед ему другой кричит и машет…
Смятенье!.. Но зато, когда прошла
Гроза, как улыбается природа!
Как ласково светлеют небеса!
Пушистые, рассеянные тучки
Летят; журчат ручьи; болтают листья…
Убита пыль; обмылася трава;
Скрипят ворота; слышны восклицанья
Веселые; шумя, слетает голубь
На влажную, блестящую дорогу…
В ракитах раскричались воробьи;
Смеются босоногие мальчишки;
Запахли хлебом жолтые скирды…
И беглым золотом сверкает солнце
По молодым осинам и березам…
Уж поздно… Конь усталый мой
Храпит и просится домой…
Холмы пологие кругом —
Степные виды! За холмом
Печально светится пожар —
Овин горит. На небе пар;
На небе месяц золотой
Блестит холодной красотой,
И под лучом его немым
Туман волнуется как дым.
Большие тени там и сям
Лежат недвижно по полям,
И различает глаз едва
Лесов высоких острова.
Кой-где, по берегам реки,
В кустах мерцают огоньки;
Внезапный крик перепелов
Гремит один среди лугов,
И синяя, ночная мгла
Как будто нехотя текла.
Кроткие льются лучи с небес на согретую землю;
Стелется тихо по ней, теплый скользит ветерок.
Но давно под травой иссякли болотные воды
В тучных лугах; и сама вся пожелтела трава.
Сумрак душистый лесов, отрадные, пышные тени,
Где вы? где ты, лазурь ярких и темных небес?
Осень настала давно; ее прощальные ласки
Часто милее душе первых улыбок весны.
Бурые сучья раскинула липа; береза
Вся золотая стоит; тополь один еще свеж —
Также дрожит и шумит и тихо блестит, серебристый;
Но побагровел давно дуба могучего лист.
Яркие краски везде сменили приветную зелень:
Издали пышут с рябин красные гроздья плодов,
Дивно рдеет заря причудливым, долгим пожаром…
Смотришь и веришь едва жадно-вперенным очам.
Но природа во всем, как ясный и строгий художник
Чувство меры хранит, стройной верна простоте.
Молча, гляжу я кругом, вниманья печального полный…
В тронутом сердце звучит грустное слово: прости!
Утро! вот утро! Едва над холмами
Красное солнце взыграет лучами,
Холод осеннего, светлого дня,
Холод веселый разбудит меня.
Выйду я… небо смеется мне в очи;
С сердца сбегают лобзания ночи…
Блестки крутятся на солнце; мороз
Выбелил хрупкие сучья берез…
Светлое небо, здоровье да воля —
Здравствуй, раздолье широкого поля!
Вновь не дождаться подобного дня.
Дайте ружье мне! седлайте коня!
Вот он… по членам его благородным
Ветер промчался дыханьем холодным,
Ржет он и шею сгибает дугой…
Доски хрустят под упругой ногой;
Гуси проходят с испугом и криком;
Прыгает пес мой в восторге великом;
Ясно звучит его радостный лай…
Ну же, скорей мне коня подавай!
Здравствуйте, легкие звезды пушистого, первого снега!
Быстро на темной земле таете вы чередой.
Но проворно летят за вами другие снежинки,
Словно пчелы весной, воздух недвижный пестря.
Скоро наступит зима; — под тонким и звучным железом
Резвых саней завизжит холодом стиснутый лед.
Ярко мороз затрещит; румяные щеки красавиц
Вспыхнут; иней слегка длинных коснется ресниц.
Так! пора мне с тобой расстаться, степная деревня!
Крыш не увижу твоих, мягких одетых ковром,
Струек волнистого дыма на небе холодном и синем,
Белых холмов и полей, грозных и темных лесов.
Падай обильнее, снег! Зовет меня город, далекий;
Хочется встретить опять старых врагов и друзей.