Томителен жар лихорадки.
В окопах по горло вода.
Под пологом серой палатки
Приляжешь, — иная беда.
Предстанет вечерняя нежить
И станет обманчиво жить,
То сладкою негою нежить,
То горькой истомой томить.
Нет, лучше скорее в штыки бы,
Прогнать бы подальше врагов,
Проникнуть туда б, за изгибы
Врага укрывающих рвов.
Всегдашней лихорадкой,
Притворною тоской,
Ребяческий и сладкий
Сменяется покой.С утра — привычный трепет
С расчетливостью пью.
Рука фигурки лепит
И учит бытию.Владеет саблей турок
И музыкант смычком…
Среди моих фигурок
Не вспомню ни о ком. Да! Сердце бьется скоро,
Искусно трепеща,
Отчетливы узоры
Фиглярского плаща.Мелькают туфли, груди,
Прически, рукава —
Не мысли и не люди, —
Постылые слова.
«Няня, что-то всё не сладко!
Дай-ка сахар мне да ром.
Всё как будто лихорадка,
Точно холоден наш дом».— «Ах, родимый, бог с тобою:
Подойти нельзя к печам!
При себе всегда закрою,
Топим жарко — знаешь сам».— «Ты бы шторку опустила…
Дай-ка книгу… Не хочу…
Ты намедни говорила,
Лихорадка… я шучу…» — «Что за шутки спозаранок!
Уж поверь моим словам:
Сестры, девять лихоманок,
Часто ходят по ночам.Вишь, нелегкая их носит
Сонных в губы целовать!
Всякой болести напросит,
И пойдет тебя трепать».— «Верю, няня!.. Нет ли шубы?
Хоть всего не помню сна,
Целовала крепко в губы —
Лихорадка ли она?»
Не любовь, а лихорадка!
Легкий бой лукав и лжив.
Нынче тошно, завтра сладко,
Нынче помер, завтра жив.Бой кипит. Смешно обоим:
Как умен — и как умна!
Героиней и героем
Я равно обольщена.Жезл пастуший — или шпага?
Зритель, бой — или гавот?
Шаг вперед — назад три шага,
Шаг назад — и три вперед.Рот как мед, в очах доверье,
Но уже взлетает бровь.
Не любовь, а лицемерье,
Лицедейство — не любовь! И итогом этих (в скобках —
Несодеянных!) грехов —
Будет легонькая стопка
Восхитительных стихов.20 ноября 1918
Спи спокойно — доброй ночи!
Вон уж в небесах
Блещут ангельские очи
В золотых лучах.
Доброй ночи… Выдет скоро
В небо сторож твой
Над тобою путь дозора
Совершать ночной.
Чтоб не смела сила злая
Сон твой возмущать:
Час ночной, пора ночная —
Ей пора гулять.
В час ночной, тюрьмы подводной
Разломав запор,
Вылетает хороводной
Цепью рой сестер.
Лихорадки им прозванье;
Любо им смущать
Тихий сон — и на прощанье
В губы целовать.
Лихоманок-лихорадок,
Девяти подруг,
Поцелуй и жгуч, и сладок,
Как любви недуг.
Но не бойся: силой взора
С неба сторож твой
Их отгонит — для дозора
Светит он звездой.
Спи же тихо — доброй ночи!..
Под лучи светил,
Над тобой сияют очи
Светлых божьих сил.
Было утро, из-за каменных стен
гаммы каплями падали в дождливый туман.
Тяжелые, петербургские, темнели растения
с улицы за пыльным стеклом.
Думай о звездах, думай!
И не бойся безумья лучистых ламп,
мечтай о лихорадке глаз и мозга,
о нервных пальцах музыканта перед концертом;
верь в одинокие окошки,
освещенные над городом ночью,
в их призванье…
В бденья, встревоженные электрической искрой!
Думай о возможности близкой явленья,
о лихорадке сцены.
…………………….
Зажигаться стали фонари,
освещаться столовые в квартирах…
Я шептал человеку в длинных космах;
он прижался к окну, замирая,
и услышал вдруг голос своих детских обещаний
и лихорадок начатых когда-то ночью.
И когда домой он возвращался бледный,
пробродив свой день, полуумный,
уж по городу трепетно театрами пахло —
торопились кареты с фонарями;
и во всех домах многоэтажных,
на горящих квадратах окон,
шли вечерние представленья:
корчились дьявольские листья,
кивали фантастические пальмы,
таинственные карикатуры —
волновались китайские тени.
И просто так —
Без дальних слов —
Как будто был и не́ был…
За частоколами штыков
Так тяжело смотреть на небо…
И не борись…
И не зови…
И жизнь была не сладкой…
Как в лихорадке — грузовик,
И я — как в лихорадке.
Для волка сердце — ничего.
А много ли зверюге надо?
И с полушубка моего
Солдат весь путь
Не сводит взгляда.
Могу и душу подарить —
Вон там за следующей горкой…
……………………………………….
«Товарищ, дай-ка закурить…»
— «Последняя махорка…»
Колдобный дуб на что велик,
А в бурелом — соломке ровня.
Как аллигатор, грузовик
Улегся у каменоломни.
И офицер спросил:
«Готов?»
Я сосчитал штыки невольно.
Зачем им дюжина штыков?
И одного вполне довольно…
Потухли, ухнув, фонари!..
Жара… Во рту прогоркло.
«Т-т-т-оварищ… дай-ка закурить».
— «Подохнешь без махорки…»
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь?
И ночью бледный страх… хоть раз когда-нибудь
Сжимал ли сердце вам в тисках холодной стали?
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали? Вы, ангел кротости, знакомы с тайной властью?
С отравой жгучих слез и яростью без сил?
К вам приводила ночь немая из могил
Месть, эту черную назойливую гостью?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью? Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
Вам летним вечером, на солнце у больниц,
В глаза бросались ли те пятна желтых лиц,
Где синих губ дрожит мучительная складка?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка? Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
Угрозы старости уж леденили вас?
Там в нежной глубине влюбленно-синих глаз
Вы не читали снисхождения к сединам?
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам? О ангел счастия, и радости, и света!
Бальзама нежных ласк и пламени ланит
Я не прошу у вас, как зябнущий Давид…
Но, если можете, молитесь за поэта
Вы, ангел счастия, и радости, и света! Год написания: без даты
Три дня, как мой голос вернулся ко мне, —
За песнею — песня другая…
«Что с вами?. Вы бродите точно во сне!»
Не слышу. Не вижу. Не знаю.Москва зеленеет. И парит три дня.
Присяду. Вон столик свободный,
Но нет, не ослышался — кличут меня.
Вот снова: «Голодный! Голодный!»Как стёкла цветные висят небеса.
Кто мог их так низко повесить?
И душно. Должно быть, четыре часа…
А может быть, семь или десять?.«Дружище, послушай, спешишь, ну куда?
Минуту, минуту. Здорово!»
«Спешу на Мясницкую… Ты не видал —
Там мною утеряно слово?»«Не надо мне слова — я двадцать нашёл!..»
Откуда — не помню, не знаю.
Прислушался. Слышу. Пусть будет глагол —
За рифмою рифма другая… Покровку, Покровку мне надо найти.
Шумнее и гуще бульвары.
Вот начало солнце за мною ползти…
За городом где-то пожары.Качаюсь от блеска, от говора толп, —
Что будет с моей головою?
Ну, полно! Довольно! Как огненный столб
Взлетают стихи надо мною! Три дня, как мой голос вернулся ко мне,
И я всё забросил жестоко.
И критик — мой друг — улыбается мне:
Спокойней, исполнились сроки.
Сестры, сестры, Лихорадки,
Поземельный взбитый хор!
Мы в Аду играли в прятки.
Будет! Кверху! Без оглядки!
Порадеет хор сестер.
Мы остудим, распростудим,
Разогреем, разомнем.
Мы проворны, ждать не будем.
Сестры! Сестры! Кверху! К людям!
Вот, мы с ними. Ну, начнем.
Цепко, крепко, Лихорадки,
Снова к играм, снова в прятки.
Человек — забава нам.
Сестры! Сестры! По местам!
Все тринадцать — с краснобаем
Где он? Жив он? Начинаем.
Ты, Трясея, дай ему
Потрястись, попав в тюрьму.
Ты, Огнея, боль продли,
Прах земли огнем пали.
Ты, Ледея, так в озноб
Загони, чтоб звал он гроб.
Ты, Гнетея, дунь на грудь,
Камнем будь, не дай дохнуть.
Ты, Грудея, на груди
Лишку, вдвое погоди.
Ты, Глухея, плюнь в него,
Чтоб не слышал ничего.
Ты, Ломея, кости гни,
Чтобы хрустнули они.
Ты, Пухнея, знай свой срок.
Чтоб распух он, чтоб отек.
Ты, Желтея, в свой черед,
Пусть он, пусть он расцветет.
Ты, Корчея, вслед иди,
Ручки, ноженьки сведи.
Ты, Глядея, встань как бес,
Чтобы сон из глаз исчез.
Ты, Сухея, он уж плох,
Сделай так, чтоб весь иссох.
Ты, Невея, всем сестра,
Пропляши ему «Пора».
В Человеке нет догадки.
Цепки, крепки Лихорадки.
Всех Сестер тринадцать нас.
Сестры! Книзу! Кончен час!
Я собирался к вам
Лететь с моим почтеньем
И с нежным поздравленьем,
Но вздумалось судьбам
Расчет мой переправить,
И я друзей поздравить
Заочно принужден!
Печален сей закон!
Но как же то случилось,
Что и во сне не снилось!
Вот так. Был ясный день!
Прогнавши сон и лень,
По просьбе Плещепупа,
Без кенег, без тулупа,
Пошел я чинно в сад!
Ходили мы, ходили,
Да ноги замочили!
Когда ж пришли назад,
А лихорадка с нами!
И ну стучать зубами.
Желанный Плещепуп
В набойчатом тюрбане,
Под дюжиною шуб
В гостиной на диване
Кобенился, кряхтел,
И мерзнул, и потел;
А я как будто с бою,
С двуярусной щекою,
С хандрою в голове
На штофных креслах жался
И тем уподоблялся
Трофимовне сове. —
Товарищ мой все болен!
А я хоть и уволен
От щелканья зубов,
Но в лапах у Лефорта,
Не доктора, а черта,
Сушителя кишков,
Злодея поваров!
Когда б его послушать,
То кухню б на запор!
Он не охотник кушать
И Бог его запор.
Зато уж наша Нина
На голос казачка
Поет исподтишка:
„О рожа! О скотина!
Копченый сатана!“
Не диво! ведь она
Желудку не злодейка!
В руках ее индейка
И два-три пирога
Исчезнут в два мига!
Приятно ль ей поститься!
Но я чем виноват!
И можно ль не взбеситься?
Злодеи говорят,
Что будто очень худо
Дарить друзей простудой
(Своей, а не чужой),
Что будто в грязь, по стуже
Поеду я домой;
Что, притаившись в луже,
С бутылкой хины ждет
Меня сестра припадка
Злодейка лихорадка!
О милые друзья!
Итак невольно я
Сей день для нас бесценный
Не с вами проведу!
Но мыслями найду
Я к милым путь открытой!
Для мыслей хины нет!
И важный факультет
С своей пузырной свитой
Не властен удержать
Их быстрое стремленье...
Кто с этим островом волшебным незнаком?
Колосья зреют там, на солнышке блистая,
Как будто о́зера поверхность золотая,
Растопленная вдруг горячим ветерком,
И кажется — волна струится за волною.
В их шуме слышится нам жизни торжество.
Великолепный вид! И все же стороною,
Держась вдоль берега, ты обойди его!
Пусть свежестью морской тебя обвеет сразу,
Беги от этих мест, скрывающих заразу,
Здесь испарения порою летней — яд,
И проникая в кровь, они в себе таят
Недуга страшного смертельные зачатки:
Немало юных сил здесь губят лихорадки.
Красою местности невольно взор пленен,
Роскошные хлеба раскинулись широко,
Над ними радостно сияет небосклон;
Вот с тамариндами видны побеги дрока.
А дальше — камышей зеленых длинный ряд.
Картина светлая! Но не встречает взгляд
И признаков жилья во всей стране окрестной
За исключением одной сторожки тесной.
Зимою иногда, при свете бледных звезд,
Там земледельцы спят. Меж золотых борозд,
Где возвышается стеною спелый колос,
Но где не слышится веселый птичий голос
И только ящериц порой мелькает хвост,
Там, где сирокко жжет, как пламя из горнила
И дышит полымем безоблачная твердь —
Как ядовитый злак, там зреет злая сила,
Губительный цветок, незримый взору: смерть.
Спешите, смуглые работники с серпами,
Покройте поле все роскошными снопами!
И вот они пришли с зарею первой дня,
Но песня звонкая в полях не вторит смеху
И шуток не слыхать: видать, что дело к спеху.
Бледны, молчание суровое храня,
Они работают почти без промежутка.
За жатвой роковой жнецам бывает жутко,
Тревога смутная растет у них в груди
И словно слышится им шепот позади:
— Бегите этих мест! Здесь я одна царица! —
Домой спешат они в волнении слепом,
А по уходе их — колосьев вереница
Кругом виднеется, не срезанных серпом.
Тут голод, брат родной зловещей лихорадки
Сзывает бледных жен костлявою рукой:
— Спешите, на полях от жатвы есть остатки.
Сам милосердный Бог послал вам дар такой.
Как птицы, пролетев над бурным океаном,
Спускаются в поля усталым караваном,
Влача крыло свое с усильем по земле —
Так за добычею своею ежегодной
Все эти женщины спешат в большом числе,
Толпой оборванной, худою и голодной.
Здесь поднимаются от сохнущей земли
Миазмы вредные, палящий зной ужасен,
Везде безмолвие и самый день безгласен,
Лишь смутно слышится гудение вдали.
Что это? Плеск реки? Волны прибрежной лепет?
Жужжанье мошкары? Лучей полдневных трепет,
Гудящих в воздухе, как жгучая стрела?
Не смея приподнять усталого чела,
Плетутся женщины, колосья подбирая.
Звенит в ушах у них, и сердце замирая,
Стучит болезненно. Сверкающий шатер
Небес безжалостных пылает, как костер,
Но сборщицы идут, отчаяньем влекомы,
Щетина жесткая желтеющей соломы,
Как будто сотни стрел, жестоко ранит взор.
Они едва бредут усталыми шагами,
Земля по временам колеблется вокруг
И кажется: она уходит под ногами…
Тем временем — с жарой губительной недуг
Опутывает их сетями, как паук;
Но каждая из них, мечтая о возврате
В лачугу бедную, где слышен плач дитяти,
Дрожит от жадности, и с потом на челе
Еще усерднее склоняется к земле;
Ей кажется, что жизнь с полей она срывает,
Но смерти аромат меж тем она вдыхает.
Порой одна из них с бледнеющим лицом
На месте падает; убийственным свинцом
Так голубь поражен — один из стаи целой,
Вечернею порой, когда грядою белой
Над всей окрестностью, где воздух нездоров,
Тумана вредного спускается покров —
Товарки ищут ей, покорны и унылы,
Под тамариндами местечка для могилы,
Бедняжка так худа и так истощена,
Что неглубокая могила ей нужна.
Когда ж погонщиком окончена работа
И влажною землей засыпана она,
А лепестки цветов, растущих у болота,
Кругом разбросаны рукой ее подруг —
Все эти женщины, тая в сердцах испуг,
Спешат к себе домой, наполнивши корзины.
Страшатся лишний миг они промедлить там,
Как будто мертвая в безмолвии долины
За ними гонится с угрозой по пятам.