Бузина цельный сад залила!
Бузина зелена, зелена,
Зеленее, чем плесень на чане!
Зелена, значит, лето в начале!
Синева — до скончания дней!
Бузина моих глаз зеленей!
А потом — через ночь — костром
Ростопчинским! — в очах красно
От бузинной пузырчатой трели.
Красней кори на собственном теле
По всем порам твоим, лазорь,
Рассыпающаяся корь
Бузины — до зимы, до зимы!
Что за краски разведены
В мелкой ягоде слаще яда!
Кумача, сургуча и ада —
Смесь, коралловых мелких бус
Блеск, запекшейся крови вкус.
Бузина казнена, казнена!
Бузина — целый сад залила
Кровью юных и кровью чистых,
Кровью веточек огнекистых —
Веселейшей из всех кровей:
Кровью сердца — твоей, моей…
А потом — водопад зерна,
А потом — бузина черна:
С чем-то сливовым, с чем-то липким.
Над калиткой, стонавшей скрипкой,
Возле дома, который пуст,
Одинокий бузинный куст.
Бузина, без ума, без ума
Я от бус твоих, бузина!
Степь — хунхузу, Кавказ — грузину,
Мне — мой куст под окном бузинный
Дайте. Вместо Дворцов Искусств
Только этот бузинный куст…
Новосёлы моей страны!
Из-за ягоды — бузины,
Детской жажды моей багровой,
Из-за древа и из-за слова:
Бузина (по сей день — ночьми…),
Яда — всосанного очьми…
Бузина багрова, багрова!
Бузина — целый край забрала
В лапы. Детство мое у власти.
Нечто вроде преступной страсти,
Бузина, меж тобой и мной.
Я бы века болезнь — бузиной
Назвала…
В Переделкине дача стояла,
В даче жил старичок-генерал,
В перстеньке у того генерала
Незатейливый камень сверкал.В дымных сумерках небо ночное,
Генерал у окошка сидит,
На колечко свое золотое,
Усмехаясь, подолгу глядит.Вот уж первые капли упали,
Замолчали в кустах соловьи.
Вспоминаются курские дали,
Затяжные ночные бои.Вспоминается та, что, прощаясь,
Не сказала ни слова в упрек,
Но, сквозь слезы ему улыбаясь,
С пальца этот сняла перстенек.«Ты уедешь, — сказала майору, -
Может быть, повстречаешься с той,
Для которой окажется впору
Перстенек незатейливый мой.Ты подаришь ей это колечко,
Мой горячий, мой белый опал,
Позабудешь, кого у крылечка,
Как безумный, всю ночь целовал.Отсияют и высохнут росы,
Отпылают и стихнут бои,
И не вспомнишь ты черные косы,
Эти черные косы мои!»Говорила — как в воду глядела,
Что сказала — и вправду сбылось,
Только той, что колечко надела,
До сих пор для него не нашлось.Отсияли и высохли росы,
Отпылали и стихли бои,
Позабылись и черные косы,
И отпели в кустах соловьи.Старый китель с утра разутюжен,
Серебрится в висках седина,
Ждет в столовой нетронутый ужин
С непочатой бутылкой вина.Что прошло — то навеки пропало,
Что пропало — навек потерял…
В Переделкине дача стояла,
В даче жил старичок-генерал.
Люблю я позднею порой,
Когда умолкнет гул раскатный
И шум докучный городской,
Досуг невинный и приятный
Под сводом неба провождать;
Люблю задумчиво питать
Мои беспечные мечтанья
Вкруг стен Кремлевских вековых
Под тенью липок молодых
И пить весны очарованье
В ароматических цветах,
В красе аллей разнообразных,
В блестящих зеленью кустах.
Тогда, краса ленивцев праздных,
Один, не занятый никем,
Смотря и ничего не видя,
И, как Султан, на лавке сидя,
Я созидаю свой Эдем
В смешных и странных помышленьях.
Мечтаю, грежу как во сне,
Гуляю в выспренних селеньях,
На солнце, небе и луне;
Преображаюсь в полубога,
Сужу решительно и строго
Мирские бредни, целый мир;
Дарую счастье миллионам,
<Весы правдивые законам.>
И между тем пока мой пир
Воздушный, легкий и духовный
Приемлет всю свою красу,
И я себя перенесу
Гораздо дальше Подмосковной.
Плывя, как лебедь, в небесах,
Луна сребрит седые тучи;
Полночный ветер на кустах
Едва колышет лист зыбучий;
И в тишине вокруг меня
Мелькают тени проходящих,
Как тени пасмурного дня,
Как проблески огней блудящих.
Ещё — ни холодов, ни льдин,
Земля тепла, красна калина,
А в землю лёг ещё один
На Новодевичьем мужчина.Должно быть, он примет не знал,
Народец праздный суесловит,
Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал.Коль так, Макарыч, — не спеши,
Спусти колки, ослабь зажимы,
Пересними, перепиши,
Переиграй — останься живым.Но, в слёзы мужиков вгоняя,
Он пулю в животе понёс,
Припал к земле, как верный пёс…
А рядом куст калины рос —
Калина красная такая.Смерть самых лучших намечает —
И дёргает по одному.
Такой наш брат ушёл во тьму!
Не буйствует и не скучает.А был бы «Разин» в этот год…
Натура где? Онега? Нарочь?
Всё — печки-лавочки, Макарыч, —
Такой твой парень не живёт! Ты белые стволы берёз
Ласкал в киношной гулкой рани,
Но успокоился всерьёз,
Решительней чем на экране.Вот после временной заминки
Рок процедил через губу:
«Снять со скуластого табу —
За то что он видал в гробу
Все панихиды и поминки.Того, с большой душою в теле
И с тяжким грузом на горбу,
Чтоб не испытывал судьбу,
Взять утром тёпленьким в постели!»И после непременной бани,
Чист перед Богом и тверёз,
Взял да и умер он всерьёз —
Решительней, чем на экране.Гроб в грунт разрытый опуская
Средь новодевичьих берёз,
Мы выли, друга отпуская
В загул без времени и края…
А рядом куст сирени рос —
Сирень осенняя, нагая…
Как тетива, натянута леса.
Толкает лодку быстрое теченье.
Куст ярко-рыж, как зимняя лиса,
И от него ложится полоса
На рыболова.
Защищенный тенью,
Он шляпу снял. И в радужках, в глазах
Зеленоватый, цвета винограда,
Всплывает день, блестит река в лесах,
Спускается медлительное стадо.
Коричневой ореховой рукой,
Дугообразным опытным движеньем
Он, вытянув насадку над водой,
Забрасывает поперек теченья
Кузнечика, намокшую лесу
И вновь, и вновь следит за их проплывом,
А лодка вся как будто на весу –
И нет границ меж небом и заливом.
И, будто бы поднявшись над землей,
Она висит в кустах среди сережек.
И рыболов лесою, как петлей,
Вмиг облачко поймать, как рыбу, может.
Но – нет! Он только взрослый рыболов!
И он не хочет, чтобы скрылась лодка
Под одуванчиками облаков.
Он не достанет удочкой короткой
До неба.
И, пропахнувший рекой,
Весь в серебре чешуек, в мокрых травах,
Лишь голавлей, чуть смеркнется, домой
Он принесет с осанкой величавой.
Подобно связке золотых лучей,
Скрепленные узлами из бечевок –
Они лежат средь кухонных ножей,
Кастрюль, капусты, луковых головок.
Здесь нет ни остролистника, ни тиса.
Чужие камни и солончаки,
Проржавленные солнцем кипарисы
Как воткнутые в землю тесаки.
И спрятаны под их худые кроны
В земле, под серым слоем плитняка,
Побатальонно и поэскадронно
Построены британские войска.
Шумят тяжелые кусты сирени,
Раскачивая неба синеву,
И сторож, опустившись на колени,
На английский манер стрижет траву.
К солдатам на последние квартиры
Корабль привез из Англии цветы,
Груз красных черепиц из Девоншира,
Колючие терновые кусты.
Солдатам на чужбине лучше спится,
Когда холмы у них над головой
Обложены английской черепицей,
Обсажены английскою травой.
На медных досках, на камнях надгробных,
На пыльных пирамидах из гранат
Английский гравер вырезал подробно
Число солдат и номера бригад.
Но прежде чем на судно погрузить их,
Боясь превратностей чужой земли,
Все надписи о горестных событьях
На русский второпях перевели.
Бродяга-переводчик неуклюже
Переиначил русские слова,
В которых о почтенье к праху мужа
Просила безутешная вдова:
«Сержант покойный спит здесь. Ради бога,
С почтением склонись пред этот крест!»
Как много миль от Англии, как много
Морских узлов от жен и от невест.
В чужом краю его обидеть могут,
И землю распахать, и гроб сломать.
Вы слышите! Не смейте, ради бога!
Об этом просят вас жена и мать!
Напрасный страх. Уже дряхлеют даты
На памятниках дедам и отцам.
Спокойно спят британские солдаты.
Мы никогда не мстили мертвецам.
(Автобус)
В тучу, в гулкие потемки,
Губы выкатил рожок,
С губ свисает на тесемке
Звука сдавленный кружок.
Оборвется, пропыленный, —
И покатится дрожа
На Поклонную, с Поклонной,
Выше. Выше. На Можайск.
Выше. Круглый и неловкий,
Он стремится наугад,
У случайной остановки
Покачнется — и назад.
Через лужи, через озимь,
Прорезиненный, живой,
Обрастающий навозом,
Бабочками и травой, —
Он летит, грозы предтеча,
В деревенском блеске бус,
Он кусты и звезды мечет
В одичалый автобус;
Он хрипит неудержимо
(Захлебнулся сгоряча!),
Он обдаст гремучим дымом
Вороненого грача.
Молния ударит мимо
Переплетом калача.
Матерщинничает всуе,
Взвинчивает в пыль кусты.
Я за приступ голосую!
Я за взятие! А ты?
И выносит нас кривая,
Раскачнувшись широко!
Над шофером шаровая
Молния, как яблоко.
Все открыто и промыто,
Камни в звездах и росе;
Извиваясь, в тучи влито
Дыбом вставшее шоссе.
Над последним косогором
Никого.
Никого. Лишь он один
Тот аквариум, в котором
Люди, воздух и бензин.
И, взывая, как оратор,
В сорок лошадиных сил,
Входит равным радиатор
В сочетании светил.
За стеклом орбиты, хорды,
И, пригнувшись, сед и сер,
Кривобокий, косомордый,
Давит молнию шофер.
Мы шли по росистой тропинке вдвоем
Под сосен приветственный шорох.
А дачный поселок — за домиком дом —
Сползал позади за пригорок.
До почты проселком четыре версты,
Там ждут меня письма, газеты.
— Отправимся вместе, — сказала мне ты
И тоже проснулась с рассветом.
Распластанный коршун кружил в вышине,
Тропинка меж сосен петляла
И, в речку сорвавшись, на той стороне
Вползала в кусты краснотала.
Смеялась ты, грустные мысли гоня.
Умолкнув, тревожно смотрела.
И, каюсь, я знал, что ты любишь меня,
Ты чувства скрывать не умела.
Цветущий шиповник заполнил овраг,
Туман по-над лугом стелился.
Любой убежденный ворчун холостяк
В такое бы утро влюбился!
Я ж молод, и ты от меня в двух шагах —
Сердечна, проста и красива.
Ресницы такие, что тень на щеках.
Коса с золотистым отливом.
Трава клокотала в пьянящем соку,
Шумела, качаясь, пшеница.
«Любите!» — нам ветер шепнул на бегу
«Любите!» — кричали синицы.
Да плохо ли вдруг, улыбнувшись, любя,
За плечи обнять дорогую.
И я полюбил бы, конечно, тебя,
Когда не любил бы другую.
Для чувств не годны никакие весы,
К другой мое сердце стремится.
Хоть нет у нее золотистой косы
И явно короче ресницы.
Да что объяснять! И, прогулку кляня,
Я пел, я шутил всю дорогу.
И было смешно тебе слушать меня
И больно, пожалуй, немного.
Тут все бесполезно: прогулка, весна,
Кусты и овражки с ручьями.
Прости, я другую любил, и она,
Незримая, шла между нами.
По кустам, по каменистым глыбам
Нет пути — и сумерки черней…
Дикие костры взлетают дыбом
Над собраньем веток и камней.
Топора не знавшие купавы
Да ручьи, не помнящие губ,
Вы задеты горечью отравы:
Душным кашлем, перекличкой труб.
Там, где в громе пролетали грозы,
Протянулись дымные обозы…
Над болотами, где спят чирки,
Не осока встала, а штыки…
Сгустки стеарина под свечами,
На трехверстке рощи и поля…
Циркулярами и циркулями
Штабы переполнены в края…
По масштабам точные расчеты
(Наизусть заученный урок)…
На трехверстке протянулись роты,
И передвигается флажок…
И передвигаются по кругу
Взвод за взводом…
Скрыты за бугром,
Батареи по кустам, по лугу
Ураганным двинули огнем…
И воронку за воронкой следом
Роет крот — и должен рыть опять…
Это фронт —
И, значит, непоседам
Нечего по ящикам лежать…
Это фронт —
И, значит, до отказа
Надо прятаться, следить и ждать,
Чтоб на мушке закачался сразу
Враг — примериваться и стрелять.
Это полночь,
Вставшая бессонно
Над болотом, в одури пустынь,
Это черный провод телефона,
Протянувшийся через кусты…
Тишина…
Прислушайся упрямо
Утлым ухом,
И поймешь тогда,
Как несется телефонограмма,
Вытянувшаяся в провода…
Приглядись:
Подрагивают глухо
Провода, протянутые в рань,
Где бубнит телефонисту в ухо
Телефона узкая гортань…
Это штаб…
И стынут под свечами
На трехверстке рощи и поля,
Циркулярами и циркулями
Комнаты наполнены в края…
В ночь ползком — и снова руки стынут,
Взвод за взводом по кустам залег.
Это значит:
В штабе передвинут
Боем угрожающий флажок.
Гимнастерка в дырьях и заплатах,
Вошь дотла проела полотно,
Но бурлит в бутылочных гранатах
Взрывчатое смертное вино…
Офицера, скачущего в поле,
Напоит и с лошади сшибет,
Гайдамак его напьется вволю —
Так, что и костей не соберет.
Эти дни, на рельсах, под уклоны
(Пролетают… пролетели… нет…)
С громом, как товарные вагоны,
Мечутся — за выстрелами вслед.
И на фронт, кострами озаренный,
Пролетают… Пролетели… Нет…
Песнями набитые вагоны,
Ветром взмыленные эскадроны,
Эскадрильи бешеных планет.
Катится дорогой непрорытой
В разбираемую бурей новь
Кровь, насквозь пропахнувшая житом,
И пропитанная сажей кровь…
А навстречу — только дождь постылый,
Только пулей жгущие кусты,
Только ветер небывалой силы,
Ночи небывалой черноты.
В нас стреляли —
И не дострелили;
Били нас —
И не могли добить!
Эти дни,
Пройденные навылет,
Азбукою должно заучить.
Весна прилетела; обкинулся зеленью куст;
Вот ангел цветов у куста оживленного снова,
Коснулся шипка молодого
Дыханьем божественных уст —
И роза возникла, дохнула, раскрылась, прозрела,
Сладчайший кругом аромат разлила и зарей заалела.
И ангел цветов от прекрасной нейдет,
И пестрое царство свое забывая,
И только над юною розой порхая,
В святом умиленьи поет:
«Рдей, царица дней прелестных!
Вешней радостью дыша,
Льется негой струй небесных
Из листков полутелесных
Ароматная душа.
Век твой красен, хоть не долог:
Вся ты прелесть, вся любовь;
Сладкий сок твой — счастье пчелок;
Алый лист твой — брачный полог
Золотистых мотыльков.
Люди добрые голубят,
Любят пышный цвет полей;
Ах, они ж тебя и сгубят:
Люди губят все, что любят, —
Так ведется у людей!»
Сбылось предвещанье — и юноша розу сорвал,
И девы украсил чело этой пламенной жатвой, —
И девы привет с обольстительной клятвой
Отрадно ему прозвучал.
Но что ж? Не поблек еще цвет, от родного куста отделенной,
Как девы с приколотой розой чело омрачилось изменой.
Оставленный юноша долго потом
Страдал в воздаянье за пагубу розы; —
Но вот уж и он осушил свои слезы,
А плачущий ангел порхал, безутешен, над сирым кустом.
Весна прилетела; обкинулся зеленью куст;
Вот ангел цветов у куста оживленного снова,
Коснулся шипка молодого
Дыханьем божественных уст —
И роза возникла, дохнула, раскрылась, прозрела,
Сладчайший кругом аромат разлила и зарей заалела.
И ангел цветов от прекрасной нейдет,
И пестрое царство свое забывая,
И только над юною розой порхая,
В святом умиленьи поет:
«Рдей, царица дней прелестных!
Вешней радостью дыша,
Льется негой струй небесных
Из листков полутелесных
Ароматная душа.
Век твой красен, хоть не долог:
Вся ты прелесть, вся любовь;
Сладкий сок твой — счастье пчелок;
Алый лист твой — брачный полог
Золотистых мотыльков.
Люди добрые голубят,
Любят пышный цвет полей;
Ах, они ж тебя и сгубят:
Люди губят все, что любят, —
Так ведется у людей!»
Сбылось предвещанье — и юноша розу сорвал,
И девы украсил чело этой пламенной жатвой, —
И девы привет с обольстительной клятвой
Отрадно ему прозвучал.
Но что ж? Не поблек еще цвет, от родного куста отделенной,
Как девы с приколотой розой чело омрачилось изменой.
Оставленный юноша долго потом
Страдал в воздаянье за пагубу розы; —
Но вот уж и он осушил свои слезы,
А плачущий ангел порхал, безутешен, над сирым кустом.
В диком месте в лесу…
Из соломы был низкий построен шалаш.
Частым хворостом вход осторожно покрыт,
Мертвый конь на траве перед входом лежит.
И чтоб гладных волков конь из лесу привлек,
Притаясь в шалаше, ожидает стрелок.
Вот уж месяц с небес на чернеющий лес
Смотрит, длинные тени рисуя древес,
И туман над землей тихо всходит седой,
Под воздушной скрывает он лес пеленой.
Ни куста, ни листа не шатнет ветерок,
В шалаше притаясь, молча смотрит стрелок,
Терпеливо он ждет, месяц тихо плывет,
И как будто бы времени слышен полет.
Чу! Не шорох ли вдруг по кустам пробежал?
Отчего близ коня старый пень задрожал?
Что-то там забелело, туман не туман,
В чаще что-то шумит, будто дальний буран,
И внезапно стрелка странный холод потряс,
В шуме листьев сухих дивный слышит он глас:
«Вихорь-конь мой, вставай, я уж боле не пень,
Вихорь-конь, торопися, Иванов уж день!»
И как озера плеск и как полымя треск,
Между пний и кустов словно угольев блеск,
Что-то ближе спешит, и хрустит, и трещит,
И от тысячи ног вся земля дребезжит.
«Встань, мой конь, я не пень, брось, мой конь, свою лень!
Конь, проворней, проворней, в лесу дребедень!»
Страшен чудный был голос, конь мертвый вскочил,
Кто-то прыг на него, конь копытом забил,
Поднялся на дыбы, задрожал, захрапел
И как вихорь сквозь бор с седоком полетел,
И за ним между пнев, и кустов, и бугров
Полетела, шумя, стая гладных волков.
Долго видел стрелок, как чудесным огнем
Их мелькали глаза в буераке лесном
И как далей и далей в чернеющий лес
Их неистовый бег, углубляясь, исчез.
И опять воцарилась кругом тишина,
Мирно сумрачный лес освещает луна,
Расстилаясь туман над сырою землей,
Под таинственной чащу сокрыл пеленой.
И, о виденном диве мечтая, стрелок
До зари в шалаше просидел, одинок.
И едва на востоке заря занялась,
Слышен топот в лесу, и внимает он глас:
«Конь, недолго уж нам по кустам и буграм
Остается бежать, не догнать нас волкам!»
И как озера плеск и как полымя треск,
Между пнев и кустов, словно угольев блеск,
И шумит, и спешит, и хрустит, и трещит,
И от тысячи ног вся земля дребезжит.
«Конь, не долго бежать, нас волкам не догнать.
Сладко будешь, мой конь, на траве отдыхать!»
И, весь пеной покрыт, конь летит и пыхтит,
И за ним по пятам волчья стая бежит.
Вот на хуторе дальнем петух прокричал,
Вихорь-конь добежал, без дыханья упал,
Седока не видать, унялась дребедень,
И в тумане по-прежнему виден лишь пень.
У стрелка ж голова закружилась, и он
Пал на землю, и слуха и зренья лишен.
И тогда он очнулся, как полдень уж был,
И чернеющий лес он покинуть спешил.
И.
Далей синие извивы
Вечереют; все молчит;
Здесь к струям склонились ивы,
И в воде их тень дрожит.
Кинуть все!.. Катись слеза!..
Плачут ивы, и далеко
Шелестит в струях лоза…
Все, что в сердце спит глубоко,
С тихой грустью в глубь страданья
Ты, далекая, глядишь, —
Как зари горит сиянье
Сквозь темнеющий камыш.
ИИ.
Ветер тучи в небе гонит,
В листьях крупный дождь стучит,
И тоскливо буря стонет:
«Воды! Где ж ваш прежний вид?» —
И потухшего сиянья
Ищет-роет все со дна…--
Ты любовью мне страданья
Не разгонишь никогда…--
ИИИ.
По заре вечерней, лесом
Пробираясь меж ветвей,
Я иду к струям пустынным
С чудной думою о ней.
И когда в кустах стемнеет,
Залепечет вдруг тростник: —
Миром ночь меня обвеет, —
Тихо все--мой взор поник--
И тогда я внятно слышу
Милый зов издалека:
Песнью чудной льется тихо
В сонных чащах тростника.
ИV.
Солнечный закат;
Горы туч идут;
Душно; ветры спят; —
Мрак и тишь плывут.—
Миг—и молний взвив
Газом все зальет —
По водам меж ив
Быстрый свет блеснет: —
Ты сияешь мне
В яркий миг любви--
Вдаль летят в огне
Волоса твои.
V.
На водах, на молчаливых,
Лунный свет дрожит снопом,
Сыплет искры в темных ивах,
Загораясь серебром.
Тихо все. Вдали олени
Смотрят к свету в небесах —
Здесь дрожит, колебля тени,
Птица сонная в кустах.
На глазах я слышу слезы:
Как ноля, лучом луны,
Так души моей все грезы,
Все тобой озарены.
Р.
Июльский день прошел капризно, ветреный и облачный: то и дело, из тучи ли, или с деревьев, срываясь, разлетались щекочущие брызги, и редко-редко небо пронизывало их стальными лучами. Других у него и не было, и только листва все косматилась, взметая матовую изнанку своей гущи. Слава богу, это прожито. Уже давно вечер. Там, наверху, не осталось ни облачка, ни полоски, ни точки даже… Теперь оттуда, чистое и пустынное, смотрит на нас небо, и взгляд на него белесоватый, как у слепого. Я не вижу дороги, но, наверное, она черная и мягкая: рессоры подрагивают, копыта слабо-слабо звенят и хлюпают. Туман ползет и стелется отовсюду, но тонкий и еще не похолодевший. Дорога пошла моложами. Кусты то обступают нас так тесно, что черные рипиды их оставляют влажный след на наших холодных лицах, то, наоборот, разбегутся… и минутами мне кажется, что это уже не кусты, а те воздушные пятна, которые днем бродили по небу; только теперь, перемежаясь с туманом, они тревожат сердце каким-то смутным не то упреком, не то воспоминанием… И странно, — как сближает нас со всем тем, что _не — мы_, эта туманная ночь, и как в то же время чуждо друг другу звучат наши голоса, уходя каждый за своей
душою в жуткую зыбкость ночи…
Брось вожжи и дай мне руку. Пусть отдохнет и наш старый конь… Вот ушли куда-то и последние кусты. Там, далеко внизу, то сверкнет, то погаснет холодная полоса реки, а возле маячит слабый огонек парома… Не говори! Слушай тишину, слушай, как стучит твое сердце!.. Возьми даже руку и спрячь ее в рукав. Будем рядом, но розно. И пусть другими, кружными путями наши растаявшие в июльском тумане тени сблизятся, сольются и станут одна тень… Как тихо… Пробило час… еще… еще… и довольно… Все молчит… Молчите и вы, стонущие, призывные. Как хорошо!.. А ты, жизнь, иди! Я не боюсь тебя, уходящей, и не считаю твоих минут. Да ты и не можешь уйти от меня, потому что ты ведь это я, и никто больше — это-то уж наверно…
Краса родной горы, с тенистыми ветвями,
И крепок и высок являлся юный дуб;
Зеленые кусты с душистыми цветами
Кругом его растут.Игривый ручеек отрадной свежей влагой,
Струяся близ него, приветливо шумел,
И мощный сын дубрав с какою-то отвагой
Чрез поле вдаль смотрел.И, младостью цветя, грозы он не боялся —
От гроз живей весна, меж туч ясней лазурь
Сверканьем молнии и громом любовался,
Дышал под свистом бурь.Любили юноши и сельские девицы
Под тень его ходить; и сладко там певал
Полночный соловей, и алый блеск денницы
Их в неге заставал.И, видя вкруг себя во всем красу природы,
Он думал, что ему она не изменит,
И дерзостно мечтал, что ветер непогоды
К нему не долетит.Но вдруг небесный свод оделся черной тучей,
И ливнем хлынул дождь, и буйный ураган,
Клубяся, налетел, взвивая прах летучий,
И дол покрыл туман.Зеленые кусты с душистыми цветами
Он с корнем вырывал, и светлый ручеек
Закидан был землей, каменьями и пнями, —
Исчез отрадный ток.Гром грянул, молния дуб крепкий опалила;
Дуб треснул, но грозой он не был сокрушен:
Еще осталась в нем стесненной жизни сила,
Хоть вянуть обречен.Отрадной влаги нет, и нет земли родимой,
Где буйно вырос он, красуясь меж долин;
На голой уж горе теперь, судьбой гонимый,
Остался он один.Увы, надежды нет, и стрелы роковые
Бедой отравлены, всё рушат и мертвят;
Одни лишь небеса, как прежде голубые,
Над гибнущим блестят.И начал сохнуть дуб; но, к долу не склоненный,
Он, ветви вознося, казал их облакам,
Как будто бы своей вершиной опаленной
Стремился к небесам.
Сибирь не любит насаждений —
Не зря в народе говорят.
Порой пятна листвяной тени
На сто дворов не встретит взяглд.И суть не в том, что злы морозы, —
Не о вишнёвых речь садах, —
Но хоть бы ствол мелькнул берёзы
Иль куст рябины на задах.Домов обвветренная серость,
Задворков голых скучный вид, —
Вся неприятная оседлость —
Она о многом говорит.О том, как деды в диком крае
За трудным пашенным добром
Ходили в бой, отодвигая
Тайгу огнём и топором; Тайгу, что их теснила темью
И свой вела из года в год
На тех завидных, жирных землях
Извечный севооборот.Какая к лесу будет жалость,
зачем он был — тот самый куст:
За ним тайга вблизи держалась,
И мрак, и глушь, и зверь, и гнус… Нет, даже спрашивать неловко
Насчет посадочных забот
В таких местах, где раскорчевка
И нынче в поле — жаркий пот; Где ради каждой новой сотки
Земли из-под вчерашних пней
Гремят бульдозеры, лебёдки,
Взрывчатка ухает на ней… Все так. Но тем ещё дороже
Душе моей, когда порой
И здесь увидишь вдоль дороги
Березок юных ровный строй; Цепочку елей малолетних,
Подростков тополей чреду, —
Они для глаза тем приметней,
Что вся тайга ещё в виду; Вся эта просека Сибири
Вдоль знаменитого шоссе, —
Вовек без надобности были
Ей даже думы о красе.И светлой верю я примете,
Не в дальних далях вижу срок,
Когда и этот край на свете
Мы обратим до пяди впрок, —С не меньшей, может быть, любовью,
Чем та, что знают на земле
Сады и рощи Подмосковья
Иль Крым, ухоженный в тепле.
Трескучей дробью барабанят ружья
По лиственницам сизым и по соснам.
Случайный дрозд, подраненный, на землю
Валится с криком, трепеща крылом.
Холодный лес, и снег, и ветер колкий…
И мы стоим рассыпанною цепью, —
В руках двустволки, и визжат протяжно
Мордашки на отпущенных ремнях…
Друзья, молчите! Он залег упорно, —
И только пар повиснул над берлогой,
И только слышен храп его тяжелый
Да низкая и злая воркотня…
Друзья, молчите! Пусть, к стволу прижавшись,
Прицелится охотник терпеливый!
И гром ударит между глаз звериных,
И туша, вздыбленная, затрепещет
И рухнет в мерзлые кусты и снег!
Так мы теперь раскинулись облавой —
Поэты, рыбаки и птицеловы,
Ремесленники, кузнецы — широ̀ко
В лесу холодном, где колючий ветер
Нам в лица дует. Мы стоим вокруг
Берлоги, где засел в кустах замерзших
Мир, матерой и тяжкий на подем…
Эй, отпускайте псов, пускай потреплют!
Пускай вопьются меткими зубами
В затылок крепкий! И по снегу быстро,
По листьям полым, по морозной хвое,
Через кусты катясь шаром визжащим,
Летят собаки. И уже встает
Из темноты берлоги заповедной
Тяжелый мир, огромный и косматый, —
И под его опущенною лапой
Тяжелодышащий скребется пес.
И мы стоим рассыпанною цепью —
Поэты, рыбаки и птицеловы.
И, вздыбленный, идет на нас, качаясь,
Мир матерой. И вот один из нас —
Широкоплечий, русый и упорный —
Вытаскивает нож из сапога
И, широко расставив ноги, ждет
Хрипящего и бешеного зверя.
И зверь идет. Кусты трещат и гнутся,
Испуганный перелетает дрозд.
И мы стоим рассыпанною цепью, —
И руки онемели, и не можем
Прицелиться медведю между глаз…
А зверь идет… И сумрачный рабочий
Стоит в снегу и нож в руке сжимает,
И шею вытянул, и осторожно
Глядит в звериные глаза… Друзья,
Облава близится к концу! Ударит
Рука рабочья в сердце роковое,
И захрипит, и упадет тяжелый
Свирепый мир — в промерзшие кусты…
А мы, поэты, что̀ во время боя
Стояли молча, — мы сбежимся дружно,
И над огромным и косматым трупом
Мы славу победителю споем!
Старый розовый куст, колючий, пыльный, без листьев,
Грустно качал головой у подножья высокой бойницы.
Роза последняя пышно цвела вчера еще утром,
Рыцарь розу сорвал, он сорвал ее не для милой.
Листья ветер разнес и носит их по оврагу,
Лишь остались шипы, и бедные прутья со злобой
В окна бойницы ползут, но тщетно ищут добычи.
Бедный рыцарь! Он плачет горько на башне высокой,
Слезы роняет одну за другой, и катятся крупные слезы
Вдоль по старой стене на ветви страдающей розы…
Сорван цветок. Она не вернется. Сердце разбито.
Меч заржавел, просится в бой на страшную сечу,
Кончено всё. Счастье в могиле. В тоске безотчетной
Рыцарь плачет, и плачет бедный розовый куст.
Оба страдают. Один потерял свою розу,
Розу, алевшую в ярких лучах холодного утра…
Розу другую другой потерял; эта пышная роза
Ярко алела в лучах любви и безбрежного счастья…
Так, тоскуя, томясь, они время свое проводили,
Ночь ли спускалась, утро ль свежело, день ли в сверканьи
Радостных красок всходил, или вечер бойницу багрянил.
Замок заснул. Уснули они, в тяжелой дремоте.
Всё было тихо. Лишь изредка камень срывался
С ветхой стены и, гремя, пропадал в глубоком овраге…
Раз, в прекрасное утро, когда любопытное солнце
Встало и, тихо скользя по сте? нам высоким,
В розу ударило, — роза раскрылась: зеленых побегов
Сотни бегут по колючим ветвям всё выше и выше…
Был один засохший цветок, никем не примеченный, бледный,
Он раскрылся и весь засиял, и яркая роза
Рыцарю в окна дохнула своим ароматным дыханьем…
Рыцарь спал. На бледных ланитах играла улыбка:
Сон он видел чудесный: он слышал: чудные звуки
Стройно носились вокруг, и мрак окутывал землю.
Образ чудный витал во мраке яркой звездою.
Звуки всё расширялись, внезапно из тесного мира
Хлынули в душу ему, и разом в душе отозвались
Струны незримые. Тут мелодия дивная смолкла,
Образ во мраке к нему подлетел, и с горячим дыханьем
Губы коснулись ланит… и рыцарь проснулся.
Яркое утро вставало. Со свежим его ароматом
Несся другой аромат, и пышная алая роза
Тихо кивала головкой в окно сквозь ржавые прутья
Старой решетки… И бедный, жалкий страдалец
К розе прильнул и раскрытый цветок целовал в упоеньи,
Полный счастья, надежды, любви и радости нежной… Весна 1898
На тротуарах дворники застыли;
Мороз без снега, каменная ночь…
Дыханье перехватывает пылью
И легкие расхлестывает прочь.
Какая ночь? Осенний день, и ветер
Гоняет пыль по мерзлым пустырям.
Заходят в город верткие, как плети,
Смерчи, и робко жмутся к фонарям.
На осеннем пустыре
Мертвая капуста,
На промерзлом пустыре
До жуткого пусто.
Ветер гонит злую пыль,
Черт хоронит злую быль,
Заступом, не лирою
Ямку, ямку вырою:
Уж я зо-ло-то хороню.
Не надо мне ни слез, ни разговоров,
Возвышенных пиров не надо мне,
Пусть черный ветер гонит по просторам
Свою тоску по золотом вине.
Когда-то он ложился тиховейно
К зеленым рощам, к резвому ключу…
Нет, не хочу я теплого глинтвейна
И ваших утешений не хочу!
Я с лопатой под полой
Вышел черным ходом:
Ни огней, ни мостовой —
Пыль по огородам!
Оступается ступня,
Полы разлетаются,
Руки зябнут, нет огня,
Голос засекается…
— Нет, закат еще в огне,
Ямку, ямку надо мне!
Уж я зо-ло-то хороню.
Еще, еще! кусты худые шепчут,
Заклятье завивается смерчом,
Бесснежная земля железа крепче,
Я нажимаю ноющим плечом —
Нет, я ни в чем не клялся на мече!
В последний раз!.. Мой ржавый засапожник
Торчит в остановившемся смерче.
Хлещут розгами кусты,
Перепуганный пустырь,
Я худому пустырю
В ямку, в ямку говорю:
Уж я зо-ло-то хороню!
Из гнезд свиваемых весной
По рощам птичками, ни чье
С такой не строится красой,
Как пеночки жилье.
На нем и свода сверху нет,
Нет и дверей; но никогда
Не проникает яркий свет,
Ни дождик в глубь гнезда.
В нем так уютно, так умно
Все приспособлено, что, знать,
Уж свыше пеночкам дано
Искусство так свивать.
И прятать гнезда от невзгод
В такую глушь, в такую тень,
Что и пустынник не найдет
Для кельи гуще сень.
Они вьют гнезда то в щелях
Руин, вкруг убранных плющем;
То их свивают в камышах,
Нависших над ручьем,
Где чтобы самке не скучать,
Самец льет звонко трель свою,
Иль целый день отец и мать
Поют под такт ручью;
То вьют их в просеках леска,
Где в гнездышке, как в урне клад,
Яички прячет мать, пока
Не прилетит назад.
Но если пеночки вполне
Искусны в стройке гнезд своих,—
Все ж в выборе им мест одни
Искуснее других.
Такой-то птичкой был под тень,
В том месте спрятан дом из мха,
Где вкруг раскинул, как олень,
Дубок ветвей рога.
Но, видно, было ей не в мочь
Своим умом скрыть домик свой:
Она просила ей помочь
Куст буквицы лесной.
Где карлик-дуб поник челом,
Там в вышине, как детский рост,
Виднелось над густым кустом
То чудо между гнезд.
Мой клад я показал, гордясь,
Друзьям, слособным без стыда
Ценить и малое. Но раз,
Взглянул я — нет гнезда!
Погибло! Видно хищник злой,
Враг песен, правды и любви,
Свершил безжалостной рукой
Здесь подвиги свои!
Но через три дня, проходя
При ярком солнце место то,
Гляжу — и вскрикнул как дитя —
Целехонько гнездо!
Пред ним куст буквицы лесной
Поднял листы, как паруса,
И этой хитростью простой
Мне обманул глаза. —
Укрытая от хищных рук,
Таясь и от своих друзей,
Чтоб не мешал тебе и друг
Высиживать детей, —
Сиди здесь, пеночка! И вот,
Как дети вылетят, и пуст
Твой станет домик, отцветет
И покровитель куст.
Не забывай, как здесь тебя
В тенистой роще, в дождь и зной,
Берег, лелея и любя,
Куст буквицы лесной.
Нас было много. Мы покорно
Свершали свой вседневный труд:
Мели осенний сад; упорно
От ила очищали пруд;
Срезали сучья у оливы;
Кропили пыльные цветы;
За всем следили, терпеливы,
От темноты до темноты!
Ах, мы одной горели жаждой,
Чтоб в час, когда с террасы в сад
Сойдет она, — листочек каждый
Был зелен, был красив, был рад!
И вот, дрожа, ложились тени,
Склонялось солнце, все в огнях, —
Тогда на белые ступени,
Со стеблем лилии в руках,
Она сходила… Боги! Боги!
Как мир пред ней казался груб!
Как были царственны и строги
Черты ее сомкнутых губ!
Походкой медленной и стройной
Среди кустов, среди олив, —
Богиня некая! — спокойно
Она скользила, взгляд склонив…
И, медленно достигнув пруда,
На низкой мраморной скамье
Садилась там, земное чудо,
В каком-то дивном забытье…
А мы, безумные, как воры
Таясь, меж спутанных ветвей,
В ее лицо вонзали взоры,
Дыша, как дикий сонм зверей…
Рождался месяц… Тихо, плавно
Она вставала, шла домой…
И билось сердце своенравно
У всех, у всех — одной мечтой!
Но что свершилось? — Кто сказал нам,
Что выбран был один из нас?
Кто, кто Сеида показал нам
Вдвоем с царицей в темный час?
Он весь дрожал, он был в испуге,
И был безумен черный лик, —
Но вдруг со стоном, как к подруге,
К царице юный раб приник.
Свершилось! Больше нет исхода, —
Она и он обречены!
Мы знаем: смерть стоит у входа,
Таясь за выступом стены.
Покорно мы откроем двери,
Дадим войти ей в тихий сад
И будем ждать в кустах, как звери,
Когда опять блеснет закат.
Зажгутся облачные змеи,
Сплетутся в рдяно-алый клуб…
И рухнет на песок аллеи
С царицей рядом черный труп!
За церквами, садами, театрами,
за кустами в холодных дворах,
в темноте за дверями парадными,
за бездомными в этих дворах.
За пустыми ночными кварталами,
за дворцами над светлой Невой,
за подъездами их, за подвалами,
за шумящей над ними листвой.
За бульварами с тусклыми урнами,
за балконами, полными сна,
за кирпичными красными тюрьмами,
где больных будоражит весна,
за вокзальными страшными люстрами,
что толкаются, тени гоня,
за тремя запоздалыми чувствами
Вы живете теперь от меня.
За любовью, за долгом, за мужеством,
или больше — за Вашим лицом,
за рекой, осененной замужеством,
за таким одиноким пловцом.
За своим Ленинградом, за дальними
островами, в мелькнувшем раю,
за своими страданьями давними,
от меня за замками семью.
Разделенье не жизнью, не временем,
не пространством с кричащей толпой,
Разделенье не болью, не бременем,
и, хоть странно, но все ж не судьбой.
Не пером, не бумагой, не голосом —
разделенье печалью… К тому ж
правдой, больше неловкой, чем горестной:
вековой одинокостью душ.
На окраинах, там, за заборами,
за крестами у цинковых звезд,
за семью — семьюстами! — запорами
и не только за тысячу верст,
а за всею землею неполотой,
за салютом ее журавлей,
за Россией, как будто не политой
ни слезами, ни кровью моей.
Там, где впрямь у дороги непройденной
на ветру моя юность дрожит,
где-то близко холодная Родина
за финляндским вокзалом лежит,
и смотрю я в пространства окрестные,
напряженный до боли уже,
словно эти весы неизвестные
у кого-то не только в душе.
Вот иду я, парадные светятся,
за оградой кусты шелестят,
во дворе Петропаловской крепости
тихо белые ночи сидят.
Развевается белое облако,
под мостами плывут корабли,
ни гудка, ни свистка и ни окрика
до последнего края земли.
Не прошу ни любви, ни признания,
ни волненья, рукав теребя…
Долгой жизни тебе, расстояние!
Но я снова прошу для себя
безразличную ласковость добрую
и при встрече — все то же житье.
Приношу Вам любовь свою долгую,
сознавая ненужность ее.
М.Б.
Мир одеял разрушен сном.
Но в чьём-то напряжённом взоре
маячит в сумраке ночном
окном разрезанное море.
Две лодки обнажают дно,
смыкаясь в этом с парой туфель.
Вздымающееся полотно
и волны выражают дупель.
Подушку обхватив, рука
сползает по столбам отвесным,
вторгаясь в эти облака
своим косноязычным жестом.
О камень порванный чулок,
изогнутый впотьмах, как лебедь,
раструбом смотрит в потолок,
как будто почерневший невод.
Два моря с помощью стены,
при помощи неясной мысли,
здесь как-то так разделены,
что сети в темноте повисли
пустыми в этой глубине,
но всё же ожидают всплытья
от пущенной сквозь крест в окне,
связующей их обе, нити.
Звезда желтеет на волне,
маячат неподвижно лодки.
Лишь крест вращается в окне
подобием простой лебёдки.
К поверхности из двух пустот
два невода ползут отвесно,
надеясь: крест перенесёт
и спустит их в другое место.
Так тихо, что не слышно слов,
что кажется окну пустому:
надежда на большой улов
сильней, чем неподвижность дома.
И вот уж в темноте ночной
окну с его сияньем лунным
две грядки кажутся волной,
а куст перед крыльцом — буруном.
Но дом недвижен, и забор
во тьму ныряет поплавками,
и воткнутый в крыльцо топор
один следит за топляками.
Часы стрекочут. Вдалеке
ворчаньем заглушает катер,
как давит устрицы в песке
ногой бесплотный наблюдатель.
Два глаза источают крик.
Лишь веки, издавая шорох,
во мраке защищают их
собою наподобье створок.
Как долго эту боль топить,
захлёстывать моторной речью,
чтоб дать ей оспой проступить
на тёплой белизне предплечья?
Как долго? До утра? Едва ль.
И ветер шелестит в попытке
жасминовую снять вуаль
с открытого лица калитки.
Сеть выбрана, в кустах удод
свистком предупреждает кражу.
И молча замирает тот,
кто бродит в темноте по пляжу.
Не пастух в свирель играет,
Сидя при речных струях.
Не пастух овец сгоняет
На прекрасных сих лугах.
Их свирели не пронзают
Тихим гласом воздух так —
Трубят в роги и взывают
Здесь охотники собак.
Там кустами украсился
Берег чистого ключа;
Тут охотник устремился
Возбудить зверей, крича.
В остров гончих псов кидает,
Тщится зайца выгнать вон.
Тут-то громко испускает
Эхо о Нарциссе стон.
Вдруг не стало больше крика,
Резвый заяц поднялся.
Зачинается музыка
Гончих псов, в кустах глася.
Смельства робкий зверь прибавил
Иль от страха обомлел —
Заяц остров свой оставил,
В чисто поле полетел.
Чистым полем ноги смелы
Унести его хотят.
Псы борзые так, как стрелы,
За врагом своим летят.
Ото всех он удалился
Неприятелей своих,
Лишь Меламп за ним катился,
И Сильваж вблизи из них.
И Меламп уж остается
От Сильважа назади.
С зайцем вравне он несется,
Стал у зайца впереди.
Повратил его, с ним мчится
Изо всех обратно сил.
Как опять Меламп ни тщится,
Он Мелампа опредил.
Ввергся заяц устремленный
В весь за ним бежащий полк.
Тут надежды бы лишенный
Задрожал и лютый волк,
Тут Дриопа подхватила,
А Хелапс его поймал,
Чтоб гортань его сразила,
Коль Сильваж бы не угнал.
Бедный ты, Сильваж, трудился,
Зайца ты один сматил.
А Хелопс вдали тащился,
Да и добычь получил.
Хоть от доброго завода
Часть тебя произвела,
Только что дала природа,
То Фортуна отняла.
Тревогой древнею полна,
Над городищами пустыми
Копье простершая жена
Воздвиглась в грохоте и дыме.
Степной ковыль и дикий прах.
Сияли росы. А в лесах
Косматый вепрь и тур суровый
Толкались меж кустов густых,
И глотки клокотали их,
Когда трещал пожар багровый.
И ты носилась по лесам
Охотницею необорной
По топким кочкам и по мхам
Сквозь строй стволов, сухой и черный.
И там, где смоляная мгла
Текла над волчьею тропой, —
Отпущенная тетивой,
Звенела легкая стрела.
И после ловли и охот
В страну, где солнечный восход
Колышет тяжкое сиянье,
Ты клалась, затаив дыханье…
И вот, одежду изорвав,
Из-за кустов и жестких трав
Стерей ты видела разбеги,
Где, вольным солнцем сожжены,
Гоняли к рекам табуны
Воинственные печенеги.
О Русь, тебя ведет стезя
До заповедного порога.
Пусть страшно тешатся князья
Междоусобною тревогой.
Пусть цокает татарский кнут
По ребрам и глазам огромным,
Пусть будет гноищем бездомным
В ночи последний твой приют!
О страстотерпица, вперед,
Тебя широкий ветр несет
Сквозь холод утр, сквозь влагу ночи,
Гремя и воя в пустоте.
И к соколиной высоте
Ты жадно подымаешь очи.
И вот, как пение рогов,
Клубясь промчался рой веков.
Ты падала и восставала,
Ты по дороге столбовой
Бродила с нищенской клюкой
Иль меч тяжелый подымала
И шла на заповедный бой.
Теперь ты перешла рубеж, —
К былому нет возврата ныне.
Ты гулкий кинула мятеж —
Как гром — на царские твердыни.
И в блеске молний роковом,
На камнях и листве опалой,
Ты дивной и ужасной встала
На перекрестке мировом.
И, покидая душный лог
В туманах, за морем сердитым,
Тебе, храпя, грозит копытом
Британии единорог.
О Русь, твой путь тернист и светел.
Пусть галльский красноглазый петел
Наскакивает на тебя,
Ты видишь зорь огонь широкий
И, вольность буйную любя,
Идешь без страха в путь жестокий.
Рассталась я с тяжелым сном,
Не встретясь с радостной мечтою;
Я вместе с утренней зарею
Была на холме луговом.
Запела птичка там над свежими кустами;
В душистой рощице привольно ей летать;
Вдруг с кормом нежно к ней стремится…
верно, мать —
И залилася я слезами.
Ах! мне не суждено, как птичке молодой,
В тиши безвестной жить у матери родной.
Дуб мирное гнездо от бури укрывает;
Приветный ветерок его там колыхает;
А я, бедняжка, что имею на земли?
И колыбели я не знала;
У храма сельского когда меня нашли,
На камне голом я лежала.
Покинутая здесь, далеко от своих,
Не улыбалась я родимой ласке их.
Скитаюся одна; везде чужие лицы;
Слыву в деревне сиротой.
Подружки лет моих, окружных сел девицы,
Стыдятся звать меня сестрой.
И люди добрые сиротку не пускают;
На вечеринках их нет места мне одной;
Со мною, бедной, не играют
Вкруг яркого огня семенною игрой.
Украдкой песням я приманчивым внимаю;
И перед сладким сном, в ту пору, как детей
Отец, благословя, прижмет к груди своей,
Вечерний поцелуй я издали видаю.И тихо, тихо в храм святой
Иду я с горькими слезами;
Лишь он сиротке не чужой,
Лишь он один передо мной
Всегда с отверстыми дверями.
И часто я ищу на камне роковом
Следа сердечных слез, которые на нем,
Быть может, мать моя роняла,
Когда она меня в чужбине оставляла.
Одна между кустов, в тени берез густых,
Где спят покойники под свежею травою,
Брожу я с тягостной тоскою;
Мне плакать не о ком из них —
И между мертвых и живых
Везде, везде я сиротою.
Уже пятнадцать раз весна
В слезах сиротку здесь встречает;
Цветок безрадостный, она
От непогоды увядает.
Родная, где же ты? Увидимся ль с тобой?
Приди; я жду тебя всё так же сиротою —
И всё на камне том, и всё у церкви той,
Где я покинута тобою!
А. Н. МайковуОпять дожди, опять туманы,
И листопад, и голый лес,
И потемневшие поляны,
И низкий, серый свод небес.
Опять осенняя погода!
И, мягкой влажности полна,
Мне сердце веселит она:
Люблю я это время года.Люблю я звонкий свист синицы,
Скрып снегирей в моих кустах,
И белые гусей станицы
На изумрудных озимях.
Люблю я, зонтиком прикрытый,
В речном изгибе, под кустом,
Сидеть от ветра под защитой,
Согретый тёплым зипуном —
Сидеть и ждать с терпеньем страстным,
Закинув удочки мои
В зеленоватые струи,
Вглубь Вори тихой и неясной.
Глаз не спускаю с наплавка,
Хоть он лежит без измененья;
Но вдруг — чуть видное движенье,
И вздрогнет сердце рыбака! И вот он, окунь благородный,
Прельстясь огромным червяком,
Подплыл отважно и свободно,
С разинутым, широким ртом
И, проглотив насадку смело,
Всё поволок на дно реки…
Здесь рыбаку настало дело,
И я, движением руки,
Проворно рыбу подсекаю,
Влеку из глубины речной
И на берег её бросаю,
Далёко за моей спиной.Но окуни у нас не диво!
Люблю ершей осенний клёв:
Берут они не вдруг, не живо,
Но я без скуки ждать готов.
Трясётся наплавок… терпенье!
Идут кружочки… пустяки!
Пусть погрузит! Мне наслажденье
Ерша тащить со дна реки:
Весь растопыренный, сердитый,
Упорно лезет из воды,
Густою слизью ёрш покрытый,
Поднявши иглы для защиты, —
Но нет спасенья от беды! Теперь не то. Внезапной хвори
Я жертвой стал. Что значим мы?
Гляжу на берега я Вори
В окно, как пленник из тюрьмы.
Прошло и тёплое ненастье,
Сковал мороз поверхность вод,
И грустно мне. Моё участье
Уже Москва к себе зовёт.
Опять прости, уединенье!
Бесплоден летний был досуг,
И недоступно вдохновенье.
Я не ропщу: я враг докук.
Прощайте, горы и овраги,
Воды и леса красота,
Прощайте ж вы, мои «коряги»,
Мои «ершовые места!»
I
Злая-злая, нехорошая змея
Молодого укусила воробья.
Захотел он улететь, да не мог
И заплакал, и упал на песок.
(Больно воробышку, больно!)
И пришла к нему беззубая старуха,
Пучеглазая зелёная лягуха.
За крыло она воробышка взяла
И больного по болоту повела.
(Жалко воробышка, жалко!)
Из окошка высунулся ёж:
— Ты куда его, зелёная, ведёшь?
— К доктору, миленький, к доктору.
— Подожди меня, старуха, под кустом,
Мы вдвоём его скорее доведём!
И весь день они болотами идут,
На руках они воробышка несут…
Вдруг ночная наступила темнота,
И не видно на болоте ни куста,
(Страшно воробышку, страшно!)
Вот и сбились они, бедные, с пути,
И не могут они доктора найти.
— Не найдём мы Айболита, не найдём,
Мы во тьме без Айболита пропадём!
Вдруг откуда-то примчался светлячок,
Свой голубенький фонарик он зажёг:
— Вы бегите-ка за мной, мои друзья,
Жалко-жалко мне больного воробья!
II
И они побежали бегом
За его голубым огоньком
И видят: вдали под сосной
Домик стоит расписной,
И там на балконе сидит
Добрый седой Айболит.
Он галке крыло перевязывает
И кролику сказку рассказывает.
У входа встречает их ласковый слон
И к доктору тихо ведёт на балкон,
Но плачет и стонет больной воробей.
Он с каждой минутой слабей и слабей,
Пришла к нему смерть воробьиная.
И на руки доктор больного берёт,
И лечит больного всю ночь напролёт,
И лечит, и лечит всю ночь до утра,
И вот — поглядите! — ура! ура! —
Больной встрепенулся, крылом шевельнул,
Чирикнул: чик! чик! — и в окно упорхнул.
«Спасибо, мой друг, меня вылечил ты,
Вовек не забуду твоей доброты!»
А там, у порога, толпятся убогие:
Слепые утята и белки безногие,
Худой лягушонок с больным животом,
Рябой кукушонок с подбитым крылом
И зайцы, волками искусанные.
И лечит их доктор весь день до заката.
И вдруг засмеялись лесные зверята:
«Опять мы здоровы и веселы!»
И в лес убежали играть и скакать
И даже спасибо забыли сказать,
Забыли сказать до свидания!
Not with a bang but a whimper.*
T.S. Eliot
Март на исходе, и сад мой пуст.
Старая птица, сядь на куст,
у которого в этот день
только и есть, что тень.
Будто и не было тех шести
лет, когда он любил цвести;
то есть грядущее тем, что наг,
делает ясный знак.
Или, былому в противовес,
гол до земли, но и чужд небес,
он, чьи ветви на этот раз -
лишь достиженье глаз.
Знаю и сам я не хуже всех:
грех осуждать нищету. Но грех
так обнажать — поперёк и вдоль -
язвы, чтоб вызвать боль.
Я бы и сам его проклял, но
где-то птице пора давно
сесть, чтоб не смешить ворон;
пусть это будет он.
Старая птица и голый куст,
соприкасаясь, рождают хруст.
И, если это принять всерьёз,
это — апофеоз.
То, что цвело и любило петь,
стало тем, что нельзя терпеть
без состраданья — не к их судьбе,
но к самому себе.
Грустно смотреть, как, сыграв отбой,
то, что было самой судьбой
призвано скрасить последний час,
меняется раньше нас.
То есть предметы и свойства их
одушевлённее нас самих.
Всюду сквозит одержимость тел
манией личных дел.
В силу того, что конец страшит,
каждая вещь на земле спешит
больше вкусить от своих ковриг,
чем позволяет миг.
Свет — ослепляет. И слово — лжёт.
Страсть утомляет. А горе — жжёт,
ибо страданье — примат огня
над единицей дня.
Лучше не верить своим глазам
да и устам. Оттого что Сам
Бог, предваряя Свой Страшный Суд,
жаждет казнить нас тут.
Так и рождается тот устав,
что позволяет, предметам дав
распоряжаться своей судьбой,
их заменять собой.
Старая птица, покинь свой куст.
Стану отныне посредством уст
петь за тебя, и за куст цвести
буду за счёт горсти.
Так изменились твои черты,
что будто на воду села ты,
лапки твои на вид мертвей
цепких нагих ветвей.
Можешь спокойно лететь во тьму.
Встану и место твоё займу.
Этот поступок осудит тот,
кто не встречал пустот.
Ибо, чужда четырём стенам,
жизнь, отступая, бросает нам
полые формы, и нас язвит
их нестерпимый вид.
Знаю, что голос мой во сто раз
хуже, чем твой — пусть и низкий глас.
Но даже режущий ухо звук
лучше безмолвных мук.
Мир если гибнет, то гибнет без
грома и лязга; но также не с
робкой, прощающей грех слепой
веры в него, мольбой.
В пляске огня, под напором льда
подлинный мира конец — когда
песня, которая всем горчит,
выше нотой звучит.
*Не взрыв, но всхлип (англ.). — Из стихотворения
Т.С. Элиота «The Hollow Men».
Помню
Помню старое
Помню старое 1-ое Мая.
Крался
Крался тайком
Крался тайком за последние дома я.
Косил глаза:
где жандарм,
где жандарм, где казак?
Рабочий
в кепке,
в кепке, в руке —
в кепке, в руке — перо.
Сходились —
Сходились — и дальше,
Сходились — и дальше, буркнув пароль.
За Сокольниками,
За Сокольниками, ворами,
За Сокольниками, ворами, шайкой,
таились
таились самой
таились самой глухой лужайкой.
Спешили
Спешили надежных
Спешили надежных в дозор запречь.
Отмахивали
Отмахивали наскоро
Отмахивали наскоро негромкую речь.
Рванув
Рванув из-за пазухи
Рванув из-за пазухи красное знамя,
шли
шли и горсточкой
шли и горсточкой блузы за нами.
Хрустнул
Хрустнул куст
Хрустнул куст под лошажьей ногою.
— В тюрьму!
— В тюрьму! Под шашки!
— В тюрьму! Под шашки! Сквозь свист нагаек!—
Но нас
Но нас безнадежность
Но нас безнадежность не жала тоской,
мы знали —
мы знали — за нами
мы знали — за нами мир заводской.
Мы знали —
Мы знали — прессует
Мы знали — прессует минута эта
трудящихся,
трудящихся, нищих
трудящихся, нищих целого света.
И знал
И знал знаменосец,
И знал знаменосец, под шашкой осев,
что кровь его —
что кровь его — самый
что кровь его — самый вернейший посев.
Настанет —
Настанет — пришедших не счесть поименно —
мильонами
мильонами красные
мильонами красные встанут знамена!
И выйдут
И выйдут в атаку
И выйдут в атаку веков и эр
несметные силища
несметные силища Эс Эс Эс Эр.
Всё цвело. Деревья шли по краю
Розовой, пылающей воды;
Я, свою разыскивая кралю,
Кинулся в глубокие сады.
Щеголяя шёлковой обновой,
Шла она. Кругом росла трава.
А над ней — над кралею бубновой —
Разного размера дерева.
Просто куст, осыпанный сиренью,
Золотому дубу не под стать,
Птичьему смешному населенью
Всё равно приказано свистать.
И на дубе тёмном, на огромном,
Тоже на шиповнике густом,
В каждом малом уголке укромном
И под начинающим кустом,
В голубых болотах и долинах
Знай свисти и отдыха не жди,
Но на тонких на ногах, на длинных
Подошли, рассыпались дожди.
Пролетели. Осветило снова
Золотом зелёные края —
Как твоя хорошая обнова,
Лидия весёлая моя?
Полиняла иль не полиняла,
Как не полиняли зеленя, —
Променяла иль не променяла,
Не забыла, милая, меня? Вечером мы ехали на дачу,
Я запел, веселья не тая, —
Может, не на дачу — на удачу, —
Где удача верная моя?
Нас обдуло ветром подогретым
И туманом с медленной воды,
Над твоим торгсиновским беретом
Плавали две белые звезды.
Я промолвил пару слов резонных,
Что тепла по Цельсию вода,
Что цветут в тюльпанах и газонах
Наши областные города,
Что летит особенного вида —
Вырезная — улицей листва,
Что меня порадовала, Лида,
Вся подряд зелёная Москва.
Хорошо — забавно — право слово,
Этим летом красивее я.
Мне понравилась твоя обнова,
Кофточка зелёная твоя.
Ты зашелестела, как осина,
Глазом повела своим большим:
— Это самый лучший… Из Торгсина…
Импортный… Не правда ль? Крепдешин…
Я смолчал. Пахнуло тёплым летом
От листвы, от песен, от воды —
Над твоим торгсиновским беретом
Плавали две белые звезды.
Доплыли до дачи запылённой
И без уважительных причин
Встали там, где над Москвой зелёной
Звёзды всех цветов и величин.Я сегодня вечером — не скрою —
Одинокой птицей просвищу.
Завтра эти звёзды над Москвою
С видимой любовью разыщу.
…Эрминия под тень густую
В дремучий бор стремилась на коне;
Он мчал ее едва полуживую,
Уж править им нет сил в ее руке:
То в сторону, то вдруг опять в другую
Метался с ней он в мрачной тишине.
И наконец из глаз она сокрылась,
И тщетная погоня прекратилась.Как, травлею измучась, стая псов
Идет назад, смутна и задыхаясь,
Тогда как зверь с поляны и лугов
Сокрылся вдруг, в дубраву удаляясь, —
Так ехали обратно меж шатров
И витязи, стыдом своим смущаясь.
Но гонится ль погоня ей вослед, —
У трепетной взглянуть отваги нет.Она всю ночь, она весь день скакала,
Теряяся одна в глуши лесной,
И только то, как плакала, стенала,
Там слышала и зрела в тме ночной;
Но в час, когда заря уже мерцала
И солнца луч тонул в глуби морской,
Сошла с коня на отдых меж кустами,
Где Иордан в красе блестит волнами.В смущеньи дум ей пища не нужна, —
Лишь слезы лить несчастная желает;
Но сладкий сон, которому дана
Над горем власть, — кто смертных услаждает
Забвеньем бед, как грудь ни стеснена,
Уже крыла над нею простирает;
Но и во сне любовь своей мечтой
Тревожит сон страдалицы младой.Пробуждена была она зарею,
Как пташки петь уж стали на древах,
Кусты шуметь над светлою рекою,
А ветерок резвиться на цветах;
Проснулася — и томный взор с тоскою
Бродил кругом на сельских шалашах,
И голоса сквозь зелень к ней несутся
С журчаньем волн, — и снова слезы льются.Но их поток внезапный звук рожка
Остановил: пастушескому пенью
Подобное летит издалека.
Вот, следуя невольному влеченью,
Она идет, задумчива, робка,
И старца зрит близ стада, он под тенью
Заботится вязанием сетей,
И слушает он пенье трех детей.Увидя вдруг доспехи боевые,
Они бегут к их диким шалашам;
Но нежный взор и кудри золотые
Прекрасная являет их очам
И молвила: «О вы, сердца простые!
Ваш труд и вы приятны небесам;
Да не прервет в полях мое явленье
Их тишины, ни сладостного пенья».
Направо, налево дома и сараи,
Заборы, кусты, огородные грядки.
Приличье стирая, чинность стирая,
Селенье на зелень легло в беспорядке.
Народ еще здесь не заметен, не слышен,
Звенит вдалеке холодок под косою,
Утреннее солнце прыгает по крышам,
Кусты и деревья фыркают росою.
Посуда для чая грустит на балконе,
Чай не разлит, не готов, не заварен,
Но блюдца, сверкая, раскрыли ладони,
И угли, как птицы, поют в самоваре.
Я удивляюсь, думаю нонче:
Сила у жизни откуда такая,
С прошлым покончив,
Эпическим маршем она протекает.
Бегут в огороде грядка за грядкой,
Дымятся ботвою редиски, горохи,
Сияет листва молочной подкладкой
И прыгают в зелени солнечные блохи.
Здесь города близость покоя не будит,
И с веком пока что царит неувязка,
По запаху здесь различаются люди,
Часы узнаются обычно по краскам.
Но все же приятно в таком захолустье
В малюсеньких черточках видеть эпоху,
Сквозь дождик июльский мечтать о капусте
И в жар августовский тянуться к гороху.
А прошлое? В прошлом у каждого дата,
Где точность дороги помята, стерта,
Где чувства без толку смешались когда-то,
Где их разобрать невозможно без черта.
Но прошлые чувства сегодня я сузил,
Ревность ко мне не приходит украдкой,
Губы не вяжет в презрительный узел
И не сжигает глаза лихорадкой.
С балкона кивают мне весело лица,
Зелень сияет, и струйками пара,
Чтоб где-то остынуть и влагой родиться,
Дымясь, улетает душа самовара.
Здесь можно о многом подумать, поспорить,
Но это природа, жизненность это!
Здесь выдохнуть можно усталость и горечь
И снова вдохнуть себе в легкие лето.
Ясно утро. Тихо веет
Тёплый ветерок;
Луг, как бархат, зеленеет,
В зареве восток.
Окаймлённое кустами
Молодых ракит,
Разноцветными огнями
Озеро блестит.
Тишине и солнцу радо,
По равнине вод
Лебедей ручное стадо
Медленно плывёт;
Вот один взмахнул лениво
Крыльями — и вдруг
Влага брызнула игриво
Жемчугом вокруг.
Привязав к ракитам лодку,
Мужички вдвоём,
Близ осоки, втихомолку,
Тянут сеть с трудом.
По траве, в рубашках белых,
Скачут босиком
Два мальчишки загорелых
На прутах верхом.
Крупный пот с них градом льётся,
И лицо горит;
Звучно смех их раздаётся,
Голосок звенит.
«Ну, катай наперегонки!»
А на шалунов
С тайной завистью девчонка
Смотрит из кустов.
«Тянут, тянут! — закричали
Ребятишки вдруг. —
Вдоволь, чай, теперь поймали
И линей и щук».
Вот на береге отлогом
Показалась сеть.
«Ну, вытряхивай-ка, с Богом —
Нечего глядеть!» —
Так сказал старик высокий,
Весь как лунь седой,
С грудью выпукло-широкой,
С длинной бородой.
Сеть намокшую подняли
Дружно рыбаки;
На песке затрепетали
Окуни, линьки.
Дети весело шумели:
«Будет на денёк!»
И на корточки присели
Рыбу класть в мешок.
«Ты, подкидыш, к нам откуда?
Не зови — придёт…
Убирайся-ка отсюда!
Не пойдёшь — так вот!..»
И подкидыша мальчишка
Оттолкнул рукой.
«Ну, за что ее ты, Мишка?» —
Упрекнул другой.
«Экий малый уродился, —
Говорил старик, —
Всё б дрался он да бранился,
Экий озорник!»
— «Ты бы внука-то маленько
За вихор подрал:
Он взял волю-то раненько!» —
Свату сват сказал.
«Эх!.. девчонка надоела…
Сам я, знаешь, голь,
Тут подкидыша, без дела,
Одевать изволь.
Хлеб, смотри, вот вздорожает, —
Ты чужих корми;
А ведь мать небось гуляет,
Прах её возьми!»
— «Потерпи, — чай, не забудет
За добро Господь!
Ведь она работать будет,
Бог даст, подрастёт».
— «Так-то так… вестимо, надо
К делу приучить;
Да теперь берёт досада
Без толку кормить.
И девчонка-то больная,
Сохнет, как трава,
Да всё плачет… дрянь такая!
А на грех жива!»
Мужички потолковали
И в село пошли;
Вслед мальчишки побежали,
Рыбу понесли;
А девчонка провожала
Грустным взглядом их,
И слеза у ней дрожала
В глазках голубых.
Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам,
вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме, к треугольным домам,
вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,
освещенный луной, и ее замечая одну.
Гулкий топот копыт по застывшим холмам — это не с чем сравнить,
это ты там, внизу, вдоль оврагов ты вьешь свою нить,
там куда-то во тьму от дороги твоей отбегает ручей,
где на склоне шуршит твоя быстрая тень по спине кирпичей.
Ну и скачет же он по замерзшей траве, растворяясь впотьмах,
возникая вдали, освещенный луной, на бескрайних холмах,
мимо черных кустов, вдоль оврагов пустых, воздух бьет по лицу,
говоря сам с собой, растворяется в черном лесу.
Вдоль оврагов пустых, мимо черных кустов, — не отыщется след,
даже если ты смел и вокруг твоих ног завивается свет,
все равно ты его никогда ни за что не сумеешь догнать.
Кто там скачет в холмах… я хочу это знать, я хочу это знать.
Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой, говорю,
одиноким лицом обернувшись к лесному царю, —
обращаюсь к природе от лица треугольных домов:
кто там скачет один, освещенный царицей холмов?
Но еловая готика русских равнин поглощает ответ,
из распахнутых окон бьет прекрасный рояль, разливается свет,
кто-то скачет в холмах, освещенный луной, возле самых небес,
по застывшей траве, мимо черных кустов. Приближается лес.
Между низких ветвей лошадиный сверкнет изумруд.
Кто стоит на коленях в темноте у бобровых запруд,
кто глядит на себя, отраженного в черной воде,
тот вернулся к себе, кто скакал по холмам в темноте.
Нет, не думай, что жизнь — это замкнутый круг небылиц,
ибо сотни холмов — поразительных круп кобылиц,
из которых в ночи, но при свете луны, мимо сонных округ,
засыпая во сне, мы стремительно скачем на юг.
Обращаюсь к природе: это всадники мчатся во тьму,
создавая свой мир по подобию вдруг твоему,
от бобровых запруд, от холодных костров пустырей
до громоздких плотин, до безгласной толпы фонарей.
Все равно — возвращенье… Все равно даже в ритме баллад
есть какой-то разбег, есть какой-то печальный возврат,
даже если Творец на иконах своих не живет и не спит,
появляется вдруг сквозь еловый собор что-то в виде копыт.
Ты, мой лес и вода! кто объедет, а кто, как сквозняк,
проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,
кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
кто лежит в темноте на спине в леденящем ручье.
Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь,
потому что не жизнь, а другая какая-то боль
приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна,
лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна.
Иду я с сынишком вдоль чистого поля
Пробитой тропинкой. Кругом — всё цветы,
И рвет их, и бабочек ловит мой Коля.
Вот мельница, речка, овраг и кусты.
Постой-ка, там дальше начнется болото…
Вдруг слышим — вдали и стучит и гремит
Всё пуще, — и видим — громадное что-то
По светлой черте горизонта летит. Непонятное явленье
Посреди златого дня!
Что такое? В изумленье
Коля смотрит на меня:
‘Что такое это значит?
Богатырь ли Еруслан
Страшный едет, грозный скачет
Или рыцарь-великан? ’ ‘О да, это — рыцарь, — ему я ответил, —
Герой, только новых, не старых веков,
И если б кого на пути своем встретил —
Он спуску не даст и сразиться готов’, ‘Ух как вьются дыма тучи!
Как у всех богатырей —
Знать, то конь его могучий
Пышет дымом из ноздрей!
Мимо лесу вон глухого
Мчится! Только для меня
Тут ни всадника лихого
Не заметно, ни коня’. ‘О да, он дымится, а не было б свету
Дневного, ты б видел, как брызжет огонь.
Где конь тут, где всадник — различия нету, —
Тут слито всё вместе — и всадник и конь’. ‘Что ж он — в латах? В вихре дыма
Каждый скок, чай, в три версты?
Ух, летит! Мелькают мимо
И деревья, и кусты.
Через этот край пустынной
Что он с силою такой
Полосою длинной, длинной
Так и тащит за собой? ’ ‘Он в латах, он весь — из металлов нетленных —
Из меди, железа. Чу! Свищет и ржет.
А сзади хвост длинный… ну, это — он пленных
Вослед за собой вереницу влечет’. ‘Что ж — он злых лишь только давит,
Если встретит на пути?
Мне войны он не объявит
И спокойно даст пройти,
Если мальчик я хороший?
Как дрожат под ним поля!
Чай, тяжел! Под этой ношей
Как не ломится земля! ’ ‘Нет, наш богатырь давит всех без разбору —
И добрых, и злых, и с такими ж, как сам,
Он в стычках сходился. Тяжел он — без спору,
Зато по железным идет полосам.
Дорога нужна, чтоб его выносила,
Железная, друг мой. Ему под удар
Не суйся! В нем дикая, страшная сила
Гнездится, — она называется — ‘пар».