Мы шли тропинкою песчаной и тенистой,
От сосен вековых кругом ложилась тень,
Дышала жадно грудь прохладою смолистой
И тихо догорал, и гас тревожный день.
Над нами в вышине оттенками опала
И бледным золотом сияла глубь небес,
Мы тихо шли вперед и все кругом молчало,
И лишь задумчиво шумел сосновый лес.
Но вдруг, послышался, вначале еле внятный,
Сливаясь с шорохом и шелестом ветвей —
Какой-то странный гул, глухой и непонятный,
Но разраставшийся могучей и сильней.
То не был тихий стон подавленного горя;
О, нет! Торжественный и равномерный шум,
Звучавший откликом, стихийных сил и дум —
Его узнали мы. И то был голос моря!
В своей красоте и величьи суровом
Лежало оно у прибрежных песков;
Холодные волны с отливом свинцовым,
Шумя, разбивались среди тростников.
Здесь ветер, гуляя, играл на свободе,
Волну за волною гоня пред собой,
И вторило ветру шумевшее море,
И вторил гудевший во мраке прибой.
Темнело… Тонули в тумане зыбучем
И воды и дальних небес синева,
И здесь, перед голосом моря могучим,
Невольно в устах замирали слова…
Один только голос по-прежнему внятно
Звучал несмолкаемо в сердце моем,
И властно твердил он — тебе непонятно —
О чем?
Преданьями мира богаты,
Друзья мои, верьте вы мне:
Мы все без вины виноваты
Иль все мы невинны вполне.
От каждого деда до внука
История вечная шла —
Разврата, невежества, зла
И лжи круговая порука.
В далеком прошедшем одном
Все наши беды, все утраты…
Иль нет виноватых кругом,
Иль все виноваты.
Во имя великих идей,
Как солнце сияющих в жизни,
При каждом проступке людей
Мы их предаем укоризне,
Презренью, проклятью, суду,
Мы в гневе своем лицемерим
И редко чужую беду
Бедою мы общею мерим.
Доныне еще не поймем
Мы, жалким пристрастьем обяты,
Что нет виноватых кругом
Иль — все виноваты.
Виновен ли тот, кто был рад
Над сильным рабом потешаться,
Иль тот, наконец, виноват,
Кто в рабстве привык унижаться?
Виновен ли тот, кто дерет
У мертвых с кафтана заплатки,
Иль тот виноват, кто дает
Грабителям тайные взятки?
Виновна ли женщина в том,
Что ласку низводит до платы?
Иль нет виноватых кругом,
Иль все виноваты.
Виновен ли в муках больной,
А юноша в том, что он молод?
Виновен ли гвоздь пред стеной,
Что бьет его в голову молот?
Виновен ли муж, что скучна
Семья для него, — почему же? —
Иль ты виновата, жена,
Что любишь другого — не мужа?
В смешении злобы с добром,
От пышного зданья до хаты —
Иль нет виноватых кругом,
Иль все виноваты.
Виновен ли сытый порок,
По виду приличный, свободный,
Иль вор, изломавший замок,
В предчувствии смерти голодной?
Виновен ли нищий теперь,
Что он не воспитан, как барин,
Виновен ли зверь, что он зверь,
Дикарь, что живет как дикарь он?
Печальная дума! Во мне
Не можешь заснуть никогда ты:
Иль все мы невинны вполне,
Иль все без вины виноваты.
Уношу князю Ростиславу
затвори Днепр темне березе.
Слово о полку Игореве.
Князь Ростислав в земле чужой
Лежит на дне речном,
Лежит в кольчуге боевой,
С изломанным мечом.
Днепра подводные красы
Лобзаться любят с ним
И гребнем витязя власы
Расчесывать златым.
Его напрасно день и ночь
Княгиня дома ждет…
Ладья его умчала прочь —
Назад не принесет!
В глухом лесу, в земле чужой,
В реке его приют;
Ему попы за упокой
Молитвы не поют;
Но с ним подводные красы,
С ним дев веселых рой,
И чешет витязя власы
Их гребень золотой.
Когда же на берег Посвист
Седые волны мчит,
В лесу кружится желтый лист,
Ярясь, Перун гремит,
Тогда, от сна на дне речном
Внезапно пробудясь,
Очами мутными кругом
Взирает бедный князь.
Жену младую он зовет —
Увы! его жена,
Прождав напрасно целый год,
С другим обручена.
Зовет к себе и брата он,
Его обнять бы рад —
Но, сонмом гридней окружен,
Пирует дома брат.
Зовет он киевских попов,
Велит себя отпеть —
Но до отчизны слабый зов
Не может долететь.
И он, склонясь на ржавый щит,
Опять тяжелым сном
В кругу русалок юных спит
Один на дне речном…
<1840-е годы>
«Я не хочу — не могу — и не умею Вас обидеть…»
Так из дому, гонимая тоской,
— Тобой! — всей женской памятью, всей жаждой,
Всей страстью — позабыть! — Как вал морской,
Ношусь вдоль всех штыков, мешков и граждан.
О, вспененный, высокий вал морской
Вдоль каменной советской Поварской!
Над дремлющей борзой склонюсь — и вдруг —
Твои глаза! — Все руки по иконам —
Твои! — О, если бы ты был без глаз, без рук,
Чтоб мне не помнить их, не помнить их, не помнить!
И, приступом, как резвая волна,
Беру головоломные дома.
Всех перецеловала чередом.
Вишу в окне. — Москва в кругу просторном.
Ведь любит вся Москва меня! — А вот твой дом…
Смеюсь, смеюсь, смеюсь с зажатым горлом.
И пятилетний, прожевав пшено:
— «Без Вас нам скучно, а с тобой смешно»…
Так, оплетенная венком детей,
Сквозь сон — слова: «Боюсь, под корень рубит —
Поляк… Ну что? — Ну как? — Нет новостей?»
— «Нет, — впрочем, есть: что он меня не любит!»
И, репликою мужа изумив,
Иду к жене — внимать, как друг ревнив.
Стихи — цветы — (И кто их не дает
Мне за стихи?) В руках — целая вьюга!
Тень на домах ползет. — Вперед! Вперед!
Чтоб по людскому цирковому кругу
Дурную память загонять в конец, —
Чтоб только не очнуться, наконец!
Так от тебя, как от самой Чумы,
Вдоль всей Москвы —……. длинноногой
Кружить, кружить, кружить до самой тьмы —
Чтоб, наконец, у своего порога
Остановиться, дух переводя…
— И в дом войти, чтоб вновь найти — тебя!
Ползет ночная тишина
Подслушивать ночные звуки…
Травою пахнет и влажна
В саду скамья твоя… Больна,
На книжку уронивши руки,
Сидишь ты, в тень погружена,
И говоришь о днях грядущих,
Об угнетенных, о гнетущих,
О роковой растрате сил,
Которых ключ едва пробил
Кору тупого закосненья,
О всем, что губит вдохновенье,
Чем так унижен человек
И что великого презренья
Достойно в наш великий век.А там — сквозь тень — огни за чаем,
Сквозь окна — музыка… Серпом
Блестит луна, и лес кругом,
С его росой и соловьем,
И ты назвать готова раем
И этот сад и этот дом.Страну волков преображая
В подобие земного рая,
Здесь речка вышла из болот,
На тундрах дом возник — и вот
Трудом тяжелым, неустанным
Кругом все ожило: нежданным
Паденьем безмятежных вод
Возмущены ночные тени,
И усыпительно для лени
Однообразно жернова
Шумят, — и лодка у плотины,
И Термуса из белой глины
Вдали мелькает голова… Здесь точно рай, и ты привыкла
К благополучью своему.
Здесь рай. Зачем же ты поникла,
И вновь задумалась к чему?
Иль поняла, что рай твой тесен
Для гражданина и для песен,
Что мысли здесь займут луна,
Цветы, грибы, прогулки летом,
И новой жизни семена
Взойдут, быть может, пустоцветом;
Что в этом маленьком раю
Все измельчает понемногу.
Иные скажут: «Слава богу!»
А ты, — ты, голову свою
Повесив, будешь, как немая,
Сидеть и думать: «Боже мой!
Как хорошо бежать из рая
И окунуться с головой
В жизнь, поднимающую вой,
Как злое море под грозой…»Мыза Ивановка. 1862
К О<бществу> л<юбителей> и<зящного>
Друзья! иду в ваш круг священный
Из тихой хижины моей;
Беседа истины нетленной,
Отраду в дух скорбящий лей!
Блажен, кто в жизни сей превратной
С душою твердою спешит
Обнять друзей нелестных; знатный
Чертог сатрапский не манит
Того, кто жизни цену знает
И в цвете юных, лучших лет
Стопы свои не совращает
Искать больших мирских сует;
Кто в пламенной душе обемлет
Весь мир и роды всех людей,
Кто добродетель лишь приемлет
Отличием земных властей;
Кто, силы не страшася ложной,
Дерзает истину вещать,
Тревожить спящий слух вельможный,
Их черство сердце раздирать!
Но участь правды быть гонимой, —
Мне скажут многие из вас,
Сынов мечты блестящей, мнимой,
Минутной славы! И у нас
Имеет правда, добродетель
Своих страдальцев: там Сократ,
Мудрец и смертных благодетель,
Казнен; а в ссылке там стократ
Пьют патриоты смерти чашу:
Начто же добродетель нам?
Влача в златых цепях жизнь вашу,
Прилична речь сия рабам!
Но истина пребудет вечно
Всех добрых смертных божеством;
Земное счастье скоротечно,
Оно преходит кратким сном.
Равно как солнце освещает
Эонов вечный круг в мирах, —
Там пал народ! Там — возникает!
Вся тварь живет в его лучах.
Так истина неугасима,
Подобно солнцу в облаках!
И добрыми и злыми чтима
Она была во всех веках!
Ты в сферах неизвестных скрылся
От бренных глаз земных;
Но смерти нет! Ты там явился
В кругу существ иных.
Другие чувства, ум и воля
Там исполняют дух:
Стократ блаженнее днесь доля
Твоя, бессмертный дух!
В день, когда мы, поддержкой земли заручась,
По высокой воде, по соленой, своей,
Выйдем в точно назначенный час, -
Море станет укачивать нас,
Словно мать непутевых детей.
Волны будут работать — и в поте лица
Корабельные наши бока иссекут,
Терпеливо машины начнут месяца
Составлять из ритмичных секунд.
А кругом — только водная гладь, — благодать!
И на долгие мили кругом — ни души!..
Оттого морякам тяжело привыкать
Засыпать после качки в уютной тиши.
Наши будни — без праздников, без выходных, -
В море нам и без отдыха хватит помех.
Мы подруг забываем своих:
Им — до нас, нам подчас не до них, -
Да простят они нам этот грех!
Нет, неправда! Вздыхаем о них у кормы
И во сне имена повторяем тайком.
Здесь совсем не за юбкой гоняемся мы,
Не за счастьем, а за косяком.
А кругом — только водная гладь, — благодать!
Ни заборов, ни стен — хоть паши, хоть пляши!..
Оттого морякам тяжело привыкать
Засыпать после качки в уютной тиши.
Говорят, что плывем мы за длинным рублем, -
Кстати, длинных рублей просто так не добыть, -
Но мы в море — за морем плывем,
И еще — за единственным днем,
О котором потом не забыть.
А когда из другой, непохожей весны
Мы к родному причалу придем прямиком, -
Растворятся морские ворота страны
Перед каждым своим моряком.
В море — водная гладь, да еще — благодать!
И вестей — никаких, сколько нам ни пиши…
Оттого морякам тяжело привыкать
Засыпать после качки в уютной тиши.
И опять уплываем, с землей обручась -
С этой самою верной невестой своей, -
Чтоб вернуться в назначенный час,
Как бы там ни баюкало нас
Море — мать непутевых детей.
Вот маяк нам забыл подморгнуть с высоты,
Только пялит глаза — ошалел, обалдел:
Он увидел, что судно встает на винты,
Обороты врубив на предел.
А на пирсе стоять — все равно благодать, -
И качаться на суше, и петь от души.
Нам, вернувшимся, не привыкать привыкать
После громких штормов к долгожданной тиши!
А воистину ли там,
Где обрублен лед водой,
А воистину ли там
Праздник жизни золотой?
Не приснилось ли мечте,
Что когда-то был я там?
Не приснилось ли мечте,
Рай и Ева и Адам?
Это вымыслы мои,
Чтобы спрятать круглый путь?
Это вымыслы мои,
Чтоб в снегах не потонуть?
Это хитрость пред собой,
Не скружиться на кругу?
Это хитрость пред собой,
Жить хоть как-нибудь в снегу?
А коль я наоборот,
Или тот же вечный круг?
А коль я наоборот,
Или вечно я сам-друг?
А коль я на перебег,
Не достигну ль я себя?
А коль я на перебег,
Или тот же вечный снег?
А коль я направо — так —?
Что-то спуталось во мне.
А коль я налево — так —?
Все тропинки я смешал.
Снова впрямь на перебег,
Там, быть может, новый путь?
Снова впрямь на перебег,
Есть тут лед, не только снег.
Ну, а если я пойду
Без оглядки вдаль по льду?
Ну, а если все вперед,
Может, что-нибудь найду?
Вплоть до синей до воды
Если я пройду все льды?
Ой, как скользко! Гладкий лед!
Нет ни смерти, ни беды.
Вплоть до влаги я дойду,
К синей влаге припаду.
Что там? Лишь не снег, не лед!
Что-нибудь, но там найду!
— Ну, что ты плачешь, медсестра?
Уже пора забыть комбата…
— Не знаю…
Может и пора.-
И улыбнулась виновато.Среди веселья и печали
И этих праздничных огней
Сидят в кафе однополчане
В гостях у памяти своей.Их стол стоит чуть-чуть в сторонке.
И, от всего отрешены,
Они поют в углу негромко
То, что певали в дни войны.Потом встают, подняв стаканы,
И молча пьют за тех солдат,
Что на Руси
И в разных странах
Под обелисками лежат.А рядом праздник отмечали
Их дети —
Внуки иль сыны,
Среди веселья и печали
Совсем не знавшие войны.И кто-то молвил глуховато,
Как будто был в чем виноват:
— Вон там в углу сидят солдаты —
Давайте выпьем за солдат… Все с мест мгновенно повскакали,
К столу затихшему пошли —
И о гвардейские стаканы
Звенела юность от души.А после в круг входили парами,
Но, возымев над всеми власть,
Гостей поразбросала «барыня».
И тут же пляска началась.И медсестру какой-то парень
Вприсядку весело повел.
Он лихо по полу ударил,
И загудел в восторге пол.Вот медсестра уже напротив
Выводит дробный перестук.
И, двадцать пять годочков сбросив,
Она рванулась в тесный круг.Ей показалось на мгновенье,
Что где-то виделись они:
То ль вместе шли из окруженья
В те злые памятные дни, То ль, раненного, с поля боя
Его тащила на себе.
Но парень был моложе вдвое,
Пока чужой в ее судьбе.Смешалось все —
Улыбки, краски.
И молодость, и седина.
Нет ничего прекрасней пляски,
Когда от радости она.Плясали бывшие солдаты,
Нежданно встретившись в пути
С солдатами семидесятых,
Еще мальчишками почти.Плясали так они, как будто
Вот-вот закончилась война.
Как будто лишь одну минуту
Стоит над миром тишина.
Так вот в какие пустыни
Ты нас заманил, Соблазнитель!
Бесстрастный учитель
Мечты и гордыни,
Скорби целитель,
Освободитель
От всех уныний!
Эта страна — безвестное Гоби,
Где Отчаянье — имя столице!
Здесь тихо, как в гробе.
В эти границы
Не долетают птицы;
Степь камениста, даль суха,
Кустарник с жесткой листвой,
Мох ползучий, седой,
Да кусты лопуха…
Здесь мы бродим, тобой соблазненная рать,
Взорами, в ужасе, даль обводя,
Избегая смотреть друг на друга.
Одним — смеяться, другим— рыдать,
Третьим безмолвствовать, слов: не найдя,
Всем — в пределах единого круга!
Иные, в упорстве мгновенном,
Ищут дороги назад,
Кружатся по пустыне холодной,
Смущающей очи миражем бессменным,
И круги за кругами чертят,
Бесплодно, —
По своим следам
Возвращаясь к нам.
Другие, покорно, на острых камнях
Лежат и грызут иссохшие руки,
Как на прахе брошенный прах,
И солнечный диск, громаден и ал,
Встает из-за рыжих скал,
Из-за грани прежней отчизны,
Страны Любви и Жизни,
Что стала страной — Вечной Разлуки.
У нас бывают экстазы,
Когда нежданно
Мы чувствуем жизнь и силы!
Всё меняется странно:
Камни горят, как алмазы,
Новые всходят на небо светила,
Расцветают безвестные розы, —
Но, быстро осыпаются грезы,
Тупо мы падаем в груды колеблемой пыли,
Тупо мы слушаем ветер,
Еле качающий дремлющий вереск, —
В бессилии…
И тогда появляешься ты,
Прежний, Юный, Прекрасный,
В огненном Маке,
Царь Мечты.
Властно
Нам делаешь знаки,
И, едва наступает тишь —
Прежний, Прекрасный, Юный, —
Голосом нежным, как струны,
Нам говоришь:
«Я обещал вам восторга мгновенья, —
Вы их узнали довольно!
Я обещал вам виденья, —
Вы приняли их богомольно!
Я обещал вам сладости изнеможенья, —
Вы их вкусили вполне!
Поклонитесь мне!»
И, пав на колени,
Мы, соблазненная рать,
Готовы кричать
Все гимны хвалений,
Веселясь о своем Господине:
«Слава, Учитель
Мечты и гордыни!
Скорби целитель,
Освободитель
От всех уныний!
Да будем в пустыне
Верны нашей судьбе!
Вне Тебя нам все ненавистно!
Служим тебе —
Ныне и присно!»
Приветствую тебя, опустошенный дом,
Завядшие дубы, лежащие кругом,
И море синее, и вас, крутые скалы,
И пышный прежде сад — глухой и одичалый!
Усталым путникам в палящий летний день
Еще даешь ты, дом, свежительную тень,
Еще стоят твои поруганные стены,
Но сколько горестной я вижу перемены!
Едва лишь я вступил под твой знакомый кров,
Бросаются в глаза мне надписи врагов,
Рисунки грубые и шутки площадные,
Где с наглым торжеством поносится Россия;
Все те же громкие, хвастливые слова
Нечестное врагов оправдывают дело.
Вздохнув, иду вперед; мохнатая сова
Бесшумно с зеркала разбитого слетела;
Вот в угол бросилась испуганная мышь…
Везде обломки, прах; куда ни поглядишь,
Везде насилие, насмешки и угрозы;
А из саду в окно вползающие розы,
За мраморный карниз цепляясь там и тут,
Беспечно в красоте раскидистой цветут,
Как будто на дела враждебного народа
Набросить свой покров старается природа;
Вот ящерица здесь меж зелени и плит,
Блестя как изумруд, извилисто скользит,
И любо ей играть в молчании могильном,
Где на пол солнца луч столбом ударил пыльным…
Но вот уж сумерки; вот постепенно мгла
На берег, на залив, на скалы налегла;
Все больше в небе звезд, в аллеях все темнее,
Душистее цветы, и запах трав сильнее;
На сломанном крыльце сижу я, полон дум;
Как тихо все кругом, как слышен моря шум…
Жил рыцарь на свете, угрюм, молчалив,
С лицом поблекшим и впалым;
Ходил он шатаясь, глаза опустив,
Мечтам предаваясь вялым.
Он был неловок, суров, нелюдим,
Цветы и красотки смеялись над ним,
Когда брел он шагом усталым.
Он дома сиживал в уголке,
Боясь любопытного взора.
Он руки тогда простирал в тоске,
Ни с кем не вел разговора.
Когда ж наступала ночная пора,
Там слышалось странное пенье, игра,
И у двери дрожали затворы.
И милая входит в его уголок
В одежде, как волны, пенной,
Цветет, горит, словно вся — цветок,
Сверкает покров драгоценный.
И золотом кудри спадают вдоль плеч,
И взоры блещут, и сладостна речь —
В обятьях рыцарь блаженный.
Рукою ее обвивает он,
Недвижный, теперь пламенеет;
И бледный сновидец от сна пробужден,
И робкое сердце смелеет.
Она, забавляясь лукавой игрой,
Тихонько покрыла его с головой
Покрывалом снега белее.
И рыцарь в подводном дворце голубом,
Он замкнут в волшебном круге.
Он смотрит на блеск и на пышность кругом
И слепнет в невольном испуге.
В руках его держит русалка своих,
Русалка — невеста, а рыцарь — жених,
На цитрах играют подруги.
Поют и играют; и множество пар
В неистовом танце кружатся,
И смертный обемлет рыцаря жар,
Спешит он к милой прижаться.
Тут гаснет вдруг ослепительный свет,
Сидит в одиночестве рыцарь-поэт
В каморке своей угрюмой.
Спят на борту грузовики,
спят
краны.
На палубе танцуют вальс
бахилы,
кеды.
Все на Камчатку едут здесь —
в край
крайний.
Никто не спросит: «Вы куда?» —
лишь:
«Кем вы?»
Вот пожилой мерзлотовед.
Вот
парни —
торговый флот — танцуют лихо:
есть
опыт!
На их рубашках Сингапур,
пляж,
пальмы,
а въелись в кожу рук металл,
соль,
копоть.
От музыки и от воды
плеск,
звоны.
Танцуют музыка и ночь
друг
с другом.
И тихо кружится корабль,
мы,
звезды,
и кружится весь океан
круг
за кругом.
Туманен вальс, туманна ночь,
путь
дымчат.
С зубным врачом танцует
кок
Вася.
И Надя с Мартой из буфета
чуть
дышат —
и очень хочется, как всем,
им
вальса.
Я тоже, тоже человек,
и мне
надо,
что надо всем. Быть одному
мне
мало.
Но не сердитесь на меня
вы,
Надя,
и не сердитесь на меня
вы,
Марта.
Да, я стою, но я танцую!
Я
в роли
довольно странной, правда, я
в ней
часто.
И на плече моем руки
нет
вроде,
и на плече моем рука
есть
чья-то.
Ты далеко, но разве это
так
важно?
Девчата смотрят — улыбнусь
им
бегло.
Стою — и все-таки иду
под плеск
вальса.
С тобой иду! И каждый вальс
твой,
Белла!
С тобой я мало танцевал,
и лишь
выпив,
и получалось-то у нас —
так
слабо.
Но лишь тебя на этот вальс
я
выбрал.
Как горько танцевать с тобой!
Как
сладко!
Курилы за бортом плывут,.
В их складках
снег
вечный.
А там, в Москве, — зеленый парк,
пруд,
лодка.
С тобой катается мой друг,
друг
верный.
Он грустно и красиво врет,
врет
ловко.
Он заикается умело.
Он
молит.
Он так богато врет тебе
и так
бедно!
И ты не знаешь, что вдали,
там,
в море,
с тобой танцую я сейчас
вальс,
Белла.
Вельможи толпою стояли
И молча зрелища ждали;
Меж них сидел
Король величаво на троне;
Кругом на высоком балконе
Хор дам прекрасный блестел.
Вот царскому знаку внимают.
Скрыпучую дверь отворяют,
И лев выходит степной
Тяжелой стопой.
И молча вдруг
Глядит вокруг.
Зевая лениво,
Трясет желтой гривой
И, всех обозрев,
Ложится лев.
И царь махнул снова,
И тигр суровый
С диким прыжком
Взлетел опасный
И, встретясь с львом,
Завыл ужасно;
Он бьет хвостом,
Потом
Тихо владельца обходит,
Глаз кровавых не сводит…
Но раб пред владыкой своим
Тщетно ворчит и злится:
И невольно ложится
Он рядом с ним.
Сверху тогда упади
Перчатка с прекрасной руки
Судьбы случайной игрою
Между враждебной четою.
И к рыцарю вдруг своему обратясь,
Кунигунда сказала, лукаво смеясь:
«Рыцарь, пытать я сердца люблю.
Если сильна так любовь у вас,
Как вы твердите мне каждый час,
То подымите перчатку мою!»
И рыцарь с балкона в минуту бежит,
И дерзко в круг он вступает,
На перчатку меж диких зверей он глядит
И смелой рукой подымает.
И зрители в робком вокруг ожиданье,
Трепеща, на юношу смотрят в молчанье.
Но вот он перчатку приносит назад.
Отвсюду хвала вылетает,
И нежный, пылающий взгляд —
Недального счастья заклад —
С рукой девицы героя встречает.
Но досады жестокой пылая в огне,
Перчатку в лицо он ей кинул:
«Благодарности вашей не надобно мне!»
И гордую тотчас покинул.
1
Прекрасна дева молодая,
Когда, вся в газ облечена,
Несется будто неземная
В кругах затейливых она.
Ее уборы, изгибаясь,
То развиваясь, то свиваясь,
На разгоревшуюся грудь
Очам прокладывают путь
Она летит, она сверкает, —
И млеют юноши кругом,
И в сладострастии немом
Паркет под ножкой изнывает.
Огонь потупленных очей,
По воле милой их царицы,
Порой блеснет из-под ресницы
И бросит молнию страстей.
Уста кокетствуют улыбкой;
Изобличается стан гибкой; —
И все, что прихотям дано,
Резцом любви округлено.
2
Прекрасна дева молодая,
Когда, влюбленная, она,
О стройном юноше мечтая,
Сидит, печальна и бледна;
Сложив тяжелую снуровку,
Летает думой вдалеке
И, подпершись на локотке,
Покоит милую головку.
В очах рисуется тоска,
Как на лазури тень ночная,
И перси зыблются слегка,
В томленьи страстном замирая.
Кругом все полно тишины;
Недавний блеск и говор бальной
Сменен таинственною спальной,
Где в ожиданьи вьются сны
Над чистым ложем невидимкой,
С волшебной, радужною дымкой, —
Куда в час неги с вышины
Мог заходить, и то украдкой,
Луч обольстительный и сладкой
Небесной путницы — луны.
3
Прекрасна дева молодая,
Когда покоится она,
Роскошно члены развивая
Средь упоительного сна.
Рука, откинута небрежно,
Лежит под сонной головой,
И озаренная луной
Глава к плечу склонилась нежно.
Растянут в ленту из кольца,
Измятый локон ниспадает
И, брошен накось в пол-лица,
Его волшебно отеняет.
Грудные волны и плечо,
Никем не зримые, открыты,
Ланиты негою облиты,
И уст дыханье горячо. —
Давно пронзает луч денницы
Лилейный занавес окна:
В последнем обаяньи сна
Дрожат роскошные ресницы, —
И дева силится вздохнуть;
По лику бледность пролетела,
И пламенеющая грудь
В каком-то трепете замлела…
И вот — лазурная эмаль
Очей прелестных развернулась…
Она и рада, что проснулась,
И сна лукавого ей жаль.
Был некогда рыцарь, печальный, немой,
Весь бледный, с худыми щеками,
Шатаясь, бродил он, как будто шальной,
Обятый какими-то снами.
И был он так вял и неловок во всем;
Цветы и девицы смеялись кругом,
Когда проходил он полями.
Но чаще, забившись в свой угол, вздыхал,
Чуждался взора людского,
И руки куда-то с тоской простирал,
Но тихо, без звука, без слова;
И так дожидался полуночи он;
Тогда раздавались вдруг пенье и звон,
И стук перед дверью дубовой.
И дева являлась пред ним; как волна,
Шумело ея одеянье;
Цвела и алела, как роза, она
И вдаль разсыпала сиянье;
Стройна и воздушна, в кудрях золотых,
Привет и победа в очах голубых —
И оба сливались в лобзанье.
И вдруг перемена свершалася в нем:
Неловкость его исчезала,
И делался смел, и пылал он огнем,
И краска в лице выступала.
А дева, играя, шутила над ним
И тихо блестящим вуалем своим
Его с головой покрывала.
И вот, под водой, во дворце голубом
Кристальном, мой рыцарь гуляет.
И роскошь, и блеск, и сиянье кругом
Чаруют и взор ослепляют;
И жмет его никса в обятьях своих,
И никса невеста, и рыцарь жених,
И девы на цитре играют.
Играют оне и поют, и толпой
Танцующих пары летают,
И рыцарь в восторге; он сильной рукой
Подругу свою обнимает…
Вдруг свечи потухли, и за́мка уж нет —
И снова в углу своем рыцарь-поэт
Сидит и печально вздыхает.
ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ КРЕСТЬЯНИНА.
Мужичок не любит скуки,
Не боится и труда,
Не сидит, сложивши руки,
Как иные господа.
У него работы много,
Он всегда не без хлопот;
Для него одна дорога:
Жить в нужде, в кругу забот.
Не сердится он на долю,
Не пеняет на удел:
Он привык к родному нолю;
Труд ему не надоел.
Станет горе у порога, —
Он и тут не поскорбит;
Просит помощи у Бога
И за все благодарит.
Ранним утром он зимою
С лошаденкой в лес ползет;
А полуденной порою
И дровишек привезет.
Там за сеном, там к анбару
Сходит; если домосед,
Сковыряет лаптей пару
И соломки принесет.
Тем кончается работа
Зимней у него порой;
Но работа и забота
Прибавляются весной.
Тут уже с утра до ночи
Не садится он за стол;
Что есть сил и что есть мочи
В поле трудится, как вол.
Но полуденному-ль зною,
Иль по утренней росе,
То с сохой, то с бороною
Вечно он на полосе.
Вот телеги заскрипели
На поля везут навоз;
Протекло две-три недели,
Наступил и сенокос.
Травка чудо зеленеет,
Ветер тихо шелестит,
Солнце сверху травку греет,
Под корнем коса блестит.
И косарь под солнцем жгучим
Весь вспотел,—пот градом льет;
Размахнет плечом могучим
И плоды трудов пожнет.
Время жнитвы дорогое
Наступило,—вид иной:
Поле будто золотою
Колыхается волной.
И крестьянки ужь с серпами
Всюду по полю снуют
Кои возятся с снопами,
Кои косят, кои жнут.
Вечерком, когда стемнеет,
И бабье с жнитва пойдет.—
Разом все повеселеет,
Заиграет, запоет.
Вот окончились работы,
Отдохнуть пришла пора.
Мужичок дождался льготы,
Хлеба целая гора…
После этого, веселью
Мужичок разгул дает,
И от частаго похмелья
Голова кругом идет. (*)
Для детского журнала.
Весть, что люди стали мучить Бога,
К нам на север принесли грачи…—
Потемнели хвойные трущобы,
Тихие заплакали ключи…
На буграх каменья — обнажили
Лысины, прикрытые в мороз,
И на камни стали капать слезы,
Злой зимой ощипанных берез.
И другие вести, горше первой,
Принесли скворцы в лесную глушь:
На кресте распятый, всех прощая,
Умер — Бог, Спаситель наших душ.
От таких вестей сгустились тучи,
Воздух бурным зашумел дождем… Поднялись,— морями стали реки…
И в горах пронесся первый гром.
Третья весть была необычайна:
Бог воскрес, и смерть побеждена!!
Эту весть победную примчала
Богом воскрешенная весна…—
И кругом луга зазеленели,
И теплом дохнула грудь земли,
И, внимая трелям соловьиным,
Ландыши и розы зацвели.
Для детского журнала.
Весть, что люди стали мучить Бога,
К нам на север принесли грачи…—
Потемнели хвойные трущобы,
Тихие заплакали ключи…
На буграх каменья — обнажили
Лысины, прикрытые в мороз,
И на камни стали капать слезы,
Злой зимой ощипанных берез.
И другие вести, горше первой,
Принесли скворцы в лесную глушь:
На кресте распятый, всех прощая,
Умер — Бог, Спаситель наших душ.
От таких вестей сгустились тучи,
Воздух бурным зашумел дождем…
Поднялись,— морями стали реки…
И в горах пронесся первый гром.
Третья весть была необычайна:
Бог воскрес, и смерть побеждена!!
Эту весть победную примчала
Богом воскрешенная весна…—
И кругом луга зазеленели,
И теплом дохнула грудь земли,
И, внимая трелям соловьиным,
Ландыши и розы зацвели.
Толстый, качался он, как в дурмане,
Зубы блестели из-под хищных усов,
На ярко-красном его доломане
Сплетались узлы золотых шнуров.
Струна… и гортанный вопль… и сразу
Сладостно так заныла кровь моя,
Так убедительно поверил я рассказу
Про иные, родные мне, края.
Вещие струны — это жилы бычьи,
Но горькой травой питались быки,
Гортанный голос — жалобы девичьи
Из-под зажимающей рот руки.
Пламя костра, пламя костра, колонны
Красных стволов и оглушительный гик,
Ржавые листья топчет гость влюбленный,
Кружащийся в толпе бенгальский тигр.
Капли крови текут с усов колючих,
Томно ему, он сыт, он опьянел,
Ах, здесь слишком много бубнов гремучих,
Слишком много сладких, пахучих тел.
Мне ли видеть его в дыму сигарном,
Где пробки хлопают, люди кричат,
На мокром столе чубуком янтарным
Злого сердца отстукивающим такт?
Мне, кто помнит его в струге алмазном,
На убегающей к Творцу реке,
Грозою ангелов и сладким соблазном,
С кровавой лилией в тонкой руке?
Девушка, что же ты? Ведь гость богатый,
Встань перед ним, как комета в ночи,
Сердце крылатое в груди косматой
Вырви, вырви сердце и растопчи.
Шире, всё шире, кругами, кругами
Ходи, ходи и рукой мани,
Так пар вечерний плавает лугами,
Когда за лесом огни и огни.
Вот струны-быки и слева и справа,
Рога их — смерть, и мычанье — беда,
У них на пастбище горькие травы,
Колючий волчец, полынь, лебеда.
Хочет встать, не может… кремень зубчатый,
Зубчатый кремень, как гортанный крик,
Под бархатной лапой, грозно подъятой,
В его крылатое сердце проник.
Рухнул грудью, путая аксельбанты,
Уже ни пить, ни смотреть нельзя,
Засуетились официанты,
Пьяного гостя унося.
Что ж, господа, половина шестого?
Счет, Асмодей, нам приготовь!
— Девушка, смеясь, с полосы кремневой
Узким язычком слизывает кровь.
Он беден был. (Его отец
В гусарах век служил,
Любил танцовщиц и вконец
Именье разорил.)И ярый был он либерал:
Все слабости людей
Он энергически карал,
Хоть не писал статей.Не мог терпеть он спину гнуть,
Любил он бедный класс,
Любил помещиков кольнуть
Сатирой злой подчас.И Жоржем Зандом и Леру
Был страстно увлечен,
Мужей он поучал добру,
Развить старался жен.Когда же друга моего
Толкнула в глушь судьба,
Он думал — закалит его
С невежеством борьба.Всех лихоимцев, подлецов
Мечтал он быть грозой;
И за права сирот и вдов
Клялся стоять горой.Но, ах! грядущее от нас
Густой скрывает мрак;
Не думал он, что близок час
Вступить в законный брак.Хоть предавал проклятью он
Пустой, бездушный свет,
Но был в губернии пленен
Девицей в тридцать лет.Она была иных идей…
Ей не был Занд знаком,
Но дали триста душ за ней
И трехэтажный дом.Женился он, ему пришлась
По сердцу жизнь сам-друг…
Жена ввела его тотчас
В губернский высший круг.И стал обеды он давать,
И почитал за честь,
Когда к нему съезжалась знать,
Чтоб хорошо поесть.И если в дом к нему порой
Являлся генерал,
Его, от счастья сам не свой,
Он на крыльце встречал.Жена крутой имела нрав;
А дом и триста душ
Давали ей так много прав…
И покорился муж.Хоть иногда еще карал
Он зло в кругу друзей,
Но снисходительней взирал
На слабости людей.Хоть не утратил он вполне
Могучий слова дар,
Но как-то стынул при жене
Его душевный жар.Бывало, только заведет
О крепостных он спор,
Глядишь, и зажимает рот
Ему супруги взор.И встретил я его потом
В губернии другой;
Он был с порядочным брюшком
И чин имел большой.Пред ним чиновный весь народ
И трепетал и млел;
И уж не триста душ — пятьсот
Он собственных имел.О добродетели судил
Он за колодой карт…
Когда же юноша входил
Порой пред ним в азарт, Он непокорность порицал
Как истый бюрократ…
И на виновного бросал
Молниеносный взгляд…
Уж солнца круг, краснея и пылая,
К земле спускался, и в пурпурном свете
Цветы, деревья и поток далекий
Безмолвно и недвижимо стояли.
«Смотри, смотри! — воскликнула Мария, —
Как плавает то золотое око
В волнах лазурных!» — «Тише, бедный друг!» —
Сказал я ей — и чудное движенье
Увидел я в дрожащем полусвете.
Там образы туманные вставали,
Сплетаясь бледными, прозрачными руками;
С тоскою нежною глядели там фиалки,
И лилия над лилией склонялась;
И розы, и гвоздики трепетали
И пламенели в жарком наслажденье;
Цветы все плавали в блаженном аромате
И слезы тихого восторга проливали,
И восклицали все: любовь, любовь!
Порхали бабочки, и песню эльфов
Жужжали тонко светлые жуки.
Вечерний ветер шелестел, шумели
Дубы, и заливался соловей.
И в этом шуме, шепоте и пенье
Беззвучно, холодно и тускло раздавалась
Речь дикая моей подруги бедной:
«Я знаю, что творится по ночам
Там в замке — этот длинный призрак
Не зол — он кланяется только и кивает
На все, что ни скажи ему, — тот синий —
Он ангел! но зато вот этот красный,
С мечом блестящим, — твой смертельный враг».
И много странных и чудесных слов
Спешила насказать она и села,
Усталая, на мшистую скамью,
Под старым, широковетвистым дубом.
И там сидели мы, задумчиво и тихо,
Смотрели друг на друга, и печаль
В нас все сильнее становилась.
Предсмертным вздохом шелестел нам дуб,
И соловей мучительно так пел,
Но красные лучи прошли сквозь листья,
Марии бледный облик озарили
И очи неподвижные зажгли,
И прежним сладким голосом сказала
Она мне: «Как ты знал, что я несчастна?
В твоих стихах об этом я прочла».
Мороз сжал сердце мне, я ужаснулся
Безумью моему, перед которым
Грядущее явилося так ясно.
Мой мозг сотрясся, вдруг все потемнело,
И в ужасе я пробудился.
Памяти Амундсена
Весь дом пенькой проконопачен прочно,
Как корабельное сухое дно,
И в кабинете — круглое нарочно —
На океан прорублено окно.
Тут все кругом привычное, морское,
Такое, чтобы, вставши на причал,
Свой переход к свирепому покою
Хозяин дома реже замечал.
Он стар. Под старость странствия опасны,
Король ему назначил пенсион.
И с королем на этот раз согласны
Его шофер, кухарка, почтальон.
Следят, чтоб ночью угли не потухли,
И сплетничают разным докторам,
И по утрам подогревают туфли,
И пива не дают по вечерам.
Все подвиги его давно известны,
К бессмертной славе он приговорен.
И ни одной душе не интересно,
Что этой славой недоволен он.
Она не стоит одного ночлега
Под спальным, шерстью пахнущим мешком,
Одной щепотки тающего снега,
Одной затяжки крепким табаком.
Ночь напролет камин ревет в столовой,
И, кочергой помешивая в нем,
Хозяин, как орел белоголовый,
Нахохлившись, сидит перед огнем.
По радио всю ночь бюро погоды
Предупреждает, что кругом шторма, —
Пускай в портах швартуют пароходы
И запирают накрепко дома.
В разрядах молний слышимость все глуше,
И вдруг из тыщеверстной темноты
Предсмертный крик: «Спасите наши души!» —
И градусы примерной широты.
В шкафу висят забытые одежды —
Комбинезоны, спальные мешки…
Он никогда бы не подумал прежде,
Что могут так заржаветь все крючки…
Как трудно их застегивать с отвычки!
Дождь бьет по стеклам мокрою листвой,
В резиновый карман — табак и спички,
Револьвер — в задний, компас — в боковой.
Уже с огнем забегали по дому,
Но, заревев и прыгнув из ворот,
Машина по пути к аэродрому
Давно ушла за первый поворот.
В лесу дубы под молнией, как свечи,
Над головой сгибаются, треща,
И дождь, ломаясь на лету о плечи,
Стекает в черный капюшон плаща.
Под осень, накануне ледостава,
Рыбачий бот, уйдя на промысла,
Нашел кусок его бессмертной славы —
Обломок обгоревшего крыла.
Нина, Нина, тарантелла!
Старый Чьеко уж идет!
Вон уж скрипка загудела!
В круг становится народ!
Приударил Чьеко старый.
Точно птички на зерно,
Отовсюду мчатся пары!..
Вон — уж кружатся давно! Как стройна, гляди, Аглая!
Вот помчались в круг живой —
Очи долу, ударяя
В тамбурин над головой!
Ловок с нею и Дженнаро!..
Вслед за ними нам — смотри!
После тотчас третья пара…
Ну, Нинета… раз, два, три… Завязалась, закипела,
Все идет живей, живей,
Обуяла тарантелла
Всех отвагою своей…
Эй, простору! шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты! Эй, синьор, синьор! угодно
Вам в кружок наш, может быть?
Иль свой сан в толпе народной
Вы боитесь уронить?
Ну, так мимо!.. шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты! Вы, синьора? Вы б и рады,
К нам сердечко вас зовет…
Да снуровка без пощады
Вашу грудь больную жмет…
Ну, так мимо!.. шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты! Вы, философ! дайте руки!
Не угодно ль к нам сюда!
Иль кто раз вкусил науки —
Не смеется никогда?
Ну, так мимо!.. шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты! Ты что смотришь так сурово,
Босоногий капуцин!
В сердце памятью былого,
Чай, отдался тамбурин?
Ну — так к нам — и шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты! Словно в вихре, мчатся пары;
Не сидится старикам…
Расходился Чьеко старый
И подплясывает сам…
Мудрено ль! вкруг старой скрипки
Так и носятся цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты! Не робейте! смейтесь дружно!
Пусть детьми мы будем век!
Человеку знать не нужно,
Что такое человек!..
Что тут думать!.. шибче, скрипки!
Наши — юность и цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Добрым полем, синим лугом,
все опушкою да кругом,
все опушкою-межою мимо ям да по краям
И будь, что будет
Забудь, что будет, отродясь
Я воли не давал ручьям
Да что ты, князь? Да что ты брюхом ищешь грязь?
Рядил в потемки белый свет
Блудил в долгу да красил мятежом
Ой-й-й да перед носом ясный след
И я не смог, не смог ударить в грязь ножом
Да наши песни нам ли выбирать?
Сбылось насквозь.
Да как не ворожить?
Когда мы вместе — нам не страшно умирать.
Когда мы врозь — мне страшно жить.
Целовало меня Лихо только надвое разрезало язык
Намотай на ус
Намотай на ус на волос,
зазвени не в бусы — в голос,
Нить — не жила, не кишка да не рвется, хоть тонка
А приглядись да за Лихом — Лик, за Лихом — Лик.
Все святые пущены с молотка
Да не поднять крыла
Да коли песня зла
Судя по всему, это все по мне
Все по мне,
Да мне мила стрела
Белая каленая в колчане
Наряжу стрелу вороным пером
Да пока не грянул Гром, отпущу
Да стены выверну углом
Провалиться мне на месте, если с места не сойти
Давай, я стану помелом
Садись, лети!
Да ты не бойся раскружить!
Не бойся обороты брать!
Когда мы врозь — не страшно жить.
Когда мы вместе — нам не страшно умирать.
Забудь, что будет
И в ручей мой наудачу брось пятак
Когда мы вместе — все наши вести в том, что есть
Мы можем многое не так
Небеса в решете роса на липовом листе
и все русалки о серебряном хвосте
ведут по кругу нашу честь
Ой да луна не приходит одна
Прикажи — да разом сладим языком в оладиях
А прикажешь языком молоть — молю
Молю о том, что все в твоих ручьях
Пусть будет так!
Пусть будет так!
Пусть будет так, как я люблю!
И в доброй вести не пристало врать
Мой крест — знак действия, чтоб голову сложить
За то, что рано умирать
за то, что очень страшно жить
За то, что рано умирать
За то, что очень нужно жить.
Проходите толпою, трусливо блуждающей,—
Тощий ум тощий плод принесет!—
Роскошь праздных затей — пустоцвет, взор ласкающий,—
Без плода на ветру опадет.
Бедной правде не верите вы — да и кстати ли,
Если сытая ложь тешит вас!
И безмолвствуем мы, не затем, что утратили
Нашей честности скудный запас,—
Не затем, что спешим под покров лицемерия,
Или манны с небес молча ждем,
А затем, что кругом все полно недоверия
И довольства грошовым умом.
Проходите! от вас ничего не останется,—
Ни решенных задач, ни побед…
И потомство с любовью на вас не оглянется, Затеряет в потемках ваш след,—
Пожелает простора для мысли и гения,
И тогда — о, тогда, может быть,
Все проснется с зарей обновления,
Чтоб не даром бороться и жить…
Проходите толпою, трусливо блуждающей,—
Тощий ум тощий плод принесет!—
Роскошь праздных затей — пустоцвет, взор ласкающий,—
Без плода на ветру опадет.
Бедной правде не верите вы — да и кстати ли,
Если сытая ложь тешит вас!
И безмолвствуем мы, не затем, что утратили
Нашей честности скудный запас,—
Не затем, что спешим под покров лицемерия,
Или манны с небес молча ждем,
А затем, что кругом все полно недоверия
И довольства грошовым умом.
Проходите! от вас ничего не останется,—
Ни решенных задач, ни побед…
И потомство с любовью на вас не оглянется,
Затеряет в потемках ваш след,—
Пожелает простора для мысли и гения,
И тогда — о, тогда, может быть,
Все проснется с зарей обновления,
Чтоб не даром бороться и жить…
Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем.
Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем…
Не скажу про живых, а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок —
И ударит душа на ворованных клячах в галоп!
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Прискакали. Гляжу — пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап у ворот на ворота глядел.
Как ржанёт коренной! Я смирил его ласковым словом,
Да репьи из мочал еле выдрал, и гриву заплёл.
Седовласый старик что-то долго возился с засовом —
И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушёл.
И огромный этап не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва, — оглушило малиновым звоном!
Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
И апостол-старик — он над стражей кричал-комиссарил —
Он позвал кой-кого, и затеяли вновь отворять…
Кто-то палкой с винтом, поднатужась, об рельсу ударил —
И как ринулись все в распрекрасную ту благодать!
Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Пётр-старик — он апостол, а я остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок…
Но сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!
Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб,
Ну, а я уж для них наворую бессемечных яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
В онемевших руках свечи плавились, как в канделябрах,
А тем временем я снова поднял лошадок в галоп.
Я набрал, я натряс этих самых бессемечных яблок —
И за это меня застрелили без промаха в лоб.
И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых,
Кони — головы вверх, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Я тебе привезу — ты меня и из рая ждала!
Откуда чудный шум, неистовые клики?
Кого, куда зовут и бубны и тимпан?
Что значат радостные лики
И песни поселян?
В их круге светлая свобода
Прияла праздничный венок.
Но двинулись толпы народа…
Он приближается… Вот он, вот сильный бог!
Вот Бахус мирный, вечно юный!
Вот он, вот Индии герой!
О радость! Полные тобой
Дрожат, готовы грянуть струны
Нелицемерною хвалой!..
Эван, эвое! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Невольники, где тирсы наши?
Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
Вот он! вот Вакх! О час отрадный!
Державный тирс в его руках;
Венец желтеет виноградный
В чернокудрявых волосах…
Течет. Его младые тигры
С покорной яростью влекут;
Кругом летят эроты, игры —
И гимны в честь ему поют.
За ним теснится козлоногий
И фавнов и сатиров рой,
Плющом опутаны их роги;
Бегут смятенною толпой
Вослед за быстрой колесницей,
Кто с тростниковою цевницей,
Кто с верной кружкою своей;
Тот, оступившись, упадает
И бархатный ковер полей
Вином багровым обливает
При диком хохоте друзей.
Там дале вижу дивный ход!
Звучат веселые тимпаны;
Младые нимфы и сильваны,
Составя шумный хоровод,
Несут недвижного Силена…
Вино струится, брызжет пена,
И розы сыплются кругом;
Несут за спящим стариком
И тирс, символ победы мирной,
И кубок тяжко-золотой,
Венчанный крышкою сапфирной, —
Подарок Вакха дорогой.
Но воет берег отдаленный.
Власы раскинув по плечам,
Венчанны гроздьем, обнаженны,
Бегут вакханки по горам.
Тимпаны звонкие, кружась меж их перстами,
Гремят — и вторят их ужасным голосам.
Промчалися, летят, свиваются руками,
Волшебной пляской топчут луг,
И младость пылкая толпами
Стекается вокруг.
Поют неистовые девы;
Их сладострастные напевы
В сердца вливают жар любви;
Их перси дышат вожделеньем;
Их очи, полные безумством и томленьем,
Сказали: счастие лови!
Их вдохновенные движенья
Сперва изображают нам
Стыдливость милого смятенья,
Желанье робкое — а там
Восторг и дерзость наслажденья.
Но вот рассыпались — по холмам и полям;
Махая тирсами, несутся;
Уж издали их вопли раздаются,
И гул им вторит по лесам:
Эван, эвое! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Невольники, где тирсы наши?
Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
Друзья, в сей день благословенный
Забвенью бросим суеты!
Теки, вино, струею пенной
В честь Вакха, муз и красоты!
Эван, эвое! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Невольники, где тирсы наши?
Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
Е. А. Штакеншнейдер
Ползет ночная тишина
Подслушивать ночные звуки…
Травою пахнет и влажна
В саду скамья твоя… Больна,
На книжку уронивши руки,
Сидишь ты, в тень погружена,
И говоришь о днях грядущих,
Об угнетенных, о гнетущих,
О роковой растрате сил,
Которых ключ едва пробил
Кору тупого закосненья,
О всем, что губит вдохновенье,
Чем так унижен человек
И что великого презренья
Достойно в наш великий век.
А там — сквозь тень — огни за чаем,
Сквозь окна — музыка… Серпом
Блестит луна, и лес кругом,
С его росой и соловьем,
И ты назвать готова раем
И этот сад и этот дом.
Страну волков преображая
В подобие земного рая,
Здесь речка вышла из болот,
На тундрах дом возник — и вот
Трудом тяжелым, неустанным
Кругом все ожило: нежданным
Паденьем безмятежных вод
Возмущены ночные тени,
И усыпительно для лени
Однообразно жернова
Шумят, — и лодка у плотины,
И Термуса из белой глины
Вдали мелькает голова…
Здесь точно рай, и ты привыкла
К благополучью своему.
Здесь рай. Зачем же ты поникла,
И вновь задумалась к чему?
Иль поняла, что рай твой тесен
Для гражданина и для песен,
Что мысли здесь займут луна,
Цветы, грибы, прогулки летом,
И новой жизни семена
Взойдут, быть может, пустоцветом;
Что в этом маленьком раю
Все измельчает понемногу.
Иные скажут: «Слава Богу!»
А ты, — ты, голову свою
Повесив, будешь, как немая,
Сидеть и думать: «Боже мой!
Как хорошо бежать из рая
И окунуться с головой
В жизнь, поднимающую вой,
Как злое море под грозой…»
— Скажи, какой судьбой друг другу мы попались?
В одном углу живем, а месяц не видались.
Откуда и куда?— Я шел к тебе, сестра.
Хотелось мне с тобой увидеться.— Пора.
— Ей-богу, занят был.— Да чем: делами, службой?—
— Я, право, дорожу, сестра, твоею дружбой.
Люблю тебя душой, и рад бы иногда
С тобою посидеть… Но, видишь ли, беда —
Ты дома — я в гостях, я дома — ты в карете —
Никак не седемся.— Но мы могли бы в свете
Видаться каждый день.— Конечно! я бы мог
Пуститься в свет, как ты. Нет, нет, избави бог!
По счастью, модный круг совсем теперь не в моде.
Мы, знаешь ли, мы жить привыкли на свободе.
Не ездим в общества, не знаем наших дам.
Мы их оставили на жертву старикам,
Любезным баловням осьмнадцатого века.
А впрочем, не найдешь живого человека
В отборном обществе.— Хвалиться есть ли чем?
Что тут хорошего? Ну, я прощаю тем,
Которые, пустясь в пятнадцать лет на волю,
Привыкли — как же быть?— лишь к пороху да к полю.
Казармы нравятся им больше наших зал.
Но ты, который в век в биваках не бывал.
Который не видал походной пыли сроду…
Зачем перенимать у них пустую моду?
Какая нужда в том?— В кругу своем они
О дельном говорят, читают Жомини.
— Да ты не читывал с тех пор, как ты родился.
Ты шлафорком одним да трубкою пленился.
Ты жить не можешь там, где должен быть одет,
Где вечно не курят, где только банка нет —
Рабочий, странно мне с тобою говорить: —
По виду я — другой. О, верь мне, лишь по виду.
В фабричном грохоте свою ты крутишь нить,
Я в нить свою, мой брат, вкручу твою обиду.
Оторван, как и ты, от тишины полей,
Которая душе казалася могильной,
Я в шумном городе, среди чужих людей,
Не раз изнемогал в работе непосильной.
Я был как бы чужой в своей родной семье,
Меж торгашами слов я был чужой бесспорно.
По Морю вольному я плыл в своей ладье,
А Море ширилось, безбрежно, кругозорно.
Мне думать радостно, что прадеды мои
Блуждали по морям, на Севере туманном.
В моей душе всегда поют, журчат ручьи,
Растут, чтоб в Море впасть, в стремленьи необманном.
В болотных низостях ликующих мещан
Тоскует вольный дух, безумствует, мятется.
Но тот отмеченный, кто помнит — Океан,
Освобожденья ждет и бури он дождется.
Она скорей пришла, чем я бы думать мог:
Ты встал — и грянул гром, все вышли из преддверья.
На перекрестке всех скрестившихся дорог
Лишь к одному тебе я чувствую доверье.
Я знаю, что в тебе стальная воля есть,
Недаром ты стоишь близ пламени и стали.
Ты в судьбах Родины сумел слова прочесть,
Которых мудрые, читая, не видали.
Я знаю, можешь ты соткать красиво ткань,
Раз что задумаешь, так выполнишь что надо.
Ты мирных пробудил, ты трупу молвил: «Встань»,
Труп — жив, идут борцы, встает, растет громада.
Кругами мощными растет водоворот,
Напрасны лепеты, напрасны вопли страха:
Теперь уж он в себя все, что кругом, вберет,
Осуществит себя всей силою размаха.
Длинные улицы блещут огнями,
Молкнут, объятые сном;
Небо усыпано ярко звездами,
Светом облито кругом.
Чудная ночь! Незаметно мерцает
Тусклый огонь фонарей.
Снег ослепительным блеском сияет,
Тысячью искрясь лучей.
Точно волшебством каким-то объятый,
Воздух недвижим ночной…
Город прославленный, город богатый,
Я не прельщуся тобой.
Пусть твоя ночь в непробудном молчанье
И хороша и светла, —
Ты затаил в себе много страданья,
Много пороков и зла.
Пусть на тебя с высоты недоступной
Звезды приветно глядят —
Только и видят они твой преступный,
Твой закоснелый разврат.
В пышном чертоге, облитые светом,
Залы огнями горят.
Вот и невеста: роскошным букетом
Скрашен небрежный наряд,
Кудри волнами бегут золотые…
С ней поседелый жених.
Как-то неловко глядят молодые,
Холодом веет от них.
Плачет несчастная жертва расчета,
Плачет… Но как же ей быть?
Надо долги попечителя-мота
Этим замужством покрыть…
В грустном раздумье стоит, замирая,
Темных предчувствий полна…
Ей не на радость ты, ночь золотая!
Небо, и свет, и луна
Ей напевают печальные чувства…
Зимнего снега бледней,
Мается труженик бедный искусства
В комнатке грязной своей.
Болен, бедняк, исказило мученье
Юности светлой черты.
Он, не питая свое вдохновенье,
Не согревая мечты,
Смотрит на небо в волнении жадном,
Ищет луны золотой…
Нет! Он прощается с сном безотрадным,
С жизнью своей молодой.
Всё околдовано, всё онемело!
А в переулке глухом,
Снегом скрипя, пробирается смело
Рослый мужик с топором.
Грозен и зол его вид одичалый…
Он притаился и ждет:
Вот на пирушке ночной запоздалый
Мимо пройдет пешеход…
Он не на деньги блестящие жаден,
Не на богатство, — как зверь,
Голоден он и, как зверь, беспощаден…
Что ему люди теперь?
Он не послушает их увещаний,
Не побоится угроз…
Боже мой! Сколько незримых страданий!
Сколько невидимых слез!
Чудная ночь! Незаметно мерцает
Тусклый огонь фонарей;
Снег ослепительным блеском сияет,
Тысячью искрясь лучей;
Длинные улицы блещут огнями,
Молкнут, объятые сном;
Небо усыпано ярко звездами,
Светом облито кругом.
На смерть Ларры.
La Sиеsta (Из испанских романсеро)
На смерть Ларры
Раздается гул печальный,
Похоронный, тихий звон.
Но любви привет прощальный
Мертвецу звук погребальный
Тщетно шлет-не слышш он
Труп холодный, бездыханный,
Глух и нем лежит поэт;
Кончил он свой подвиг бранный—
Праздник жизни, пир желанный
Сам покинул в цвете лет
Видел мрак и разложенье,
Скорбь и холод он кругом,
И заснул без сожаленья
Он тем сном, что пробуждене
Лишь дает в миру ином.
Был он цвет, лучем спаленный,
Ключ, изсякшиА. в летний зной,
Хоть завял цветок зеленый,
Не бежит ручей студеный
Серебристою волной,—
А все льет благоуханье
Вкруг себя цветок степей,
И живет ручья созданье:
Трав высоких колыханье,
Зелень пышная полей.
Так поэта песнопенье,
Вдохновенные труды,
Не умрут они в забвеньи,
Принесут его творенья
Благодатные плоды.
Мирно спи, поэт. Глубокий
Пусть могильный твой покой
Не тревожит шум далекий,
Крик врагов, упрек жестокий.
Только тихо над тобой,
Словно ветер легкокрылый,
Средь безмолвия степей
Скорбной песни звук унылый
Пусть раздастся над могилой,
Одинокою твоей.
Есть-ли там, за облаками,
Рай, безсмертия миры,
Нам неведомо; но нами
Здесь безсмертия дарами
Уж давно увенчан ты.
La Sиеsta
(Из испанских романсеро)
С ветром шепчется чуть слышно
Надо мной листва—
И в тени, под шопот листьев,
Засыпаю я.
Ветер сладко так порхает,
Что уносит в даль
Мысли все мои с собою,
Гонит прочь печаль.
Сердце радостно трепещет,
И мечтаю я,
Будто счастьем осыпает
Небо вдруг меня.
И в тени под шопоть листьев
Засыпаю я.
Если-ж вспомнится мне горе—
Посмотрев кругом,
Как цветы цветут роскошно,
Обо всем другом,
Я мгновенно забываю.
Слышу вновь листва,
Тихо шепчет надо мною,
Клонит к сну меня,
И в теви под шопот листьев
Засыпаю я.
Портрет Василия Андреевича Жуковского (О. А. Кипренский, 1815)
В этот день дал Бог нам друга
И нам праздник этот день!
Пусть кругом снега и вьюга
И январской ночи тень —
Ты, Вьельгорский, влагой юга
Кубок северный напень!
Все мы выпьем, все мы вскроем
Дно сердец и кубков дно
В честь того, кого запоем
Полюбили мы давно!
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Он чудесный дар имеет
Всех нас спаивать кругом:
Душу он душою греет,
Ум чарует он умом
И волшебно слух лелеет
Упоительным стихом.
И под старость, духом юный,
Он все тот же чародей!
Сладкой песнью дышат струны,
И душа полна лучей.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Нас судьбы размежевали,
Брошен он в чужой конец,
Но нас чувства с ним связали,
Но он сердцем нам близнец;
Ни разлуки нет, ни дали
Для сочувственных сердец.
Нежной дружбы тайной силой
И судьбе наперелом
В нас заочно — друг наш милый,
И мы жизнью сердца — в нем.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Тихо-радостной тоскою
В этот час обятый сам,
Может статься, он мечтою
К нам прильнул и внемлет нам
И улыбкой и слезою
Откликается друзьям!
Радость в нем с печалью спорит,
Он и счастлив и грустит,
Нашим песням молча вторит
И друзей благодарит.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Полдневным зноем безпощадным
Все словно выжжено кругом,
Обвит узором виноградным,
Среди равнины виден дом.
Закрыты ставни молчаливо,
А там вдали, у берегов,
Синеет ярко гладь пролива
На желтом бархате песков.
— Мадонна! Я томлюсь жестоко!—
Она взывает.—Все стерпеть…
Забытой жить и одинокой,
И одинокой умереть!—
С лица прозрачною рукою
Откинув пряди темных кос,
Она глядит с немой тоскою;
В глазах ея не видно слез.
Она глядит на отраженье
Своей волшебной красоты,
Ея прекрасныя черты
Полны печали и сомненья.
— Вот, тихо молвила она,
— Краса, что он ценил высоко.
И все-жь я день и ночь одна,
И умираю одиноко!—
Замолкла жаворонка трель;
Обято мертвенным покоем,
Затихло все под южным зноем.
И смолкла дальняя свирель.
Она спала, и на чужбине
Родной ей снился уголок:
Трава высокая в долине,
Ручей и свежий ветерок.
Вздыхая тяжко и глубоко,
Она подумала во сне:
— Мой дух томится одиноко,
И не найти забвенья мне.—
Она спала и сознавала,
Что это сон, один лишь сон,—
Мечта ее околдовала:
Он с нею был, и не был он.
Она проснулась. Луг зеленый
Исчез,—и были перед ней:
Простор немой и раскаленный,
И блеск полуденных лучей.
— Мадонна!—молвила с глубокой
Она печалью и тоской:
— Спаси от жизни одинокой
И умереть не дай одной!—
Она взяла любви посланье—
Кругом исписанный листок,
И там стояло:—Кто-бы мог
Забыть твое очарованье?—
Но тут-же чьи-то голоса
Шепнули ей с насмешкой злою:
— Увяла прежняя краса,
И будешь ты всегда одною.
Она шептала:—Все стерпеть!..
О, горечь мук любви жестокой!
Забытой жить и одинокой,
И одинокой умереть!—
Услышав вечером цикаду,
К окну приблизилась она
И, опершись на балюстраду,
Вдыхала летнюю прохладу.
Кругом—прозрачна и ясна,
Лежала мгла весенней ночи.
Блестевшия слезами очи
Она на небо возвела:
Казалося, она ждала,
И с грустью молвила глубокой:
— Настала ночь, но для меня
Не заблестит сиянье дня.
И я, в тоске моей жестокой
Не буду скоро одинокой!—
Белело море млечной пеной.
Татарский конь по берегу мчал
Меня к обрывам страшных скал
Меж Симеисом и Лименой,
И вот — они передо мной
Ужасной высятся преградой;
На камне камень вековой;
Стена задвинута стеной;
Громада стиснута громадой;
Скала задавлена скалой.
Нагромоздившиеся глыбы
Висят, спираясь над челом,
И дико брошены кругом
Куски, обломки и отшибы;
А время, став на их углы,
Их медленно грызет и режет:
Здесь слышен визг его пилы,
Его зубов здесь слышен скрежет.
Здесь бог, когда живую власть
Свою твореньем он прославил,
Хаоса дремлющего часть
На память смертному оставил.
Зияют челюсти громад;
Их ребра высунулись дико,
А там — под ними — вечный ад,
Где мрак — единственный владыко;
И в этой тьме рад — рад ездок,
Коль чрез прорыв междуутесный
Кой — где мелькает светоносный
Хоть скудный неба лоскуток.
А между тем растут преграды,
Все жмутся к морю скал громады,
И поперек путь узкий мой
Вдруг перехвачен: нет дороги!
Свернись, мой конь, ползи змеей,
Стели раскидистые ноги,
Иль в камень их вонзай! — Идет;
Подковы даром не иступит;
Опасный встретив переход,
Он станет — оком поведет —
Подумает — и переступит, —
И по осколкам роковым,
В скалах, чрез их нависший купол,
Копытом чутким он своим
Дорогу верную нащупал. Уже я скалы миновал;
С конем разумным мы летели;
Ревел Евксин, валы белели,
И гром над бездной рокотал. Средь ярких прелестей созданья
Взгрустнулось сердцу моему:
Оно там жаждет сочетанья;
Там тяжко, больно одному.
Но, путник, ежели порою
В сей край обрывов и стремнин
Закинут будешь ты судьбою, —
Здесь — прочь от людей! Здесь будь один!
Беги сопутствующих круга,
Оставь избранницу любви,
Оставь наперсника и друга,
От сердца сердце оторви!
С священным трепетом ты внидешь
В сей новый мир, в сей дивный свет:
Громады, бездны ты увидишь,
Но нет земли и неба нет;
Благоговенье трисвятое
В тебя прольется с высоты,
И коль тогда здесь будут двое,
То будут только — бог и ты.