В старину Святогор-богатырь,
Чуя силу в себе дерзновенную,
В час недобрый надумал рукой
Приподнять-опрокинуть вселенную.
И на борзом своем скакуне
Он поехал в путину немалую, —
Едет тягу земную искать,
Видит гору вдали небывалую…
«Уж не здесь ли?!.» И плеткой коня
Он ударил рукою могучею, —
Конь взлетел, словно птица, наверх
И как вкопанный встал по-над кручею…
Слез с седла богатырь Святогор, —
Хоть бы птица кругом перелетная!
Ни души… Только смотрит: пред ним
Словно сумка лежит перемётная…
Поклонился земле богатырь,
Хочет сумку поднять — не ворохнется…
Что за диво! Ни взад, ни вперед,
А вокруг ветерок не шелохнется…
Понатужился — пот в три ручья
Покатился с лица загорелого,
И тревога за сердце взяла
Святогора, воителя смелого…
«Что за нечисть!.. Так нет же, умру,
А не дам надругаться над силою!..»
И опять приналег богатырь —
И гора стала силе могилою:
Где стоял, там он в землю ушел,
Не сдержав богатырского норова,
Вместе с тягой земною в руках…
Там — и место теперь Святогорово!..
На горе на крутой до сих пор —
Там, где бездна-овраг разверзается, —
Камень-конь своего седока
Больше тысячи лет дожидается…
А кругом — только ветер шумит,
Ветер песню поет неизменную:
«Не хвалился бы ты, Святогор,
Приподнять-опрокинуть вселенную!..»
Питомец мод, большого света друг,
Обычаев блестящий наблюдатель,
Ты мне велишь оставить мирный круг,
Где, красоты беспечный обожатель,
Я провожу незнаемый досуг.
Как ты, мой друг, в неопытные лета,
Опасною прельщенный суетой,
Терял я жизнь, и чувства, и покой;
Но угорел в чаду большого света
И отдохнуть убрался я домой.
И, признаюсь, мне во сто крат милее
Младых повес счастливая семья,
Где ум кипит, где в мыслях волен я,
Где спорю вслух, где чувствую живее,
И где мы все — прекрасного друзья,
Чем вялые, бездушные собранья,
Где ум хранит невольное молчанье,
Где холодом сердца поражены,
Где Бутурлин — невежд законодатель,
Где Шеппинг — царь, а скука — председатель,
Где глупостью единой все равны.
Я помню их, детей самолюбивых,
Злых без ума, без гордости спесивых,
И, разглядев тиранов модных зал,
Чуждаюсь их укоров и похвал!..
Когда в кругу Лаис благочестивых
Затянутый невежда-генерал
Красавицам внимательным и сонным
С трудом острит французский мадригал,
Глядя на всех с нахальством благосклонным,
И все вокруг и дремлют и молчат,
Крутят усы и шпорами бренчат
Да изредка с улыбкою зевают, —
Тогда, мой друг, забытых шалунов
Свобода, Вакх и музы угощают.
Не слышу я бывало-острых слов,
Политики смешного лепетанья,
Не вижу я изношенных глупцов,
Святых невежд, почетных подлецов
И мистики придворного кривлянья!..
И ты на миг оставь своих вельмож
И тесный круг друзей моих умножь,
О ты, харит любовник своевольный,
Приятный льстец, язвительный болтун,
По-прежнему остряк небогомольный,
По-прежнему философ и шалун.
Сгорели мы по недоразумению:
Он за растрату сел, а я — за Ксению.
У нас любовь была, но мы рассталися,
Она кричала и сопротивлялася.
На нас двоих нагрянула ЧК,
И вот теперь мы оба с ним зэка —
Зэка Васильев и Петров-зэка.
А в лагерях — не жизнь, а темень-тьмущая:
Кругом майданщики, кругом домушники,
Кругом ужасные к нам отношения
И очень странные поползновения.
Ну, а начальству наплевать за что и как,
Мы для начальства — те же самые зэка:
Зэка Васильев и Петров-зэка.
И вот решили мы: бежать нам хочется,
Не то всё это очень плохо кончится —
Нас каждый день мордуют уголовники,
И главный врач зовёт к себе в любовники.
И вот в бега решили мы, ну, а пока
Мы оставалися всё теми же зэка —
Зэка Васильев и Петров-зэка.
Четыре года мы побег готовили —
Харчей три тонны мы наэкономили,
И нам с собою даже дал половничек
Один ужасно милый уголовничек.
И вот ушли мы с ним — в руке рука,
Рукоплескало нашей дерзости зэка —
Зэка Петрову, Васильеву-зэка.
И вот по тундре мы, как сиротиночки,
Не по дороге всё, а по тропиночке,
Куда мы шли — в Москву или в Монголию, —
Он знать не знал, паскуда, я — тем более.
Я доказал ему, что запад — где закат,
Но было поздно: нас зацапала ЧК —
Зэка Петрова, Васильева-зэка.
Потом — приказ про нашего полковника,
Что он поймал двух крупных уголовников.
Ему за нас — и деньги, и два ордена,
А он от радости всё бил по морде нас.
Нам после этого прибавили срока,
И вот теперь мы те же самые зэка —
Зэка Васильев и Петров-зэка.
У «ремесленницы» Зинки
Крепко врезаны пластинки
В каблуки.
Пусть не модные ботинки
У «ремесленницы» Зинки —
У нее в руках коньки!
Ни в кино и ни к подругам
Нынче Зинка не пойдет, —
По катку навстречу вьюгам
Будет мчаться круг за кругом,
Будет звонко резать лед…
Ну, скорее на трамвай —
Не зевай!
Тормоши людской поток.
На каток! На каток!
Барабан, стучи!
Дуйте лучше, трубачи!
Нынче праздник на катке,
В ледяном городке.
Люди, как чаинки в блюдце,
Вкруг катка легко несутся
По дорожке беговой;
Флаги вьются,
Льются,
Бьются
Высоко над головой… У закованной реки
Ждут в теплушке огоньки,
Манит крепкий, синий лед,
Ноги сделались легки…
Поскорей надеть коньки…
Вот!..
— Ой, Петров, я упаду!
Глупый. Ну, куда несется?
Вдруг ремень с ноги сорвется
На ходу?..
Разобьюсь тогда на льду!
Я устала. Стойте! Ну же!
Вон туда, под елку, в тень…
Затяните мне потуже
Мой ремень!..-
Спину гнет Петров дугой.
— Не на этой, на другой!
Вот тюлень!.. Зинке жарко. Часто дышит,
Щеки алы, как заря.
А Петров, поднявшись, пишет
Возле лавки вензеля.
На ходу
Вывел четкую звезду,
А потом быстрей волчка
Букву «Зе» вплетает в «Ка».
Буква «Ка» не без причин:
Звать Петрова — Константин.
Пышные угрозы
Сулицы тугой,
Осыпая розы,
Гонят сонм нагой;
Машут девы-птицы
Тирсами в погоне;
С гор сатиры скачут
В резвости вакхальной.Вейтесь, плющ и лозы!
Вижу сонм другой:
Спугнутых менад
Ввысь сатиры гонят,
И под их ногой
Умирают розы.
Плющ и виноград
Тирсы тяжко клонят…
Беглые зарницы
Тускло в сонном лоне
Лунной мглы маячат:
Промелькнут на юг
С севера небес —
И на полдень вдруг
В заводи зеркальной,
Дрогнув, свет блеснет… К солнцу рвется сад,
Где свой сев уронят
Духи вешних чар,
Страстной пылью вея:
Тесен вертоград,
Стебли стебли клонят…
Творческий пожар
В вечность мчит Идея.
И за кругом круг
Солнечных чудес
Следом жарких дуг
Обращают, блеща,
Сферы — и клубятся
Сны миров толпою;
В вечность не уснет
Огнеокий бред… Взвейте светоч яр!
В славу Прометея
Смоляной пожар,
По ветру лелея,
В бешенстве погони
Мчат Афин эфебы
Чрез уснувший луг,
Чрез священный лес…
В сумраках округ,
День мгновенный меща,
Зарева дробятся… Гулкою тропою
Мчат любимцы Гебы
Дар святой, и в пене
Огненосцы — кони…
Свет умрет, гоним, —
Вспыхнет свет за ним
В солнцеокой смене…
Кто из вас спасет
Веющее знамя,
Прометея пламя
К мете донесет,
Сверстники побед?
В замке пышном и старинном, где пустынный круг покоев
Освящен и облелеян грустной тайной тишины,
Дни следя, как свиток длинный, жажду жизни успокоив,
Я всегда мечтой овеян, я храню любовно сны.
Сны приходят в пестрой смене, ряд видений нежит душу,
Но одна мечта меж ними мне дороже всех других.
Ради милых умилений давней клятвы не нарушу,
Утаю святое имя, не включу в певучий стих!
Словно девушка стыдлива, шаловлива, как ребенок,
И как женщина желанна, предо мной встает она:
Губы сжаты так тоскливо, стан изогнутый так тонок,
И глаза глядят так странно — из. глубин неясных сна!
В замке пышном и старинном, мы, в пустынной старой зале,
Руки медленно сплетаем, там, где дремлют зеркала,
Соблазнительно-невинно, в дрожи счастья и печали,
Клятвы страсти повторяем, и от них бледнеет мгла.
Теплых уст прикосновенья, приближенья рук палящих,
И биенье близко, рядом, сердца в трепетной груди…
Но потом, как дуновенье, словно листьев шелестящих,
С ветром, шепоты над садом, — тихий голос: «Уходи!»
Зову тайному покорна, из упорных рук без слова
Ускользая, на прощанье из стекла бросает взгляд…
Но уже над бездной черной рой видений вьется снова:
Форм бесстыдных очертанья, очи, губы, хаос, ад…
В замке пышном и старинном, где пустынно дремлют тени,
Как в безмолвии могилы, я живу в беззвучной мгле,
Сны слежу, как свиток длинный, чтоб среди иных видений
Увидать, как облик милый улыбнется мне в стекле!
8 мая 1912
Поэты живут. И должны оставаться живыми.
Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.
Поэты в миру оставляют великое имя,
Затем, что у всех на уме — у них на языке.
Но им все трудней быть иконой в размере оклада.
Там, где, судя по паспортам — все по местам.
Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада
По чистым листам, где до времени — все по устам.
Поэт умывает слова, возводя их в приметы,
Подняв свои полные ведра внимательных глаз.
Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.
И за семерых отмеряет. И режет — эх, раз, еще раз!
Как вольно им петь. И дышать полной грудью на ладан…
Святая вода на пустом киселе неживой.
Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада
Пойдут по воде над прекрасной шальной головой.
Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.
Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить топорам.
Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.
К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам.
Поэты идут до конца. И не смейте кричать им: — Не надо!
Ведь Бог… Он не врет, разбивая свои зеркала.
И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада
Глядят ему в рот, разбегаясь калибром ствола.
Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку,
Свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.
В быту тяжелы. Но однако легки на поминках.
Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.
Не верьте концу. Но не ждите иного расклада.
А что там было в пути? Метры, рубли…
Неважно, когда семь кругов беспокойного лада
Позволят идти, наконец, не касаясь земли.
Ну вот, ты — поэт… Еле-еле душа в черном теле.
Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.
Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.
Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.
Не жалко распять, для того, чтоб вернуться к Пилату.
Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой.
Короткую жизнь — Семь кругов беспокойного лада —
Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.
Царь муравейный
С свитою фейной
Вздумал войну воевать.
Всех он букашек,
С кашек, с ромашек,
Хочет теперь убивать.
Фея вздыхает,
Фея не знает,
Как же теперь поступить.
В Фее все нежно,
Все безмятежно,
Страшное слово — убить.
Но на защиту
Легкую свиту
Фея скорей созывать.
Мир комариный,
Царь муравьиный
Выслал опасную рать.
Мошки жужжали,
И верезжали
Тонким своим голоском.
О, муравейник,
Это — репейник
Там, где все гладко кругом.
С войском мушиным
Шел по долинам
В пламени грозном Светляк.
Каждый толкачик
Прыгал как мячик,
Каждый толкачик был враг.
Враг муравейный
Выстрел ружейный
Делал, тряся хоботком.
Путь с колеями,
Весь с муравьями,
Был как траншеи кругом.
Небо затмилось,
Солнце укрылось,
В туче стал гром грохотать.
Каждая сила
Прочь отступила,
Вспугнута каждая рать.
Стяг муравьиный
Лист был рябины,
Он совершенно промок.
Знаменем Феи
Цвет был лилеи,
Весь его смял ветерок.
Спор тот жестокий
Тьмой черноокой
Кончен был прямо ни в чью.
Выясним, право,
Мошкам ли слава,
Слава ль в войне Муравью?
Последнее напутствиеБоль проходит понемногу,
Не навек она дана.
Есть конец мятежным стонам.
Злую муку и тревогу
Побеждает тишина.Ты смежил больные вежды,
Ты не ждешь — она вошла.
Вот она — с хрустальным звоном
Преисполнила надежды,
Светлым кругом обвела.Слышишь ты сквозь боль мучений,
Точно друг твой, старый друг,
Тронул сердце нежной скрипкой?
Точно легких сновидений
Быстрый рой домчался вдруг? Это — легкий образ рая,
Это — милая твоя.
Ляг на смертный одр с улыбкой,
Тихо грезить, замыкая
Круг постылый бытия.Протянуться без желаний,
Улыбнуться навсегда,
Чтоб в последний раз проплыли
Мимо, сонно, как в тумане,
Люди, зданья, города… Чтобы звуки, чуть тревожа
Легкой музыкой земли,
Прозвучали, потомили
Над последним миром ложа
И в иное увлекли… Лесть, коварство, слава, злато —
Мимо, мимо, навсегда…
Человеческая тупость —
Всё, что мучило когда-то,
Забавляло иногда… И опять — коварство, слава,
Злато, лесть, всему венец —
Человеческая глупость,
Безысходна, величава,
Бесконечна… Что ж, конец? Нет… еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе… А когда пройдет всё мимо,
Чем тревожила земля,
Та, кого любил ты много,
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля.
В землянках, в сумраке ночном,
На память нам придет —
Как мы в дому своем родном
Встречали Новый год; Как собирались заодно
У мирного стола,
Как много было нам дано
И света и тепла; Как за столом, в кругу друзей,
Мы пили в добрый час
За счастье родины своей
И каждого из нас.И кто подумал бы тогда,
Кто б вызнал наперед,
Что неминучая беда
Так скоро нас найдет? Незваный гость вломился в дверь,
Разрушил кров родной.
И вот, друзья, мы здесь теперь —
Наедине с войной.Кругом снега. Метель метет.
Пустынно и темно…
В жестокой схватке этот год
Нам встретить суждено.Он к нам придет не в отчий дом,
Друзья мои, бойцы,
И всё ж его мы с вами ждем
И смотрим на часы.И не в обиде будет он,
Коль встретим так, как есть,
Как нам велит войны закон
И наша с вами честь.Мы встретим в грохоте боев,
Взметающих снега,
И чашу смерти до краев
Наполним для врага.И вместо русского вина —
Так этому и быть! —
Мы эту чашу — всю, до дна —
Врага заставим пить.И Гитлер больше пусть не ждет
Домой солдат своих, —
Да будет сорок третий год
Последним годом их! В лесах, в степях, при свете звезд,
Под небом фронтовым,
Мы поднимаем этот тост
Оружьем боевым.
Ходила Дева по чистому полю,
Не в зеленых полях, в голубых.
Гуляла в полях, нагулялася вволю,
И запела певучий стих.
И запела, и были глубоки намеки,
Что сложились в те звездные строки.
А навстречу идет к ней Христов пророк,
Привлечен осиянностью строк.
«Что ходишь ты, Дева, по чистому полю?
О чем ты поешь свой стих?»
«— Я Сына ищу, и заветную долю.
Где Сын?» — «Здесь, в полях голубых.
Ты дальше иди, о, поющая Дева,
Три древа увидишь, три древа.
И древо одно — кипарисовое,
Другое же древо — анисовое,
А третье еще — барбарисовое.
Из трех этих древ есть построенный храм,
Три птицы поют песни райские там,
«Аллилуйя!» поют, «Аллилуйя!» поют.
Сын сидит в высоте. Травы нежно цветут.
Голубые они,
Словно Море кругом.
Сын сидит на престоле своем золотом,
Золотые и синие всюду огни.
Ночи в черных одеждах к престолу идут.
И подходят румяные дни.
И цветы, наклоняясь, цветут.
Словно синее Море кругом.
Он нас ждет осиянный». — «Идем!»
Боль проходит понемногу,
Не навек она дана.
Есть конец мятежным стонам.
Злую муку и тревогу
Побеждает тишина.
Ты смежил больные вежды,
Ты не ждешь — она вошла.
Вот она — с хрустальным звоном
Преисполнила надежды,
Светлым кругом обвела.
Слышишь ты сквозь боль мучений,
Точно друг твой, старый друг,
Тронул сердце нежной скрипкой?
Точно легких сновидений
Быстрый рой домчался вдруг?
Это — легкий образ рая,
Это — милая твоя.
Ляг на смертный одр с улыбкой,
Тихо грезить, замыкая
Круг постылый бытия.
Протянуться без желаний,
Улыбнуться навсегда,
Чтоб в последний раз проплыли
Мимо, сонно, как в тумане,
Люди, зданья, города…
Чтобы звуки, чуть тревожа
Легкой музыкой земли,
Прозвучали, потомили
Над последним миром ложа
И в иное увлекли…
Лесть, коварство, слава, злато —
Мимо, мимо, навсегда…
Человеческая тупость —
Всё, что мучило когда-то,
Забавляло иногда…
И опять — коварство, слава,
Злато, лесть, всему венец -
Человеческая глупость,
Безысходна, величава,
Бесконечна… Что ж, конец?
Нет… еще леса, поляны,
И проселки, и шоссе,
Наша русская дорога,
Наши русские туманы,
Наши шелесты в овсе…
А когда пройдет всё мимо,
Чем тревожила земля,
Та, кого любил ты много,
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля.
Я вышел ростом и лицом —
Спасибо матери с отцом;
С людьми в ладу — не понукал, не помыкал;
Спины не гнул — прямым ходил,
И в ус не дул, и жил как жил,
И голове своей руками помогал…
Бродяжил и пришёл домой
Уже с годами за спиной,
Висят года на мне — ни бросить, ни продать.
Но на начальника попал,
Который бойко вербовал,
И за Урал машины стал перегонять.
Дорога, а в дороге — МАЗ,
Который по уши увяз,
В кабине — тьма, напарник третий час молчит,
Хоть бы кричал, аж зло берёт:
Назад пятьсот,
пятьсот вперёд,
А он зубами «Танец с саблями» стучит!
Мы оба знали про маршрут,
Что этот МАЗ на стройках ждут.
А наше дело — сел, поехал. Ночь, полночь…
Ну надо ж так! Под Новый год!
Назад пятьсот,
пятьсот вперёд!
Сигналим зря — пурга, и некому помочь!
«Глуши мотор, — он говорит, —
Пусть этот МАЗ огнём горит!»
Мол видишь сам — тут больше нечего ловить.
Мол, видишь сам — кругом пятьсот,
И к ночи точно занесёт,
Так заровняет, что не надо хоронить!
Я отвечаю: «Не канючь!»
А он — за гаечный за ключ
И волком смотрит (он вообще бывает крут).
А что ему — кругом пятьсот,
И кто кого переживёт,
Тот и докажет, кто был прав, когда припрут!
Он был мне больше чем родня —
Он ел с ладони у меня,
А тут глядит в глаза — и холодно спине.
А что ему — кругом пятьсот,
И кто там после разберёт,
Что он забыл, кто я ему и кто он мне!
И он ушёл куда-то вбок.
Я отпустил, а сам прилёг,
Мне снился сон про наш «весёлый» наворот.
Что будто вновь — кругом пятьсот,
Ищу я выход из ворот,
Но нет его, есть только вход,
и то не тот.…
Конец простой: пришел тягач,
И там был трос, и там был врач,
И МАЗ попал, куда положено ему.
И он пришёл — трясётся весь…
А там — опять далёкий рейс,
Я зла не помню — я опять его возьму!
Когда на экране,
в финальных кадрах,
вы видите человека,
уходящего по дороге вдаль,
к черте горизонта, —
в этом хотя и есть
щемящая некая нотка,
и все-таки это, по сути, еще не финал —
не замкнулся круг —
ибо шаг человека упруг,
а сам человек еще молод,
и недаром
где-то за кадром
поет труба,
и солнце
смотрит приветливо
с небосклона —
так что есть основанья надеяться,
что судьба
к человеку тому
пребудет еще благосклонна.Но когда на экране,
в финальных кадрах,
вы видите человека,
уходящего по дороге вдаль,
к черте горизонта,
и человек этот стар,
и согбенна его спина,
и словно бы ноги его налиты свинцом,
так он шагает
устало и грузно, —
вот это уже
по-настоящему грустно,
и это уже
действительно
пахнет концом.И все-таки,
это тоже
еще не конец,
ибо в следующей же из серий
этого
некончающегося сериала
снова
в финальных кадрах
вы видите человека,
уходящего по дороге вдаль,
к черте горизонта
(повторяется круг),
и шаг человека упруг,
и сам человек еще молод,
и недаром
где-то за кадром
поет труба,
и солнце
смотрит приветливо
с небосклона —
так что есть основанья надеяться,
что судьба
к человеку тому
пребудет еще благосклонна.Так и устроен
этот нехитрый сюжет,
где за каждым финалом
следует продолженье —
и в этом, увы,
единственное утешенье,
а других вариантов
тут, к сожаленью,
нет.
Она любила блеск и радость,
Живые тайны красоты,
Плодов медлительную сладость,
Благоуханные цветы.Одета яркой багряницей,
Как ночь мгновенная светла,
Она любила быть царицей,
Ее пленяла похвала.Ее в наряде гордом тешил
Алмаз в лучах и алый лал,
И бармы царские обвешал
Жемчуг шуршащий и коралл.Сверкало золото чертога,
Горел огнем и блеском свод,
И звонко пело у порога
Паденье раздробленных вод.Пылал багрянец пышных тканей
На белом холоде колонн,
И знойной радостью желаний
Был сладкий воздух напоен.Но тайна тяжкая мрачила
Блестящей славы дивный дом:
Царица в полдень уходила,
Куда, никто не знал о том.И, возвращаясь в круг веселый
Прелестных жен и юных дев,
Она склоняла взор тяжелый,
Она таила темный гнев.К забавам легкого веселья,
К турнирам взоров и речей
Влеклась тоска из подземелья,
От злой работы палачей.Там истязуемое тело,
Вопя, и корчась, и томясь,
На страшной виске тяготело,
И кровь тяжелая лилась.Открывши царственные руки,
Отнявши бич у палача,
Царица умножала муки
В злых лобызаниях бича.В тоске и в бешенстве великом,
От крови отирая лик,
Пронзительным, жестоким гиком
Она встречала каждый крик.Потом, спеша покинуть своды,
Где смрадный колыхался пар,
Она всходила в мир свободы,
Венца, лазури и фанфар.И, возвращаясь в круг веселый
Прелестных жен и юных дев,
Она клонила взор тяжелый,
Она таила темный гнев.
I
Нет, я не ваш! Мне чужды цели ваши,
Мне странен ваш неокрыленный крик,
Но, в шумном круге, к вашей общей чаше
И я б, как верный, клятвенно приник!
Где вы — гроза, губящая стихия,
Я — голос ваш, я вашим хмелем пьян,
Зову крушить устои вековые,
Творить простор для будущих семян.
Где вы — как Рок, не знающий пощады,
Я — ваш трубач, ваш знаменосец я,
Зову на приступ, с боя брать преграды,
К святой земле, к свободе бытия!
Но там, где вы кричите мне: «Не боле!»
Но там, где вы поете песнь побед,
Я вижу новый бой во имя новой воли!
Ломать — я буду с вами! строить — нет!
30 июля 1905
II
Нам руки свободные свяжут
И шею обтянут веревкой,
Попы нам прощение скажут,
Повесят нас быстро и ловко.
Я буду качаться, качаться,
Без пошлой опоры на землю,
И будет в бреду мне казаться:
Я шуму великому внемлю.
Мне будет казаться: народы
Собрались внизу перед нами,
Искателей новой свободы
Сошлись проводить со слезами.
И буду, качаясь, кивать я,
Как будто при громе приветствий,
Как будто все люди мне братья,
Как это мне грезилось в детстве.
Кругом, как я корчусь, взирая,
Все зрители будут смеяться,
А я, над толпой умирая,
Все буду качаться, качаться.
1905
Спавший тридцать лет Илья,
Вставший в миг один,
Тайновидец бытия,
Русский исполин.
Гении долгих вещих снов,
Потерявших счет,
Наших Муромских лесов,
Топей и болот.
Гений пашни, что мертва
В долгой цепи дней,
Но по слову вдруг жива
От любви лучей.
Гений серой нищеты,
Что безгласно ждет,
До назначенной черты,
Рвущей твердый лед.
Гений таинства души,
Что мертва на взгляд,
Но в таинственной тиши
Схоронила клад.
Спавший тридцать лет Илья
Был без рук, без ног,
Шевельнувшись, как змея,
Вдруг быть сильным мог.
Нищий нищего будил,
Мужика мужик,
Чарой слабому дал сил,
Развязал язык.
Был раздвинут мощный круг
Пред лицом калек,
Великан проснулся вдруг,
Гордый человек.
Если б к небу от земли
Столб с кольцом воткнуть,
Эти руки бы могли
Мир перевернуть.
Будь от неба до земли
Столб с златым кольцом,
По иному бы цвели
Здесь цветы кругом.
Спавший тридцать лет Илья,
Ты поныне жив,
Это молодость твоя
В шелестеньи нив.
Это Муромский твой ум,
В час когда в лесах
Будят бури долгий шум,
Говорят в громах.
Между всеми ты один
Не склонил лица,
Полновольный исполин,
Смелый до конца.
До конца ли? Без конца.
Ибо ты — всегда.
От прекрасного лица
Вот и здесь звезда.
Вознесенный глубиной,
И вознесший — лик,
Мой Владимирец родной,
Муромский мужик.
Но переменная Вода
Быть хочет разною всегда,
Восторг рождает полногласный.
К преображениям бежит,
Меняет вид, и жить спешит,
Не уставая быть прекрасной.
Вон бьется гейзер голубой,
Весь очарованный собой,
С водою бешено кипящей.
Как ослепительно светла
Она выходит из жерла,
Кругом бросая пар свистящий.
Столбами пляшет влажный прах,
Несчетность радуг в тех столбах,
Падение дождей алмазных.
Слиянье светов и теней,
Переплетение огней,
Всегда одних и вечно разных,
Там дальше море-Океан,
Неизмерим и неогляден,
На дне утесы, пасти впадин,
Подводных сил военный стан.
Проходят быстрые акулы,
Домам подобные киты,
В прорывах влажной темноты
Спиральные родятся гулы.
В круговращении своем
Чудовищной змее подобной,
Гудит и плещет сечкой дробной,
Воронка адская, Мальстрем.
Совсем другого Океана
Другие области встают,
Существ невидимых приют,
Затишье в круге урагана.
Кораллы меж морских валов,
Водой рожденные картины,
Червеобразные плотины
Кольцеобразных островов.
Людских строений первотипы
Оазисы пустынь морских,
Не люди создавали их,
А кругодумные полипы.
Им света хочется — и вот
Растут узорные сплетенья,
Осуществляются хотенья,
Оазис круговой живет.
Из влаги восстают кораллы,
И волны бешено кругом
Несутся в строе боевом,
Как викинги в предел Валгаллы.
О, да, я знаю, что всегда,
Полна безмерных чар Вода,
Но понял это я не сразу.
Все в мире нужно различать,
На всем лежит своя печать,
И аметист — не брат алмазу.
У поэтов есть такой обычай —
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Магомет, в Омара пальцем тыча,
Лил ушатом на беднягу ругань.
Он в сердцах порвал на нем сорочку
И визжал в лицо, от злобы пьяный:
«Ты украл пятнадцатую строчку,
Низкий вор, из моего „Дивана“!
За твоими подлыми следами
Кто пойдет из думающих здраво?»
Старики кивали бородами,
Молодые говорили: «Браво!»
А Омар плевал в него с порога
И шипел: «Презренная бездарность!
Да минет тебя любовь пророка
Или падишаха благодарность!
Ты бесплоден! Ты молчишь годами!
Быть певцом ты не имеешь права!»
Старики кивали бородами,
Молодые говорили: «Браво!»
Только некто пил свой кофе молча,
А потом сказал: «Аллаха ради!
Для чего пролито столько желчи?»
Это был блистательный Саади.
И минуло время. Их обоих
Завалил холодный снег забвенья.
Стал Саади золотой трубою,
И Саади слушала кофейня.
Как ароматические травы,
Слово пахло медом и плодами,
Юноши не говорили: «Браво!»
Старцы не кивали бородами.
Он заворожил их песней птичьей,
Песней жаворонка в росах луга…
У поэтов есть такой обычай —
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Мой взор скользит над бездной роковой
Средь диких стен громадного оплота.
Здесь — в массах гор печатью вековой
Лежит воды и пламени работа.
Здесь — их следы. Постройка их крепка;
Но все грызут завистливые воды:
Кто скажет мне, что времени рука
Не посягнет на зодчество природы?
Тут был обвал — исчезли высоты;
Там ветхие погнулись их опоры;
Стираются и низятся хребты,
И рушатся дряхлеющие горы.
Быть может: здесь раскинутся поля,
Развеется и самый прах обломков,
И черепом ободранным земля
Останется донашивать потомков.
Мир будет — степь; народы обоймут
Грудь плоскою тоскующей природы,
И в полости подземны уйдут
Текущие по склонам горным воды,
И, отощав, иссякнет влага рек,
И область туч дождями оскудеет,
И жаждою томимый человек
В томлении, как зверь, освирепеет;
Пронзительно свой извергая стон
И смертный рев из пышущей гортани,
Он взмечется и, воздымая длани,
Открыв уста, на голый небосклон
Кровавые зеницы обратит,
И будет рад тогда заплакать он,
И с жадностью слезу он проглотит!..
И вот падут иссохшие леса;
Нигде кругом нет тени возжеланной,
А над землей, как остов обнаженный,
Раскалены, блистают небеса;
И ветви нет, где б плод висел отрадной
Для жаждущих, и каплею прохладной
не светится жемчужная роса,
И бури нет, и ветер не повеет…
А светоч дня сверкающим ядром,
Проклятьями осыпанный кругом,
Среди небес, как язва, пламенеет…
Полночный час уж наступал;
Весь Вавилон во мраке спал.
Дворец один сиял в огнях,
И шум не молк в его стенах.
Чертог царя горел как жар:
В нем пировал царь Валтасар,
И чаши обходили круг
Сиявших златом царских слуг.
Шел говор: смел в хмелю холоп;
Разглаживался царский лоб,
И сам он жадно пил вино.
Огнем вливалось в кровь оно.
Хвастливый дух в нем рос. Он пил
И дерзко божество хулил.
И чем наглей была хула,
Тем громче рабская хвала.
Сверкнувши взором, царь зовет
Раба и в храм Еговы шлет,
И раб несет к ногам царя
Златую утварь с алтаря.
И царь схватил святой сосуд.
«Вина!» Вино до края льют.
Его до дна он осушил
И с пеной у рта возгласил:
«Во прах, Егова, твой алтарь!
Я в Вавилоне бог и царь!»
Лишь с уст сорвался дерзкий клик,
Вдруг трепет в грудь царя проник.
Кругом угас немолчный смех,
И страх и холод обнял всех.
В глуби чертога на стене
Рука явилась — вся в огне…
И пишет, пишет. Под перстом
Слова текут живым огнем.
Взор у царя и туп и дик,
Дрожат колени, бледен лик.
И нем, недвижим пышный круг
Блестящих златом царских слуг.
Призвали магов; но не мог
Никто прочесть горящих строк.
В ту ночь, как теплилась заря,
Рабы зарезали царя.
Ветра прихотям послушной,
Разряжённый, как на пир,
Как пригож в стране воздушной
Облаков летучий мир!
Клубятся дымчатые груды,
Восходят, стелются, растут
И, женской полные причуды,
Роскошно тёмны кудри вьют.
Привольно в очерках их странных
Играть мечтами. Там взор найдёт
Эфирной армии полёт
На грозный бой в нарядах бранных,
Или, в венках, красот туманных
Неуловимый хоровод.
Вот, облаков покинув круг волнистой,
Нахмурилось одно — и отошло;
В его груди черно и тяжело,
А верх горит в опушке золотистой; —
Как царь оно глядит на лик земной:
Чело в венце, а грудь полна тоской.
Вот — ширится — и крыльями густыми
Объемлет дол, — и слёзы потекли
В обитель слёз, на яблоко земли, —
А между тем кудрями золотыми
С его хребта воздушно понеслись
Янтарные, живые кольца в высь.
Всё мрачное мраку, а Фебово Фебу!
Всё дольное долу, небесное небу!
Снова ясно; вся блистая,
Знаменуя вешний пир,
Чаша неба голубая
Опрокинута на мир.
Разлетаюсь вольным взглядом:
Облака, ваш круг исчез!
Только там вы мелким стадом
Мчитесь в темени небес.
Тех высот не сыщут бури;
Агнцам неба суждено
Там рассыпать по лазури
Белокурое руно;
Там роскошна пажить ваша;
Дивной сладости полна,
Вам лазуревая чаша
Открывается до дна.
Тщетно вас слежу очами:
Вас уж нет в моих очах!
Лёгкой думой вместе с вами
Я теряюсь в небесах.
{{{2}}}Когда Госпожа || скитаетсяИ в памяти — скверные скверыИ чадный качается плащ —Два маленьких || || китайцаВзбрасывают чаще и чащеВ просторы || смерклого веераЗа тростью || тонкую трость —Роняясь из древней феерии,Из колоса помыслов кидается,Вонзается в мозг мой || ость.Синеющий веер сползаетсяГуденьем || взветренной сферыЗов памяти странно молящ,Китайцы в малахаях из зайцаВзвивают круг трубок звенящий,И вон она верная взвеяла,Как грудь моя, хрупкая Грусть.И в сердце склоняется верие,Но сердце — опять || ломается,Роняя || грустную хрусть.
Когда Госпожа || скитается
И в памяти — скверные скверы
И чадный качается плащ —
Два маленьких || || китайца
Взбрасывают чаще и чаще
В просторы || смерклого веера
За тростью || тонкую трость —
Роняясь из древней феерии,
Из колоса помыслов кидается,
Вонзается в мозг мой || ость.
Синеющий веер сползается
Гуденьем || взветренной сферы
Зов памяти странно молящ,
Китайцы в малахаях из зайца
Взвивают круг трубок звенящий,
И вон она верная взвеяла,
Как грудь моя, хрупкая Грусть.
И в сердце склоняется верие,
Но сердце — опять || ломается,
Роняя || грустную хрусть.
Помнишь ли, мой друг застольный,
Как в лесу, порою тьмы,
Праздник молодости вольной
Вместе праздновали мы?
Мы лежали, хмеля полны;
Возле нас горел костер;
Выли огненные волны
И кипели. Братский хор
Песни пел; мы любовались
На товарищей: они
Веселые разбегались
И скакали чрез огни.
В нас торжественно бурлила
Чародейственная сила
Первой, девственной любви;
Мы друг другу обясняли
Сердца тайные печали
И желания свои.
Помнишь ли, как нежно-пылки,
В честь Воейковой, потом
Пили, били мы бутылки
У пруда, перед костром?
Так я жил во время оно,
Здесь, в немецкой стороне,
Рассудительной, ученой
И когда-то милой мне;
А теперь тоске да лени
Хладнокровно предаю
Утро светлых вдохновений,
Юность добрую мою:
Не шумят мои досуги,
Не торопится мой труд…
И порой, как в мой приют
Загулявшиеся други
Ненароком забредут —
Молодцов любезных шайка
Станет в круг, середь двора,
Нашу праздность тешит свайка…
Право, славная игра!
Тяжкий гвоздь стойком и плотно
Бьет в кольцо; кольцо бренчит;
Вешний вечер беззаботно
И невидимо летит…
Поздно… Молча, круг удалый
Разойдется ради сна…
Помнишь ты? Ну, то ль бывало
Прежде, в наши времена?!
Объятье — вот занятье и досуг.
В семь дней иссякла маленькая вечность.
Изгиб дороги — и разъятье рук.
Какая глушь вокруг, какая млечность.
Здесь поворот — но здесь не разглядеть
от Паршина к Тарусе поворота.
Стоит в глазах и простоит весь день
все-белизны сплошная поволока.
Даль — в белых нетях, близь — не глубока,
она — белка, а не зрачка виденье.
Что за Окою — тайна, и Ока —
лишь знание о ней иль заблужденье.
Вплотную к зренью поднесен простор,
нет, привнесен, нет втиснут вглубь, под веки,
и там стеснен, как непомерный сон,
смелее яви преуспевший в цвете.
Вход в этот цвет лишь ощупи отверст.
Не рыщу я сокрытого порога.
Какого рода белое окрест,
если оно белее, чем природа?
В открытье — грех заглядывать уму,
пусть ум поможет продвигаться телу
и встречный стопор взору моему
зовет, как все его зовут: метелью.
Сужает круг всё сущее кругом.
Белеют вместе цельность и подробность.
Во впадине под ангельским крылом
вот так бело и так темно, должно быть.
Там упасают выпуклость чела
от разноцветья и непостоянства.
У грешного чела и ремесла
нет сводника лютее, чем пространство.
Оно — влюбленный соглядатай мой.
Вот мучит белизною самодельной,
но и прощает этой белизной
вину моей отлучки семидневной.
Уж если ты себя творишь само,
скажи: в чём смысл? в чём тайное веленье?
Таруса где? где Паршино-село?
Но, скрытное, молчит стихотворенье.
Честь вашего я круга,
Друзья, высоко чту,
Но надо знать друг друга,
Игра начистоту! Пора нам объясниться —
Вам пригожусь ли я?
Не будем же чиниться,
Вот исповедь моя!
. . . . . . . .
И всякого, кто плачет,
Утешить я бы рад —
Но это ведь не значит,
Чтоб был я демократ!
. . . . . . . .
Во всем же прочем, братцы,
На четверть иль на треть,
Быть может, мы сойдемся,
Лишь надо посмотреть!
. . . . . . . .
Чтобы в суде был прав
Лишь тот, чьи руки черны,
Чьи ж белы — виноват,
Нет, нет, слуга покорный!
Нет, я не демократ!
. . . . . . . .
Чтоб вместо твердых правил
В суде на мненья шло?
Чтобы землею правил
Не разум, а число?
. . . . . . . .
Чтоб каждой пьяной роже
Я стал считаться брат?
Нет, нет, избави боже!
Нет, я не демократ!
. . . . . . . .
Барон остзейский ближе,
Чем русский казнокрад.
. . . . . . . .
Vox populi — vox Dei!
Зипун — гражданства знак.
Да сгинут все злодеи,
Что носят черный фрак!
. . . . . . . .
Не филантроп я тоже
. . . . . . . .
И каждый гражданин
Имел чтоб позволенье
Быть на руку нечист?
Нет, нет, мое почтенье!
Нет, я не коммунист!
. . . . . . . .
Чтоб всем в свои карманы
Дал руки запускать?
Друг милый, оставь прихотливой судьбе
Беду посылать за бедою!
В замену ниспослан тебе от небес
Прекраснейший дар: быть любимым!
И горе, и счастье как тени летят,
Всечасно сменяяся в жизни!
Но то, в чем прямое для нас бытие,
Чем мир перед нами прекрасен,
Священное сердце... — над сердцем судьба
Бессильна! Оно неизменно!
О друг, в нем богатство прямое твое!
Ты им, как волшебною силой,
Всех добрых сбираешь в согласный твой круг!
Ты царствуешь в милом семействе, —
Счастливый мечтою, любовью друзей!
Им сладко читать в твоем взоре.
В нем видят они, что хранится в душе,
Он светел, желанием блага!
Им сладостно руку твою пожимать —
Она лишь покорствует чувству.
Им сладостно слышать приветный твой глас —
Он верный души изяснитель!
В сем круге и я! Пусть язык мой не твой!
Но сердце твое — и навеки!
Я знаю, что будет приятен тебе
От искренней дружбы подарок!
Желал бы веселья златого принесть
Иль влить утешения каплю
В ту чашу, в которой судьба подала
Тебе безотрадную горесть,
Но кто переменит, и можно ль сказать
Не будь невозвратному было!
Все блестит: цветы, кенкеты,
И алмаз, и бирюза,
Люстры, звезды, эполеты,
Серьги, перстни и браслеты,
Кудри, фразы и глаза.
Все в движенье: воздух, люди,
Ленты, блонды, плечи, груди,
И достойныя венца
Ножки с тайным их обетом,
И страстями и корсетом
Изнуренныя сердца.
Бурей вальса утомленный
Круг, редея постепенно,
Много блеска своего
Уж утратил. Средь разгара
Окружась, за парой пара
Отпадает от него.
Это — вихрем относимый
Прах с алмазнаго кольца.
Пыль с жемчужной диадимы,
Осыпь с царского венца; —
Это — искры звезд падучих,
Что порой в кругах летучих
Просекая небеса,
Брызжут в области земныя; —
Это блестки отсыпныя
Переливчато-цветныя
С огневаго колеса.
Вот осталась только пара,
Лишь она и он. На ней
Белый газ — подобье пара;
Он — весь в чёрном — туч черней.
Гений тьмы и дух эдема,
Мнится, реют в облаках,
И Коперника система
Торжествует в их глазах:
Очевидно, мир вертится,
Все вращается, кружится,
Все в пределах естества —
Вечный вальс! — Смычки живее
Сыплют гром; чета быстрее
В новом блеске торжества
Вьётся резвыми кругами,
И плотней свились крылами
Два летучих существа.
Тщетно хочет чернокрылый
Удержать полет свой: силой
Непонятною влеком,
Как над бездной океана,
Он летит в слоях тумана
Весь обхваченный огнем.
В сфере радужнаго света,
Сквозь хаос и огнь и дым,
Он несётся как планета,
С ясным спутником своим.
Тщетно белый херувим
Ищет силы иль заклятий
Разломить кольцо объятий;
Грудь томится, рвётся речь,
Мрут безплодныя усилья,
Над огнём открытых плеч
Веют блондовыя крылья,
Брызжет локонов река,
В персях места нет дыханью,
Воспаленная рука
Крепко сжата адской дланью,
А другою — горячо
Ангел, в ужасе паденья,
Держит демона круженья
За железное плечо.
1В этих темных узеньких каналах
С крупными кругами на воде,
В одиноких и пустынных залах,
Где так тихо-тихо, как нигде,
В зелени, измученной и блеклой,
На пустых дворах монастырей,
В том, как вечером слезятся стекла
Кованых чугунных фонарей,
Скрыто то, о чем средь жизни прочей
Удается иногда забыть,
Что приходит средь бессонной ночи
Темными догадками томить.2Ночью в Брюгге тихо, как в пустом музее,
Редкие шаги звучат еще сильнее,
И тогда святые в каждой черной книге,
Черепичные закопченные крыши
И каналы с запахом воды и гнили,
С черными листами задремавших лилий,
Отраженья тусклых фонарей в канале,
И мои надежды, и мои печали,
И любовь, которая, вонзивши жало,
Как оса приникла и потом упала.
Все мне кажется тогда музеем чинным,
Одиноким, важным и таким старинным,
Где под стеклами лежат камеи и эмали,
И мои надежды, и мои печали,
И любовь, которая, вонзивши жало,
Как оса приникла и упала.3Мельниц скорбные заломленные руки
И каналы, уплывающие вдаль,
И во всем ни радости, ни муки,
А какая-то неясная печаль.
Дождик набежал и брызжет, теплый, летний,
По каналу частые круги пошли,
И еще туманней, и еще бесцветней
Измельченные квадратики земли.
У старушки в белом головном уборе
Неподвижный и почти стеклянный взгляд,
Если в нем когда-то отражалось горе,
То оно забылось много лет назад.
В сердце места нет ни злу, ни укоризне,
И легко былые годы вспоминать,
Если к горечи, к тревоге, даже к жизни
Начинаешь понемногу привыкать.
Кружится испанская пластинка.
Изогнувшись в тонкую дугу,
Женщина под черною косынкой
Пляшет на вертящемся кругу.
Одержима яростною верой
В то, что он когда-нибудь придет,
Вечные слова «Yo te quiero» *
Пляшущая женщина поет.
В дымной, промерзающей землянке,
Под накатом бревен и земли,
Человек в тулупе и ушанке
Говорит, чтоб снова завели.
У огня, где жарятся консервы,
Греет свои раны он сейчас,
Под Мадридом продырявлен в первый
И под Сталинградом — в пятый раз.
Он глаза устало закрывает,
Он да песня — больше никого…
Он тоскует? Может быть. Кто знает?
Кто спросить посмеет у него?
Проволоку молча прогрызая,
По снегу ползут его полки.
Южная пластинка, замерзая,
Делает последние круги.
Светит догорающая лампа,
Выстрелы да снега синева…
На одной из улочек Дель-Кампо
Если ты сейчас еще жива,
Если бы неведомою силой
Вдруг тебя в землянку залучить,
Где он, тот голубоглазый, милый,
Тот, кого любила ты, спросить?
Ты, подняв опущенные веки,
Не узнала б прежнего, того,
В грузном поседевшем человеке,
В новом, грозном имени его.
Что ж, пора. Поправив автоматы,
Встанут все. Но, подойдя к дверям,
Вдруг он вспомнит и мигнет солдату:
«Ну-ка, заведи вдогонку нам».
Тонкий луч за ним блеснет из двери,
И метель их сразу обовьет.
Но, как прежде, радуясь и веря,
Женщина вослед им запоет.
Потеряв в снегах его из виду,
Пусть она поет еще и ждет:
Генерал упрям, он до Мадрида
Все равно когда-нибудь дойдет.
* «Я тебя люблю» (исп.)
Мне судьба — до последней черты, до креста
Спорить до хрипоты (а за ней — немота),
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
Что не то это вовсе, не тот и не та, Что лабазники врут про ошибки Христа,
Что пока ещё в грунт не влежалась плита.
Триста лет под татарами — жизнь ещё та:
Маета трёхсотлетняя и нищета.Но под властью татар жил Иван Калита,
И уж был не один, кто один — против ста.
{Пот} намерений добрых и бунтов тщета,
Пугачёвщина, кровь и опять — нищета… Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, —
Повторю даже в образе злого шута.
Но не стоит предмет, да и тема не та:
Суета всех сует — всё равно суета.Только чашу испить — не успеть на бегу,
Даже если разбить — всё равно не могу;
Или выплеснуть в наглую рожу врагу?
Не ломаюсь, не лгу — всё равно не могу; На вертящемся гладком и скользком кругу
Равновесье держу, изгибаюсь в дугу!
Что же с чашею делать?! Разбить — не могу!
Потерплю — и достойного подстерегу.Передам — и не надо держаться в кругу
И в кромешную тьму, и в неясную згу.
Другу передоверивши чашу, сбегу!
Смог ли он её выпить — узнать не смогу.Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,
Я о чаше невыпитой — здесь ни гугу,
Никому не скажу, при себе сберегу,
А сказать — и затопчут меня на лугу.Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!
Может, кто-то когда-то поставит свечу
Мне за голый мой нерв, на котором кричу,
И весёлый манер, на котором шучу… Даже если сулят золотую парчу
Или порчу грозят напустить — не хочу!
На ослабленном нерве я не зазвучу —
Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу! Лучше я загуляю, запью, заторчу,
Всё, что ночью кропаю, — в чаду растопчу,
Лучше голову песне своей откручу —
Но не буду скользить, словно пыль по лучу!..Если всё-таки чашу испить мне судьба,
Если музыка с песней не слишком груба,
Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, —
Я умру и скажу, что не всё суета!
Темна и громадна, грозна и могуча
Пол небу несется тяжелая туча.
Порывистый ветер ей кудри клубит,
Врывается в грудь ей и, полный усилья,
Приняв ее тяжесть на смелые крылья,
Ее по пространству воздушному мчит.
Ничто не смущает разгульного хода;
Кругом беспредельный простор и свобода;
Вселенная вся с высоты ей видна;
Пред нею открыты лазурные бездны,
Сады херувимов и таинства звездны —
И что же? — Взгляните на тучу: черна,
Сурова, угрюма, — с нахмуренным ликом,
На мир она смотрит в молчании диком,
И грустно, и душно ей в небе родном,
И вид ее гневный исполнен угрозы;
В свинцовых глазах ее сомкнуты слезы;
Меж ребрами пламя, под мышцами гром.
Скитальца — поэта удел ей назначен:
Высок ее путь, и свободен, и мрачен;
До срочной минуты все стихло кругом,
Но вдруг — встрепенулись дозревшие силы:
Браздами просекли огнистые жилы,
И в крупных аккордах рассыпался гром.
И после уснувшей, утихнувшей бури
Живее сияние бездонной лазури,
Свежее дубравы зеленая сень,
Душистей дыханье и роз и ясминов; —
И радугу пышно с плеча перекинув,
Нагнулся на запад ликующий день.
А туча, изринув и громы и пламя,
Уходит в лоскутьях, как ветхое знамя,
Как эти святые хоругви войны,
Измятые в схватке последнего боя,
Как честное рубище мужа — героя —
Изгнанника светлой родной стороны.
И вот, остальные разрешаясь ударом,
Подъемлется туча редеющим паром,
Прозрачна, чуть зрима для слабых очей,
И к небу прильнув золотистым туманом,
Она исчезает в отливе багряном
При матовом свете закатных лучей.
Прости, счастливый сын пиров,
Балованный дитя свободы!
Итак, от наших берегов,
От мертвой области рабов,
Капральства, прихотей и моды
Ты скачешь в мирную Москву,
Где наслажденьям знают цену,
Беспечно дремлют наяву
И в жизни любят перемену.
Разнообразной и живой
Москва пленяет пестротой,
Старинной роскошью, пирами,
Невестами, колоколами,
Забавной, легкой суетой,
Невинной прозой и стихами.
Ты там на шумных вечерах
Увидишь важное безделье,
Жеманство в тонких кружевах
И глупость в золотых очках,
И тяжкой знатности веселье,
И скуку с картами в руках.
Всего минутный наблюдатель,
Ты посмеешься под рукой;
Но вскоре, верный обожатель
Забав и лени золотой,
Держася моего совета
И волю всей душой любя,
Оставишь круг большого света
И жить решишься для себя.
Уже в приюте отдаленном
Я вижу мысленно тебя:
Кипит в бокале опененном
Аи холодная струя;
В густом дыму ленивых трубок,
В халатах, новые друзья
Шумят и пьют! — задорный кубок
Обходит их безумный круг,
И мчится в радостях досуг;
А там египетские девы
Летают, вьются пред тобой;
Я слышу звонкие напевы,
Стон неги, вопли, дикий вой;
Их исступленные движенья,
Огонь неистовых очей
И все, мой друг, в душе твоей
Рождает трепет упоенья…
Но вспомни, милый: здесь одна,
Тебя всечасно ожидая,
Вздыхает пленница младая;
Весь день уныла и томна,
В своей задумчивости сладкой
Тихонько плачет под окном
От грозных аргусов украдкой
И смотрит на пустынный дом,
Где мы так часто пировали
С Кипридой, Вакхом и тобой,
Куда с надеждой и тоской
Ее желанья улетали.
О, скоро ль милого найдут
Ее потупленные взоры,
И пред любовью упадут
Замков ревнивые затворы?
А наш осиротелый круг,
Товарищ, скоро ль оживится?
Когда прискачешь, милый друг?
Душа вослед тебе стремится.
Где б ни был ты, возьми венок
Из рук младого сладострастья
И докажи, что ты знаток
В неведомой науке счастья.
О, сын Армении, несчастный, угнетенный!
Ты много горя перенес!..
Как мученик, как раб, в темницу заключенный,
Ты проливаешь море слез.
С согбенною спиной, с понурой головою
Ты трудишься весь день.
Ты землю оросишь кровавою слезою, —
А впереди… хотя бы счастья тень!..
Когда, с косой в руках, ты безоружен в поле,
Тебя терзает курд, мечом своим губя;
И дома, средь семьи, в твоей несчастной доле, —
Злой курд и там преследует тебя!
Кругом — гонения… кругом — грабеж, угрозы…
Ты одинок в страданиях своих;
Другие же тебе приносят скорбь и слезы,
И трудишься ты вечно для других…
Свобода, — этот дар великий и отрадный, —
Не каждому ли он самой природой дан?
Но враг лихой, коварный, беспощадный
Свободу, жизнь отнять стремится у армян…
И не твоя теперь — земля твоя родная!
Твое имение — не ты владеешь им!..
И для других ты трудишься, страдая,
И сам ты — жалкий раб, ограблен и гоним…
День ото дня ты ждешь, страдаешь год от году…
Покоя ты лишен… ты ждешь из века в век,
Когда судьба пошлет желанную свободу,
И скажешь ты тогда: «Я — тоже человек!»
В моем сердце осталась, как сон золотой,
Эта тихая ночь над широкой рекой,
Этот сумрачный город вдали,
Весь в тумане, дыму и в пыли…
А кругом этот ласковый шелест кустов,
Эти песни, летящие к нам с берегов,
Эта звонкая трель соловья,
И в ответ ей — улыбка твоя!
Наша лодка плыла по уснувшей реке,
А мотив из «Паяцев» звенел вдалеке,
И скользил к нам, за музыкой вслед,
Голубой электрический свет!
И безлунная ночь нас окутала тьмой;
Лишь над нами по темному небу порой
Золотая катилась звезда
И скрывалась во тьме навсегда.
В моем сердце осталась, как сон золотой,
Эта близость к тебе, эти речи с тобой,
Этот странный восторженный бред,
Для которого имени нет.
Это не были речи любви. Но любовь
Прорывалась невольно и пряталась вновь,
Потому что во мраке ночном
Все весною дышало кругом.
Эти вздохи весны, этот плеск, этот шум
Нам тревожили сердце, туманили ум,
И была к нам любовь так близка,
И пожатья искала рука…
Но прошла эта ночь, как и все, без следа
Так же быстро, как в небе упала звезда,
И остался лишь сон золотой,
Бестелесный, как призрак ночной!