Толпа в костеле молча разместилась.
Гудел орган, шла мощная кантата,
Трубили трубы, с канцеля светилось
Седое темя толстого прелата;
Стуча о плиты тяжкой булавою,
Ходил швейцар в галунном, красном платье;
Над алтарем, высоко над стеною
В тени виднелось Рубенса «Распятье»...
Картина ценная лишь по частям видна:
Христос, с черневшей раной прободенья,
Едва виднелся в облаке куренья;
Ясней всего блистали с полотна:
Бока коня со всадником усатым,
Ярлык над старцем бородатым
И полногрудая жена...
Высокие своды костела
Синей, чем небесная твердь…
Прости меня, мальчик веселый,
Что я принесла тебе смерть. —
За розы с площадки круглой,
За глупые письма твои,
За то, что, дерзкий и смуглый,
Мутно бледнел от любви.
Я думала: ты нарочно
Как взрослые хочешь быть.
Я думала: томно-порочных
Нельзя, как невест, любить.
Но всё оказалось напрасно.
Когда пришли холода,
Следил ты уже бесстрастно
За мной везде и всегда,
Как будто копил приметы
Моей нелюбви. Прости!
Зачем ты принял обеты
Страдальческого пути?
И смерть к тебе руки простерла…
Скажи, что было потом?
Я не знала, как хрупко горло
Под синим воротником.
Прости меня, мальчик веселый,
Совёнок замученный мой!
Сегодня мне из костела
Так трудно уйти домой.
Чтоб заживить на сердце раны,
Чтоб освежить усталый ум,
Придите в Вильну к храму Анны,
Там исчезает горечь дум.
Изломом строгим в небе ясном
Встает, как вырезной, колосс.
О, как легко в порыве страстном
Он башенки свои вознес.
А острия их так высоко,
Так тонко в глубь небес идут,
Что миг один, и — видит око —
Они средь сини ввысь плывут.
Как будто с грубою землею
Простясь, чтоб в небе потонуть,
Храм стройный легкою стопою
В лазури пролагает путь.
Глядишь — и тихнут сердца раны,
Нисходит мир в усталый ум.
Придите в Вильну к храму Анны!
Там исчезает горечь дум.
Гаснет день — и звон тяжелый
В небеса плывет:
С башни старого костела
Колокол зовет.А в костеле — ожиданье:
Сумрак, гул дверей,
Напряженное молчанье,
Тихий треск свечей.В блеске их престол чернеет,
Озарен темно:
Высоко над ним желтеет
Узкое окно.И над всем — Христа распятье:
В диадеме роз,
Скорбно братские объятья
Распростер Христос… Тишина. И вот, незримо
Унося с земли,
Звонко песня серафима
Разлилась вдали.Разлилась — и отзвучала:
Заглушил, покрыл
Гром органного хорала
Песнь небесных сил.Вторит хор ему… Но, Боже!
Отчего и в нем
Та же скорбь и горе то же, -
Мука о земном? Не во тьме ль венцов остался
День, когда с тоской
Человек, как раб, склонялся
Ниц перед тобойИ сиял зловещей славой
Пред лицом людей
В блеске молнии кровавой
Блеск твоих очей? Для чего звучит во храме
Снова скорбный стон,
Снова дымными огнями
Лик твой озарен? И тебе ли мгла куренья,
Холод темноты,
Запах воска. Запах тленья,
Мертвые цветы? Дивен мир твой! Расцветает
Он, тобой согрет,
В небесах твоих сияет
Солнца вечный свет, Гимн природы животворный
Льется к небесам…
В ней твой храм нерукотворный,
Твой великий храм!
Вся толпа в костел стремится,
Наступает час крестин:
Нынче должен там креститься
Казначея хилый сын.
Сам кюре распорядился,
Чтоб звонарь поторопился…
Диги-дон! диги-дон!
Льется праздничный трезвон.
Денег хватит, по расчету
Дальновидного ксендза́,
С тех крестин на позолоту
Всех сосудов за глаза;
Может — если постараться —
И на колокол остаться!..
Диги-дон! диги-дон!
Льется праздничный трезвон.
Органист — и тот в волненьи,
В ожидании крестин,
И пророчит в умиленьи:
«По отцу пойдет и сын!
Будет старостой в костеле,
Ну, и с нами будет в доле…»
Диги-дон! диги-дон!
Льется праздничный трезвон.
Крестной матери прекрасной
Шепчет ксендз: «Как хороши
Ваши глазки! Свет их ясный —
Признак ангельской души.
Крестник ангела земного!
Вижу я в тебе святого…»
Диги-дон! диги-дон!
Льется праздничный трезвон.
А причетник добавляет:
«По уму пойдешь ты в мать,
В мать родную; всякий знает —
Ей ума не занимать!
Строгий нравом, — будешь, малый,
Инквизитором, пожалуй!»
Диги-дон! дипи-дон!
Льется праздничный трезвон.
Вдруг с небес, как привиденье,
Тень насмешника Раблэ
Появилась на мгновенье
Над малюткой Аруэ —
И пошла сама пророчить,
В мудрецы ребенка прочить…
Диги-дон! диги-дон!
Льется праздничный трезвон.
«Франсуа-Марией нами
Назван мальчик этот…»
Нет! Под такими именами
Знать его не будет свет;
Но ему — с поместьем пэра —
Слава имя даст Вольтера.
Диги-дон! диги-дон!
Льется праздничный трезвон.
— Как философ и новатор
Скоро мир он поразит
И как смелый реформатор
Даже Лютера затмит.
Суждено ему, малютке,
С корнем вырвать предрассудки.
Диги-дон! диги-дон!
Льется праздничный трезвон.
Тут кюре прикрикнул строго:
«Взять под стражу тень Раблэ!
И крестины сто́ят много,
И обед уж на столе…
Мы управимся с ребенком,
Будь он после хоть чертенком!. .»
Диги-дон! диги-дон!
Льется праздничный трезвон.
Но Раблэ умчался быстро,
Крикнув: — Чур! меня не тронь!
Бойтесь крошки: в нем есть искра,
Вас сожжет его огонь, —
Иль повеситесь вы сами
На ряду с колоколами.
Диги-дон! диги-дон!
Льется праздничный трезвон.
1.
Вступление
Вот скромная приморская страна.
Свой снег, аэропорт и телефоны,
свои евреи. Бурый особняк
диктатора. И статуя певца,
отечество сравнившего с подругой,
в чем проявился пусть не тонкий вкус,
но знанье географии: южане
здесь по субботам ездят к северянам
и, возвращаясь под хмельком пешком,
порой на Запад забредают — тема
для скетча. Расстоянья таковы,
что здесь могли бы жить гермафродиты.
Весенний полдень. Лужи, облака,
бесчисленные ангелы на кровлях
бесчисленных костелов; человек
становится здесь жертвой толчеи
или деталью местного барокко.
2.
Леиклос
Родиться бы сто лет назад
и сохнущей поверх перины
глазеть в окно и видеть сад,
кресты двуглавой Катарины;
стыдиться матери, икать
от наведенного лорнета,
тележку с рухлядью толкать
по желтым переулкам гетто;
вздыхать, накрывшись с головой,
о польских барышнях, к примеру;
дождаться Первой мировой
и пасть в Галиции — за Веру,
Царя, Отечество, — а нет,
так пейсы переделать в бачки
и перебраться в Новый Свет,
блюя в Атлантику от качки.
3.
Кафе «Неринга»
Время уходит в Вильнюсе в дверь кафе,
провожаемо дребезгом блюдец, ножей и вилок,
и пространство, прищурившись, подшофе,
долго смотрит ему в затылок.
Потерявший изнанку пунцовый круг
замирает поверх черепичных кровель,
и кадык заостряется, точно вдруг
от лица остается всего лишь профиль.
И веления щучьего слыша речь,
подавальщица в кофточке из батиста
перебирает ногами, снятыми с плеч
местного футболиста.
4.
Герб
Драконоборческий Егорий,
копье в горниле аллегорий
утратив, сохранил досель
коня и меч, и повсеместно
в Литве преследует он честно
другим не видимую цель.
Кого он, стиснув меч в ладони,
решил настичь? Предмет погони
скрыт за пределами герба.
Кого? Язычника? Гяура?
Не весь ли мир? Тогда не дура
была у Витовта губа.
5.
Amicum-philosophum de melancholia, mania et plica polonica
Бессонница. Часть женщины. Стекло
полно рептилий, рвущихся наружу.
Безумье дня по мозжечку стекло
в затылок, где образовало лужу.
Чуть шевельнись — и ощутит нутро,
как некто в ледяную эту жижу
обмакивает острое перо
и медленно выводит «ненавижу»
по росписи, где каждая крива
извилина. Часть женщины в помаде
в слух запускает длинные слова,
как пятерню в завшивленные пряди.
И ты в потемках одинок и наг
на простыне, как Зодиака знак.
6.
Palangen
Только море способно взглянуть в лицо
небу; и путник, сидящий в дюнах,
опускает глаза и сосет винцо,
как изгнанник-царь без орудий струнных.
Дом разграблен. Стада у него — свели.
Сына прячет пастух в глубине пещеры.
И теперь перед ним — только край земли,
и ступать по водам не хватит веры.
7.
Dominikanaj
Сверни с проезжей части в полу-
слепой проулок и, войдя
в костел, пустой об эту пору,
сядь на скамью и, погодя,
в ушную раковину Бога,
закрытую для шума дня,
шепни всего четыре слога:
— Прости меня.