Картузов другом просвещенья
В листках провозгласил себя.
О времена! О превращенья!
Вот каковы в наш век друзья!..
Картузов — сенатор,
Картузов — куратор,
Картузов — поэт.
Везде себе равен,
Во всем равно славен,
Оттенков в нем нет:
Худой он сенатор,
Худой он куратор,
Худой он поэт.
Чтоб меня не увидел никто,
На прогулках я прячусь, как трус,
Приподняв воротник у пальто
И на брови надвинув картуз.Я встречаю нагие тела,
Посинелые в рыхлом снегу,
Я минуты убийств стерегу
И смеюсь беспощадно с угла.Я спускаюсь к реке. Под мостом
Выбираю угрюмый сугроб.
И могилу копаю я в нём,
И ложусь в приготовленный гроб.Загорается дом… и другой…
Вот весь город пылает в огне…
Но любуюсь на блеск дорогой
Только я — в ледяной тишине.А потом, отряхнувши пальто,
Принадвинув картуз на глаза,
Я бегу в неживые леса…
И не гонится сзади никто!
Степной душистый день прозрачен, тих и сух.
Лазурь полна веселым птичьим свистом.
Но солнце шею жжет. И мальчуган-пастух
Прилег в траву под деревом тенистым.Босой, с кнутом, в отцовском картузе,
Весь бронзовый от пыли и загара,
Глядит, как над землей по тусклой бирюзе
Струится марево полуденного жара.Вот снял картуз, сорвал с сирени лист,
Засунул в рот — и вместе с ветром чистым
Вдаль полился задорный, резкий свист,
Сливаясь в воздухе с певучим птичьим свистом.С купанья в полдень весело идти
К тенистой даче солнечным проселком:
В траве рассыпаны ромашки на пути
И отливает рожь зеленоватым шелком.
Тепло-тепло на завалинках.
Дедушка Федос в старых валенках
Сидит на завалинке в картузе своем
Этаким чудесным замшеным грибом.
Нос большой – сизо-малинов от свежего солнца,
А под глазами – морщинок-сетей волоконца,
Лицо морщится, словно картофель печеный,
А картуз дедов от времени зеленый.
Сидит себе, смеется, на что не зная:
Бороденка редкая буро-седая,
Шея платком повязана красным, дочерним:
Может быть, собирался к вечерне,
Только ведь в валенках не пройти,
И решил остановиться в пути,
На завалинке посидеть
И послушать, как поет колокольная медь.
Добренький, тоненький, глазки – смородина,
Да и повадка совсем не воеводина,
Что-то под нос бормочет
И двигаться не хочет.
Над ним крыша соломенная,
Над крышей – апрель,
А в небесах синель.
Сам он в ватной кацавейке,
Ржавой, засаленной и цветом схожей с рыжей проталиной,
Такой тихий гриб, простой, без обманки –
Не особенно вкусный подарок веснянки,
Но милый, добрый и очень родной
С своим сизым носом и морковной головой…
Тут невольно сердцем весенним поймешь,
Что дедко Федос думает про рожь:
Думает про севы, сохи, запашки,
И как бы через это сшить внукам
По новой рубашке.
Думает крепко: преет, потеет, старается,
А мысль тугая совсем не ладно слагается…
Милый Федос! Гриб ты наш русский, старинный,
Мужичок-полевик, богатырь аржаной, двухаршинный,
Думай – не думай, а снова паши без устанки!
Сей, невзирая на плутни, безделье, обманки!
Снова с сердечным приветом тебе поклонюсь
За многоверстную, чудную, трудную Русь.
1
Коммерчески спокоен,
В панель упрямо врос
Промышленной ногою
Лоток для папирос!
И, с жаром расширяя
Промышленность, втроем
Перед клиентом с края
Склонились над лотком:
— Прядь упрямая, плюс
Моссельпромский картуз,
А под ним — деловая
Такая
Моссельпромщица № … (не знаю!)
2
Но, кроме всяких «Пери»
И прочих папирос,
Ведь есть в СССР’е
Еще и — Наркомпрос!
И ночью, совершенно
Забыв про Моссельпром,
Над книгою толщенной
Склоняются втроем:
Прядь упрямая, плюс
Моссельпромский картуз,
А под ним — деловая
Такая
Моссельпромщица № … (не знаю!)
3
Пожалуй, вы поймете,
Что так всю жизнь сполна
Учебе да работе
Она обречена?!
Она — не морс в стакане!
У ней кровь бьет ключом!
И часто на свиданье
Бегут стремглав втроем:
- Прядь упрямая, плюс
Моссельпромский картуз,
А под ним — деловая
Такая
Моссельпромщица № … (не знаю!)
Украсьте цветами!
Украсьте цветами! Во флаги здания!
Снимите кепку,
Снимите кепку, картуз
Снимите кепку, картуз и шляпу:
британский лев
британский лев в любовном признании
нам
нам протянул
нам протянул когтистую лапу.
И просто знать,
И просто знать, и рабочая знать
годы гадала —
годы гадала — «признать — не признать?»
На слом сомненья!
На слом сомненья! Раздоры на слом!
О, гряди
послом,
О'Греди!
Но русский
Но русский в ус усмехнулся капризно:
«Чего, мол, особенного —
«Чего, мол, особенного — признан так признан!»
Мы славим
Мы славим рабочей партии братию,
но…
но… не смиренных рабочих Георга.
Крепи РКП, рабочую партию, —
и так запризнают,
и так запризнают, что любо-дорого!
Ясна
Ясна для нас
Ясна для нас дипломатия лисьина:
чье королевство
чье королевство к признанью не склонится?!
Признанье это
Признанье это давно подписано
копытом
копытом летящей
копытом летящей буденновской конницы.
Конечно,
Конечно, признание дело гуманное.
Но кто ж
Но кто ж о признании не озаботится?
Народ
Народ не накормишь небесною манною.
А тут
А тут такая
А тут такая на грех
А тут такая на грех безработица.
Зачем…
Зачем… почему
Зачем… почему и как…
Зачем… почему и как… и кто вот…
признанье
признанье — теперь! —
признанье — теперь! — осмеет в колебаньи,
когда
когда такой у Советов довод,
как зрелые хлебом станицы Кубани!
А, как известно,
А, как известно, в хорошем питании
нуждаются
нуждаются даже лорды Британии.
И руку пожмем,
И руку пожмем, и обнимемся с нею.
Но мы
Но мы себе
Но мы себе намотаем на ус:
за фраком лордов
за фраком лордов впервые синеют
20 000 000 рабочих блуз.
Не полурабочему, полулорду
слава признанья.
слава признанья. Возносим славу —
красной деревне,
красной деревне, красному городу,
красноармейцев железному сплаву!
1924
Был-жил в свете Букильон
И поэт Жуковский!
Букильону снился сон
Про пожар Московский!
Видел также он во сне,
Что Профессор на коне
Ехал по Покровской.
Ай, жги!
Ехал по Покровской.
О ужасный! грозный сон!
Знать перед кручиной!
Вот проснулся Букильон,
Чистит зубы хиной!
Пробудился и поэт,
И смиренно он одет
В свой тулуп овчинной!
Ай, жги!
В свой тулуп овчинной!
РЕЧИТАТИВ
И важно к Тихону воскликнул Букильон:
Будь Тихон спереди! Будь наш посланник сзади!
Спроси, отдав поклон:
Прошел ли пароксизм, пришел ли пот и сон?
И возвратися Бога ради!
АРИЯ
(Ouи noиr, maиs pas sи dиablе)
И Тихон возвратился:
„Больной, оставя лесть,
Почти совсем взбесился!
То на печь хочет лезть!
То спальню ложкой месть!
То просит: дайте сесть
Прикащика с начинкой!
То быть желает свинкой
С серебряною спинкой!
То квохчет, сняв кафтан:
Степан!
Степан!
Несносный, (bиs) барабан!“
АРИЯ
(Trиstе raиson)
Увы! Увы! сбылося сновиденье!
О Тихон, дай скорее сапоги!
Скотина, дай нам трубки в утешенье!
Скорей!.. о рок!.. за кофеем беги!
РЕЧИТАТИВ
Но что, Тераль, что нам твой вид вещает!
Как тени гробовой его ужасен лик!
Над ним на потолке сияет
Комета грозная, пылающий голик!
Какие перед ним горе несутся духи!
Увы! две шпанские, как две перины, мухи
И сальный докторский парик
Верхом на огненной клистирной трубке,
И Гиппократ в воздушном полушубке!
АРИЯ
(Дубрава шумит)
„Monsиеur Bouquиllon!“
„Aиmablе Жуковский!“
Наш лекарь заморский...
Ах! бесится он!
Сидит пригорюнясь и вяжет чулки!
То сам себе на нос задумчиво плюет!
То к сердцу жеманно прижав башмаки,
Ползет на карачках и томно кукует!“
АРИЯ
(Кассандра)
И слова еще звучали...
Взбеленился Букильон!
Двери страшно застучали,
Лишь дверями стукнул он!
Побежал... но возвратился...
О, насмешка сатаны!
Так он в страхе торопился,
Что забыл свои штаны!
Одеваться! Новы муки!
Вот внезапный страх каков!
Вместо ног он всунул руки!
Вышел капор из штанов!
Машут девки голиками!
Лают моськи по углам!
И Визар, всплеснув руками,
Удивляется штанам!
РЕЧИТАТИВ
И побежал во мраке коридора
В тафтяном шлафроке рысистый Букильон!
Уж мимо сени той промчался быстро он,
Где сундуки, тюфяк и некий тайный трон,
На коем прения поноса и запора
Без апелляции решает Афендрон!
Летит... уже театр оставил за собою!
Уж отпер роковую дверь,
На коей белый кит, морской огромный зверь
Написан был искусною рукою!
Вошел и что же видит он,
Наш добрый Букильон.
АРИЯ
(Минутная краса полей)
В картузе Форт, краса людей,
Унылый доктор одинокой,
Лишенный прелести своей
Рукою колики жестокой!
Увы! нам тот же дан удел!
Всех рок запором угнетает!
Тут, скорчась, юный Фор кряхтел!
Степан Максимыч там страдает!
РЕЧИТАТИВ
И Букильон, едва несчастного узрел,
Запел!
АРИЯ
(Сей друг и пр.)
Сей друг, кого запор вовек не побеждал!
Увы! надев картуз, сей друг воскуковал!
Кукушки, кукушки, кукуйте со мной!
Царь горькия хины кряхтит предо мной!
И дымом табачным уже он не дышит
И ссоры Визара с Бароном не слышит!
В картузе горячка его нагнала!
И с кашею ложка в зубах замерла!
И сном он спокойным заснул над Левеком
И сделался тако больным человеком!
РЕЧИТАТИВ
И грянул хохот вдруг с двенадцати сторон:
Вздрогнул смятенный Букильон,
И видит: личико, одетое картузом,
Которое ему казалося арбузом,
Как роза расцвело,
И на картузе вдруг незримыми руками
Пришпилился ярлык с волшебными словами:
Апреля первое число!
АРИЯ
(Светлана)
Что же? что ужасный сон!
Много снится вздора!
Фор здоров! Избавлен он
Всякого запора!
Тот же нос, и на глазах
Те ж густые брови!
Так же точно и в щеках
Нет ни капли крови!
А копченый Плещепуп
Так же весел и не глуп!
Те ж и все конфеты!
К черту ж хину! Прочь халат!
Рюмки в руки! Пейте в лад!
Пойте: Многи леты!
Позвольте-ко… Сысой… Сысой…
Не вспомню вот отечества…
Ах, Боже мой! И брат-то свой —
Из нашего купечества…
Ну, все равно-с! Мужик — добряк
И голова торговая,
А смирен, сударь, то есть так,
Что курица дворовая.
Ни Боже мой-с не пьет вина!
Ребенок с ребятишками…
Но слабость у него одна —
И спит, то есть, за книжками…
Оно — ничто. Тут нет вреда,
Из книг, то есть, выведывать
И что и как… да вот-с беда —
Любил он проповедовать.
В торговле-де у нас обман,
Нам верить-де сомнительно,
И то, и то… такой туман,
Что слушать уморительно.
Бранил и бил отец крутой
Его за эти шалости, —
Все толку нет… Махнул рукой
И перестал… из жалости!
И вздумал он-с его женить.
Сын плачет, убивается.
«Постой, дескать! Зачем спешить?» —
В ногах, то есть, валяется!
Отец сказал, что это вздор,
Одно непослушание.
Сын так и сяк… и бросил спор,
Исполнил приказание.
Жена лицом что маков цвет,
Дородная, работница,
Метет, скребет, встает чуть свет,
И мыть и шить охотница.
Ну-с муж того… ей не мешал.
Что думал — дело темное,
И все, то есть, сидел — читал,
Все разное-с, мудреное.
Когда-то он, когда с женой
Словечком, перебросится!
Лежит, то есть, что пень какой,
Пойдет куда — не спросится…
Жена со зла и ну рыдать:
Что вот-де напущение —
И день читать, и ночь читать,
Жены милее чтение!..
Муж все молчит. Картуз возьмет,
На рынке пошатается…
Нельзя-с, купец!.. Домой придет,
Никак не начитается.
Грустит жена: зачем она
Жизнь девичью покинула?
Она ль глупа? Она ль дурна?..
Да книжки в печь и кинула.
Тот, знаете, тужил-тужил,
Да с кислою улыбкою
И молвил ей: «Себя сгубил,
Связал тебя ошибкою…»
Возьмет картуз, из дома вон,
На рынке пошатается.
Придет домой — опять трезвон!
Жена не унимается:
«Куда ходил? За чем пропал?
Такой-сякой и грамотник!
Жена плоха, иной искал…
Не грамотник, ты лапотник!»
А завтра то ж, и после то ж,
Попреки да разладица,
И нет, то есть, добра на грош,
Такая беспорядица!
Оказия-с!.. Жену винить?
Любовь, то есть, ревнивая…
И мужа, сударь, грех чернить:
Природа молчаливая…
Молчал он год, молчал он два,
Читал что попадалося,
Тайком, то есть… Но голова…
Да-с! тут вот помешалося.
Он жив теперь. Все вниз глядит,
Ничем не занимается,
Глуп, знаете!.. И все молчит
Да горько улыбается.
Как горят костры у Шексны — реки
Как стоят шатры бойкой ярмарки
Дуга цыганская
ничего не жаль
Отдаю свою расписную шаль
А цены ей нет — четвертной билет
Жалко четвертак — ну давай пятак
Пожалел пятак — забирай за так
расписную шаль
Все, как есть, на ней гладко вышито
гладко вышито мелким крестиком
Как сидит Егор в светлом тереме
В светлом тереме с занавесками
С яркой люстрою электрической
На скамеечке, крытой серебром,
шитой войлоком
рядом с печкою белой, каменной
важно жмурится
ловит жар рукой.
На печи его рвань-фуфаечка
Приспособилась
Да приладилась дрань-ушаночка
Да пристроились вонь-портяночки
в светлом тереме
с занавесками да с достоинством
ждет гостей Егор.
А гостей к нему — ровным счетом двор.
Ровным счетом — двор да три улицы.
— С превеликим Вас Вашим праздничком
И желаем Вам самочувствия,
Дорогой Егор Ермолаевич,
Гладко вышитый мелким крестиком
улыбается государственно
выпивает он да закусывает
а с одной руки ест соленый гриб
а с другой руки — маринованный
а вишневый крем только слизывает,
только слизывает сажу горькую
сажу липкую
мажет калачи
биты кирпичи.
прозвенит стекло на сквозном ветру
да прокиснет звон в вязкой копоти
да подернется молодым ледком
проплывет луна в черном маслице
в зимних сумерках
в волчьих праздниках
темной гибелью
сгинет всякое.
там, где без суда все наказаны
там, где все одним жиром мазаны
там, где все одним миром травлены.
да какой там мир — сплошь окраина
где густую грязь запасают впрок
набивают в рот
где дымится вязь беспокойных строк
как святой помет
где японский бог с нашей матерью
повенчалися общей папертью
образа кнутом перекрещены
— Эх, Егорка ты, сын затрещины!
Эх, Егор, дитя подзатыльника,
Вошь из-под ногтя — в собутыльники.
В кройке кумача с паутиною
Догорай, свеча!
Догорай, свеча — хвост с полтиною!
Обколотится сыпь-испарина,
и опять Егор чистым барином
в светлом тереме,
шитый крестиком,
все беседует с космонавтами,
а целуется — с Терешковою,
с популярными да с актрисами —
все с амбарными злыми крысами.
— То не просто рвань, не фуфаечка,
то душа моя несуразная
понапрасну вся прокопченная
нараспашку вся заключенная…
— То не просто дрань, не ушаночка,
то судьба моя лопоухая
вон — дырявая, болью трачена,
по чужим горбам разбатрачена…
— То не просто вонь — вонь кромешная
то грехи мои, драки-пьяночки…
Говорил Егор, брал портяночки.
Тут и вышел хор да с цыганкою,
Знаменитый хор Дома Радио
и Центрального телевидения,
под гуманным встал управлением.
— Вы сыграйте мне песню звонкую!
Разверните марш минометчиков!
Погадай ты мне, тварь певучая,
Очи черные, очи жгучие,
погадай ты мне по пустой руке,
по пустой руке да по ссадинам,
по мозолям да по живым рубцам…
— Дорогой Егор Ермолаевич,
Зимогор ты наш Охламонович,
износил ты душу
до полных дыр,
так возьмешь за то дорогой мундир
генеральский чин, ватой стеганый,
с честной звездочкой да с медалями…
Изодрал судьбу, сгрыз завязочки,
так возьмешь за то дорогой картуз
с модным козырем лакированным,
с мехом нутрянным да с кокардою…
А за то, что грех стер портяночки,
завернешь свои пятки босые
в расписную шаль с моего плеча
всю расшитую мелким крестиком…
Поглядел Егор на свое рванье
И надел обмундирование…
Заплясали вдруг тени легкие,
заскрипели вдруг петли ржавые,
Отворив замки Громом-посохом,
в белом саване
Снежна Бабушка…
— Ты, Егорушка, дурень ласковый,
собери-ка ты мне ледяным ковшом
капли звонкие да холодные…
— Ты подуй, Егор, в печку темную,
пусть летит зола,
пепел кружится,
в ледяном ковше, в сладкой лужице,
замешай живой рукой кашицу
да накорми меня — Снежну Бабушку…
Оборвал Егор каплю-ягоду,
Через силу дул в печь угарную.
Дунул в первый раз — и исчез мундир,
Генеральский чин, ватой стеганый.
И летит зола серой мошкою
да на пол-топтун
да на стол-шатун,
на горячий лоб да на сосновый гроб.
Дунул во второй — и исчез картуз
С модным козырем лакированным…
Эх, Егор, Егор! Не велик ты грош,
не впервой ломать.
Что ж, в чем родила мать,
В том и помирать?
Дунул в третий раз — как умел, как мог,
и воскрес один яркий уголек,
и прожег насквозь расписную шаль,
всю расшитую мелким крестиком.
И пропало все. Не горят костры,
не стоят шатры у Шексны-реки
Нету ярмарки.
Только черный дым тлеет ватою.
Только мы сидим виноватые.
И Егорка здесь — он как раз в тот миг
Папиросочку и прикуривал,
Опалил всю бровь спичкой серною.
Он, собака, пьет год без месяца,
Утром мается, к ночи бесится,
Да не впервой ему — оклемается,
Перемается, перебесится,
Перебесится и повесится…
Распустила ночь черны волосы.
Голосит беда бабьим голосом.
Голосит беда бестолковая.
В небесах — звезда участковая.
Мы сидим, не спим.
Пьем шампанское.
Пьем мы за любовь
за гражданскую.