Как изясненье красочной картины,
Задуманной не мною, а другим,
Как всплеск, рожденный шорохом морским,
В Любви и Смерти я лишь миг лавины.
Ни орлий лет, ни гром, ни голос львиный
Не чужды мне. В веках тоской томим,
Не раз мне Сатана был побратим,
И, как паук, сплетал я паутины.
Но лишь себя ловил я в тот узор.
И для кого свои меняю лики?
Я протянусь как змейка повилики,—
Я растекусь ключом по срывам гор.
Но лик мой—рознь. В себе—я не единый.
Цветы—в снегах. Цветы—ростут из тины.
Подражание Гете
Гондола колыбелью зыбкой
Меня укачивает сладко,
И золотые сны с улыбкой
Мне в душу радостно глядят.
Синеет небосклон просторный,
Скользит картина за картиной,
А на гондоле кузов черный,
Как гроб, страшилищем стоит.
Не то же ли и в жизни с нами?
Не все ль большим каналом жизни
Мы, убаюканные снами
И беззаботные, плывем?
Нам тоже пристань общей целью.
Цветущий юноша иль старец,
Смотри: пред каждой колыбелью
Гроб неминуемый в виду.
Всё нашел как прежде;
Я уж знал заране:
Месяц в светлых тучках,
Озеро в тумане; Дальних гор узоры,
Садик перед домом —
Всё как было прежде;
Прибыл я к знакомым.Не хвалися, месяц,
Садик, не хвалися,
Что без бед над вами
Годы пронеслися! Озеро и горы,
Не глумитесь тоже
Над судьбой моею,
С вашею не схожей! Как припомню, вижу:
Эта злая сила,
Что меня ломала,
Вас не пощадила.Те ж, пожалуй, краски,
Те же очертанья, -
Но куда девалась
Власть очарованья? Помню, как в безмолвьи
Теплой летней ночи
Вы манили душу,
Вы пленяли очи… А теперь не то вы,
Что во время оно,
Хоть на вас усердно
Я гляжу с балкона.Всю картину вижу,
Стоя перед садом…
Но без сожаленья
Повернусь и задом.
Скучная картина!
Тучи без конца,
Дождик так и льется,
Лужи у крыльца…
Чахлая рябина
Мокнет под окном;
Смотрит деревушка
Сереньким пятном.
Что ты рано в гости,
Осень, к нам пришла?
Еще просит сердце
Света и тепла!
Все тебе не рады!
Твой унылый вид
Горе да невзгоды
Бедному сулит.
Слышит он заране
Крик и плач ребят;
Видит, как от стужи
Ночь они не спят;
Нет одежды теплой,
Нету в печке дров…
Ты на чей же, осень,
Поспешила зов?
Вон и худ и бледен
Сгорбился больной…
Как он рад был солнцу,
Как был бодр весной!
А теперь — наводит
Желтых листьев шум
На душу больную
Рой зловещих дум!
Рано, рано, осень,
В гости к нам пришла…
Многим не дождаться
Света и тепла!
«При звезде, большого чина,
Я отнюдь еще не стар…
Катерина! Катерина!»
«Вот несу вам самовар».
«Настоящая картина!»
«На стене, что ль? это где?»
«Ты картина, Катерина!»
«Да, в пропорцию везде».
«Ты девица; я мужчина…»
«Ну, так что же впереди?»
«Точно уголь, Катерина,
Что-то жжет меня в груди!»
«Чай горяч, вот и причина».
«А зачем так горек чай,
Объясни мне, Катерина?»
«Мало сахару, я, чай?»
«Словно нет о нем помина!»
«А хороший рафинад».
«Горько, горько, Катерина,
Жить тому, кто не женат!»
«Как монахи все едино,
Холостой ли, иль вдовец!»
«Из терпенья, Катерина,
Ты выводишь, наконец!.»
Любимы ангелами всеми,
толпой глядящими с небес,
вот люди зажили в Эдеме, —
и был он чудом из чудес.
Как на раскрытой Божьей длани,
я со святою простотой
изображу их на поляне,
прозрачным лаком залитой,
среди павлинов, ланей, тигров,
у живописного ручья…
И к ним я выберу эпиграф
из первой Книги Бытия.
Я тоже изгнан был из рая
лесов родимых и полей,
но жизнь проходит, не стирая
картины в памяти моей.
Бессмертен мир картины этой,
и сладкий дух таится в нем:
так пахнет желтый воск, согретый
живым дыханьем и огнем.
Там по написанному лесу
тропами смуглыми брожу, —
и сокровенную завесу
опять со вздохом завожу…
Я видел, как рисуется пейзаж,
Сначала легкими, как дым, штрихами
Набрасывал и черкал карандаш
Траву лесов, горы огромный камень.
Потом в сквозные контуры штрихов
Мозаикой ложились пятна краски,
Так на клочках мальчишеских стихов
Бесилась завязь — не было завязки.
И вдруг картина вспыхнула до черта —
Она теперь гудела как набат,
А я страдал — о, как бы не испортил,
А я хотел — еще, еще набавь!
Я закурил и ждал конца.
И вот Всѐ сделалось и скучно и привычно.
Картины не было — простой восход
Мой будний мир вдруг сделал необычным.
Картина подсыхала за окном.
Ужь ты птица голубица
Нежна горлица моя!
Ты предивная страница
В благовестьи бытия!
Ты пресветлая картина
Между всех живых картин!
Ты слиянье воедино
Всех созвездий и вершин!
Ты открывшая мне дверцу
В наш волшебный теремок!
Ты явившаяся сердцу
Как божественный намек!
Ты явившаяся взору
Как живой родник в пути!
Ты возведшая на гору,
Нам с которой не сойти!
Ты проведшая чрез реки,
На высокое крыльцо!
Подарившая навеки
Звездотканное кольцо!
К голубице—голубочек,
Благовонная камедь!
Исписался весь листочек,
Не сумел тебя воспеть!
По небесам катался гром,
И молния из туч сверкала;
Всё с треском падало кругом,
Свирепо буря бушевала.
И страшно грешник умирал,
Сверкал безумными глазами,
Час роковой над ним летал —
Отдать отчет пред небесами.
Он видел в черных облаках
Своих мучений бесконечность,
Ударил гром на небесах —
И с воплем отошел он в вечность.Светило тихо достигало
Конца теченья своего,
Ни облачко не помрачало
Заката ясного его.
Муж доброй смерти приближенье
С сердечной радостью встречал
И в ясном солнца захожденьи
Конец себе он представлял.
Вот солнце за горами село,
Заря весь запад обняла.
Душа от мира отлетела, —
Остались добрые дела.
В МУЗЕЕ ПРАДО, В МАДРИДЕ.
На картине Греко вытянулись тени.
Длинныя, восходят. Неба не достать.
„Где же нам найти воздушныя ступени?
„Как же нам пути небесные создать?“
Сумрачный художник, ангел возмущенный.
Неба захотел ты, в Небо ты вступил,—
И, с высот низвергнут, Богом побежденный,
Ужасом безумья дерзость искупил.
Да, но безумье твое было безумье священное,
Мир для тебя превратился в тюрьму,
Ты разлюбил все земное, неверное, пленное,
Взор устремлял ты лишь к высшему Сну своему.
Да, все монахи твои—это не тени согбенныя,
Это не темные сонмы рабов,
Лица их странныя, между других—удлинненныя,
С жадностью тянутся к высшей разгадке миров.
Уж ты птица голубица
Нежна горлица моя!
Ты предивная страница
В благовестьи бытия!
Ты пресветлая картина
Между всех живых картин!
Ты слиянье воедино
Всех созвездий и вершин!
Ты открывшая мне дверцу
В наш волшебный теремок!
Ты явившаяся сердцу
Как божественный намек!
Ты явившаяся взору
Как живой родник в пути!
Ты возведшая на гору,
Нам с которой не сойти!
Ты проведшая чрез реки,
На высокое крыльцо!
Подарившая навеки
Звездотканное кольцо!
К голубице — голубочек,
Благовонная камедь!
Исписался весь листочек,
Не сумел тебя воспеть!
Мы встретились в доме пустом.
Хозяин нас ждал и уехал,
Оставив нам праздничный стол,
Души своей доброе эхо.
Мы были гостями картин,
Пророчеств чужих и сомнений.
Сквозь сумрак тяжелых гардин
К нам день пробивался осенний.
Весь вечер и, может быть, ночь
Картины нам свет излучали.
Как будто хотели помочь
В былой и грядущей печали.
Как будто бы знали они,
Что мы расстаёмся надолго.
И ты мне сказала:
— Взгляни,
Как горестны эти полотна…
Наверно, он нас рисовал.
И нашу тоску в дни разлуки…
Я слёзы твои целовал
Сквозь грустные тонкие руки.
Мы в доме прощались пустом.
На улице солнце сияло.
И долгим печальным крестом
Окно нас с тобой осеняло.
Бурцов, ёра, забияка,
Собутыльник дорогой!
Ради бога и… арака
Посети домишко мой!
В нем нет нищих у порогу,
В нем нет зеркал, ваз, картин,
И хозяин, слава богу,
Не великий господин.
Он — гусар, и не пускает
Мишурою пыль в глаза;
У него, брат, заменяет
Все диваны куль овса.
Нет курильниц, может статься,
Зато трубка с табаком;
Нет картин, да заменятся
Ташкой с царским вензелем!
Вместо зеркала сияет
Ясной сабли полоса:
Он по ней лишь поправляет
Два любезные уса.
А на место ваз прекрасных,
Беломраморных, больших
На столе стоят ужасных
Пять стаканов пуншевых!
Они полны, уверяю,
В них сокрыт небесный жар.
Приезжай — я ожидаю, -
Докажи, что ты гусар.
Картины дней давно забытых
Выходят из своих могил
И мне показывают снова,
Как близ тебя я прежде жил.
Тогда я днем, в печальных грезах,
Бродил по переулкам всем,
И люди на меня дивились,
И был я сумрачен и нем.
А ночью улицы пустели;
Тут легче становилось мне,
И одинок, с моею тенью,
Бродил я в грустной тишине;
Потом, звучащими шагами,
Я через мост переступал;
Являлся из-за тучки месяц,
Меня он грустно провожал.
И, стоя пред твоим жилищем,
Вверх долго всматривался я,
Смотрел я на твое окошко —
И ныла так душа моя.
Я знаю: ты не раз смотрела
И различала с вышины,
Когда стоял я, как колонна,
При свете трепетном луны.
Порою картины былаго
Встают из забытых могил
И кажут мне, как я когда-то
Вблизи тебя, милая, жил.
По улицам днем я скитался
Затерянный в грезах больных.
Бывало, все встречные смотрят:
Так был я печален и тих.
Не так было жутко мне ночью:
Все пусто и тихо кругом;
Не сплю только я с своей тенью,
И бродим мы с нею вдвоем.
Как мостом иду я — далеко
Мой шаг раздается звеня;
Из облака выглянет месяц
И грустно глядит на меня.
Вот дом твой. К нему подхожу я,
Смотрю на окно в вышине,
Окно твоей спальни деви́чьей —
И сердце рыдает во мне.
Я знаю, ты часто с постели
Вставала — взглянуть из окна,
Как, словно статую, сияньем
Меня обливает луна.
Дама сдавала в багаж
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картину,
Корзину,
Картонку
И маленькую собачонку.
Выдали даме на станции
Четыре зеленых квитанции
О том, что получен багаж:
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картина,
Корзина,
Картонка
И маленькая собачонка.
Вещи везут на перрон.
Кидают в открытый вагон.
Готово. Уложен багаж:
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картина,
Корзина,
Картонка
И маленькая собачонка.
Но только раздался звонок,
Удрал из вагона щенок.
Хватились на станции Дно:
Потеряно место одно.
В испуге считают багаж:
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картина,
Корзина,
Картонка…
— Товарищи! Где собачонка?
Вдруг видят: стоит у колес
Огромный взъерошенный пес.
Поймали его — и в багаж,
Туда, где лежал саквояж,
Картина,
Корзина,
Картонка,
Где прежде была собачонка.
Приехали в город Житомир.
Носильщик пятнадцатый номер
Везет на тележке багаж:
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картину,
Корзину,
Картонку,
А сзади ведут собачонку.
Собака-то как зарычит,
А барыня как закричит:
— Разбойники! Воры! Уроды!
Собака — не той породы!
Швырнула она чемодан,
Ногой отпихнула диван,
Картину,
Корзину,
Картонку…
— Отдайте мою собачонку!
— Позвольте, мамаша! На станции,
Согласно багажной квитанции,
От вас получили багаж:
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картину,
Корзину,
Картонку
И маленькую собачонку.
Однако
За время пути
Собака
Могла подрасти!
Порою картины былого
Встают из забытых могил
И кажут мне, как я когда-то
Вблизи тебя, милая, жил.
По улицам днем я скитался,
Затерянный в грезах больных.
Бывало, все встречные смотрят:
Так был я печален и тих.
Не так было жутко мне ночью:
Все пусто и тихо кругом;
Не сплю только я с своей тенью,
И бродим мы с нею вдвоем.
Как мостом иду я — далеко
Мой шаг раздается звеня;
Из облака выглянет месяц
И грустно глядит на меня.
Вот дом твой. К нему подхожу я,
Смотрю на окно в вышине,
Окно твоей спальни девичьей —
И сердце рыдает во мне.
Я знаю, ты часто с постели
Вставала — взглянуть из окна,
Как, словно статую, сияньем
Меня обливает луна.
У звучного ключа как сладок первый сон!
Как спящий при луне хорош Эндимион!
Герои только так покоятся и дети.
Над чудной головой висят рожок и сети;
Откинутый колчан лежит на стороне;
Собаки верные встревожены — оне
Не видят смертного и чуют приближенье.
Ты ль, непорочная, познала вожделенье?
Счастливец! ты его узрела с высоты,
И небо для него должна покинуть ты.
Девическую грудь невольный жар объемлет.
Диана, берегись! старик сатир не дремлет.
Я слышу стук копыт. Рога прикрыв венцом,
Вот он, любовник нимф, с пылающим лицом,
Обезображенным порывом страсти зверской,
Уж стана нежного рукой коснулся дерзкой.
О, как вздрогнула ты, как обернулась вдруг!
В лице божественном и гордость и испуг.
А баловень Эрот, доволен шуткой новой,
Готов на кулаке прохлопнуть лист кленовый.
Quousquе tandеm, Catиlиna,
abutеrе patиеntиa nostra?
Цицерон
«При звезде, большого чина,
Я отнюдь еще не стар…
Катерина! Катерина!»
«Вот, несу вам самовар».
«Настоящая картина!»
«На стене, что ль? это где?»
«Ты картина, Катерина!»
«Да, в препорцию везде».
«Ты девица; я мужчина…»
«Ну, так что же впереди?»
«Точно уголь, Катерина,
Что-то жжет меня в груди!»
«Чай горяч, вот и причина».
«А зачем так горек чай,
Обясни мне, Катерина?»
«Мало сахару, я, чай?»
«Словно нет о нем помина!»
«А хороший рафинад».
«Горько, горько Катерина,
Жить тому, кто не женат!»
«Как монахи все едино,
Холостой ли, иль вдовец!»
«Из терпенья, Катерина,
Ты выводишь наконец!!»
Мир еврейских местечек…
Ничего не осталось от них,
Будто Веспасиан
здесь прошел
средь пожаров и гула.
Сальных шуток своих
не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням,
не споет на шоссе балагула.
Я к такому привык —
удивить невозможно меня.
Но мой старый отец,
все равно ему выспросить надо,
Как людей умирать
уводили из белого дня
И как плакали дети
и тщетно просили пощады.
Мой ослепший отец,
этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой,
потому что глаза слеповаты,
Ощутит он дома,
синагоги
и камни могил, -
Мир знакомых картин,
из которого вышел когда-то.
Мир знакомых картин —
уж ничто не вернет ему их.
И пусть немцам дадут
по десятку за каждую пулю,
Сальных шуток своих
все равно не отпустит резник,
И, хлеща по коням,
уж не спеть никогда
балагуле.
Всходы башни
Путь змеиный.
День вчерашний
Стал картиной.
На картину
Я смотрю,
Тайно стыну,
Говорю.
Дни как струи,
Вечно то же.
Лишь чешуи
В змейной коже.
Час линянья,
Спит змея.
В созиданьи
Новый я.
Дни как зерна,
В скрытом тают.
И упорно
Прорастают.
Колос пашен,
Серп и сноп.
Он не страшен,
Мнимый гроб.
Дни как зори,
Зовы в страны.
В звездном море
Мост румяный.
Средоточий
Вещий бред.
После ночи
Рдеет свет.
Дни как груды
Копей черных.
Изумруды
В жерлах горных.
Взмах киркою,
Вот руда.
Я открою
Жизнь всегда.
Чрез рубины
Зыбь в опале.
Ход змеиный
По спирали.
Взлеты башни
Храм змеи.
Зерна пашни
Все мои.
Смеюсь, хозяйка: даром ты в комнату мою
Приходишь с самоваром.
«Не нужно!» — говорю.
Ты милый сердцу глобус поставь-ка на столе,
Чтоб я о всей огромной
Не забывал земле,
Чтоб Шар Большой являлся в веселье и в нужде!
(Так, видя искру в небе,
Мы помним о звезде.)
И мне замка не надо, не надобно ключей, —
Нужна ли мне ограда
От всех моих друзей!
Ты вешаешь картину? Картин не нужно здесь,
Но ветку молодую
Акации повесь.
Пилу, кирку и весла — расставишь по углам?
…Два башмака носками
Повернуты к дверям,
Стакан воды сияет,
И глобус на столе…
И мне жилья иного
Не нужно на земле!
Когда земля отдаст плоды
Трудов зимы, весны и лета
И, желтой мантией одета,
Везде печальные следы
Являет роскоши минувшей,
Подобно радости, мелькнувшей
Быстрее молнии небес;
Когда вершиной черный лес,
Шумя, качает над туманом
И, запоздалый, с океаном
Усталый борется пловец,
Тебе, Нептун, дает обеты,
Чтоб не испить с струею Леты
Отрады горестных сердец, —
Я на коне скачу ретивом
И по горам, и по полям,
И вихрем веселюсь игривым,
Который мчится по степям
Из-под копыт с листом и прахом;
И селянин его, со страхом
Под вечер торопясь домой,
Бродящей тенью почитает,
Которую Харон седой
В Аидов дом не пропускает;
Ее протяжный слышен вой,
Он погребенья умоляет.
Была прекрасна, весела
Та живописная картина
Свободной жизни; та година
Достойна-празднична была,
Когда остатки вдохновений
Студентской юности моей
Я допивал в кругу друзей,
В Москве, и полон песнопений,
Стихом блистая удалым,
Восторжен, выше всякой прозы,
Гулял у вас — и девы-розы
Любили хмель мой, — слава им!
А ныне где, каков я ныне?
О! знаю, чувствую: тому
Душецветенью моему,
Той исторической картине
Не повториться никогда.
Но ежели мои печали
Минуют так, как миновали
Мои златые дни, тогда
Грешно бы, право, на досуге
Не помянуть нам за вином
О том гулянии моем,
Как о минувшем, милом друге.
Не так ли? Я почти готов,
Я рад сердечно, я чужбину,
Мою тоску легко покину,
И прямо с майнских берегов
В Москву. Вы ждете — еду, еду,
Скачу, лечу, и вот, как раз
Я к вам, сажуся додле вас, -
И наливай сосед соседу!
Слон-живописец написал пейзаж,
Но раньше, чем послать его на вернисаж,
Он пригласил друзей взглянуть на полотно:
Что, если вдруг не удалось оно?
Вниманием гостей художник наш польщен!
Какую критику сейчас услышит он?
Не будет ли жесток звериный суд?
Низвергнут? Или вознесут?
Ценители пришли. Картину Слон открыл,
Кто дальше встал, кто подошел поближе.
«Ну, что же, — начал Крокодил, —
Пейзаж хорош! Но Нила я не вижу…»
«Что Нила нет, в том нет большой беды! —
Сказал Тюлень. — Но где снега? Где льды?»
«Позвольте! — удивился Крот. —
Есть кое-что важней, чем лед!
Забыл художник огород».
«Хрю-хрю, — заметила Свинья, —
Картина удалась, друзья!
Но с точки зренья нас, Свиней,
Должны быть желуди на ней».
Все пожеланья принял Слон.
Опять за краски взялся он
И всем друзьям по мере сил
Слоновьей кистью угодил,
Изобразив снега, и лед,
И Нил, и дуб, и огород,
И даже мед!
(На случай, если вдруг Медведь
Придет картину посмотреть…)
Картина у Слона готова,
Друзей созвал художник снова.
Взглянули гости на пейзаж
И прошептали: «Ералаш!»
Мой друг! не будь таким слоном:
Советам следуй, но с умом!
На всех друзей не угодишь,
Себе же только навредишь.
К КАРТИНЕ
Вопрос: как их назвать? Не грации оне!
Зови — прелестницы, весталки иль гетеры,
Зови — три душеньки, коль хочешь! В ясном дне
Счастливой Греции встречалися примеры
Вликих промахов художников, ей-ей!
Но чтобы грация, в гима́тион одета,
Скрывала прелесть форм от солнечного света
От любопытствующих, жаждущих очей —
Такие странности едва ли там случались...
Художник имя тут картине дал спроста.
Но суть не в имени! В живых чертах сказались
Таинственных сестер и мощь, и красота!
И правы те цветы, что подле них упали,
Прав дым курильницы, свеваясь к их стопам!
К бессмертной красоте все в мире припадали,
Так отчего ж, скажи, к ней не припасть и нам?
Призывание на пунш
Бурцев, ера, забияка,
Собутыльник дорогой!
Ради Бога и… арака
Посети домишко мой!
В нем нет нищих у порогу,
В нем нет зеркал, ваз, картин,
И хозяин, слава Богу,
Не великий господин.
Он гусар — и не пускает
Мишурою пыль в глаза;
У него, брат, заменяет
Все диваны — куль овса.
Нет курильниц, может статься,
Зато трубка с табаком;
Нет картин — да заменятся
Ташкой с царским вензелем!
Вместо зеркала сияет
Ясной сабли полоса;
Он по ней лишь поправляет
Два любезные уса.
А наместо ваз прекрасных,
Беломраморных, больших,
На столе стоят ужасных
Пять стаканов пуншевых!
Они полны, уверяю;
В них сокрыт небесный жар.
Приезжай — я ожидаю —
Докажи, что ты гусар.
И кто вы суть? Безликие кликуши?
Куда грядёте — в Мекку ли в Мессины?
Модели ли влачите к Монпарнасу?
Кровавы ваши спины, словно туши,
А туши — как ободранные спины.
И рёбра в рёбра нзят и мясо к мясу.Ударил ток, скотину оглуша,
Обмякла плоть на плоскости картины
И тяжко пала мяснику на плечи.
На ум, на кисть творцу попала туша
И дюжие согбенные детины,
Вершащие дела не человечьи.Кончал палач — дела его ужасны.
А дальше те, кто гаже, ниже, плоше,
Таскали жертвы после гильотины
Безглазны, безголовы и безгласны.
И, кажется, бессутны тушеноши,
Как бы катками вмяты в суть картины.Так кто вы суть, загубленные души?
Куда спешите, полуобразины?
Вас не разъять — едины обе массы.
Суть Сутина — «Спасите наши туши!»
Вы ляжете, заколотые в спины,
И урка слижет с лиц у вас гримасу, Слезу слизнёт, и слизь, и лимфу с кровью —
Солёную людскую и коровью.
И станут пепла чище, пыли суше
Кентавры или человекотуши.Я — ротозей, но вот не сплю ночами
(В глаза бы вам взглянуть из-за картины!) —
Неймётся мне, шуту и лоботрясу,
Сдаётся мне — хлестали вас бичами?!
Вы крест несли и ободрали спины?!
И рёбра в рёбра вам — и нету спасу.
Возле города Пекина
Ходят-бродят хунвейбины,
И старинные картины
Ищут-рыщут хунвейбины, -
И не то чтоб хунвейбины
Любят статуи, картины:
Вместо статуй будут урны
"Революции культурной".
И ведь главное, знаю отлично я,
Как они произносятся, -
Но что-то весьма неприличное
На язык ко мне просится:
Хун-вей-бины…
Вот придумал им забаву
Ихний вождь товарищ Мао:
Не ходите, дети, в школу -
Приходите бить крамолу!
И не то чтоб эти детки
Были вовсе малолетки, -
Изрубили эти детки
Очень многих на котлетки!
И ведь главное, знаю отлично я,
Как они произносятся, -
Но что-то весьма неприличное
На язык ко мне просится:
Хун-вей-бины…
Вот немного посидели,
А теперь похулиганим -
Что-то тихо, в самом деле, -
Думал Мао с Ляо Бянем, -
Чем еще уконтрапупишь
Мировую атмосферу:
Вот еще покажем крупный кукиш
США и СССРу!
И ведь главное, знаю отлично я,
Как они произносятся, -
Но что-то весьма неприличное
На язык ко мне просится:
Хун-вей-бины…
Прекрасно озеро Чудское,
Когда над ним светило дня
Из синих вод, как шар огня,
Встает в торжественном покое:
Его красой озарена,
Цветами радуги играя,
Лежит равнина водяная,
Необозрима и пышна;
Прохлада утренняя веет,
Едва колышутся леса;
Как блестки золота, светлеет
Их переливная роса;
У пробудившегося брега
Стоят, готовые для бега,
И тихо плещут паруса;
На лодку мрежи собирая,
Рыбак взывает и поет,
И песня русская, живая
Разносится по глади вод.
Прекрасно озеро Чудское,
Когда блистательным столбом
Светило искрится ночное
В его кристалле голубом:
Как тень, отброшенная тучей,
Вдоль искривленных берегов
Чернеют образы лесов,
И кое-где огонь плавучий
Горит на челнах рыбаков;
Безмолвна синяя пучина,
В дубровах мрак и тишина,
Небес далекая равнина
Сиянья мирного полна;
Лишь изредка, с богатым ловом
Подъемля сети из воды,
Рыбак живит веселым словом
Своих товарищей труды;
Или путем дугообразным
С небесных падая высот,
Звезда над озером блеснет,
Огнем рассыплется алмазным
И в отдаленьи пропадет.
Как зарок от суесловья, как залог
и попытка мою душу уберечь,
в эту книгу входит море — его слог,
его говор, его горечь, его речь.Не спросившись, разрешенья не спросив,
вместе с солнцем, вместе в ветром на паях,
море входит в эту книгу, как курсив,
как случайные пометки на полях.Как пометки — эти дюны, эта даль,
сонных сосен уходящий полукруг…
Море входит в эту книгу, как деталь,
всю картину изменяющая вдруг.Всю картину своим гулом окатив,
незаметно проступая между строк,
море входит в эту книгу, как мотив
бесконечности и судеб и дорог.Бесконечны эти дюны, этот бор,
эти волны, эта темная вода…
Где мы виделись когда-то? Невермор.
Где мы встретимся с тобою? Никогда.Это значит, что бессрочен этот срок.
Это время не беречься, а беречь.
Это северное море между строк,
его говор, его горечь, его речь.Это север, это северные льды,
сосен северных негромкий разговор.
Голос камня, голос ветра и воды,
голос птицы из породы Невермор.
Ах, чудное небо, ей-Богу, над этим классическим Римом!
Под этаким небом невольно художником станешь.
Природа и люди здесь будто другие, как будто картины
Из ярких стихов антологии древней Эллады.
Ну, вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся
Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса;
В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,
Откуда глядит голова с преуродливой миной
Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает.
К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени
Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!)
Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою
Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,
Рукой охватив осторожно кувшин на облитой
Вечерним лучом голове… Художник (должно быть, германец)
Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно
В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,
Что я срисовал в то же время и чудное небо,
И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,
Альбанок и даже — его самого с его кистью!
Несется поезд… Дым змеистый
Клубами тает позади,
Картиной яркой и лучистой
Даль развернулась впереди…
Ручьев серебряных извивы
Мелькают всюду предо мной,
Кустов щетинистые гривы
Плывут зеленою волной;
Водой размытые долины
Хранят остатки снежных гор;
Толпятся сосны-исполины,
Взбежав на каменный бугор;
Лучей полдневных позолота
Слегка покрыла небеса,
И мхом одетые болота,
И темнокудрые леса…
И ни начала, ни конца нет
Гирляндам серых деревень, —
Родная глушь невольно манит
В свою задумчивую сень…
Несется поезд… Обгоняя,
Летит мечтаний бледный рой —
Как птиц встревоженная стая
Передрассветною порой…
Что их влечет в простор лазурный,
Что их зовет в немую даль?
Затишья сонного печаль,
Волненья ль прошлой жизни бурной?!
Их не догнать! Из душных стен,
На миг отрясши прах столицы,
Летят, забыв недавний плен,
Их окрыленные станицы…
Куда летят? Зачем, к кому?! Не всё ль равно! Вернуться снова
Им суждено в свою тюрьму
От неба ясно-голубого,
От этих ласковых долин,
От хвойных стен лесов унылых,
От грустных северных картин,
Вдвойне больному сердцу милых…
ExpositioЗнакомый стих любимого поэта!
Он прозвучал, и вот душа — ясней,
Живым лучом властительно согрета,
Скользнувшим отблеском далеких, милых дней!
Слова поэта — магия печали:
В них мир таится мыслей и картин,
И часто словно разверзает дали
Мечтам — одна строфа иль стих один.
И как в зерне скрывается растенье —
И стебль, и листья, и цветы, и плод,
Так и в стихе затаено виденье, —
Как семя, пав, оно в душе растет.
ExouiumВслед за картиной движется другая
И ряд еще, во, сладостно-слита
С мечтой поэта — (раня) и сверкая, —
Встает далекой юности мечта!
Я помню тот же стих; к знакомой книге
Приникли мы, счастливые, вдвоем.
И были полны вкрадчивые миги
Возникшим, как заклятие, стихом.
Он подсказал нам все, что мы таили,
Он объяснил, что в нас самих живет,
Нас подчинил своей чудесной силе,
Как Паоло с Франческой — Ланчелот!
Знакомый стих любимого поэта,
С тобой навек сплел эти миги я,
Диван высокий, тайны полусвета
И сладкий миг желанного ответа,
Крик радостный души: твоя! твоя!Тема (лат.)
Развязка (лат.)
У лиловой картины, которую ты мне принес,
Где ухабы, дома или море с соляркой и дымом,
Старый критик стоял, глядя в заводи зыбких полос,
И спросил наконец:
— Почему вы дружили с Назымом? Ты, пройдя сквозь страданье, которого хватит троим,
Ты, придя как легенда и вдруг обернувшись живым, —
Рыжий турок с короткой и вечной судьбой,
В самом деле, Назым, почему мы дружили с тобой? Я любил в тебе ярость и то, как ты жил без отказа.
То, что не был ты старым, что не был ты старым ни разу.
Звонкий труженик, землю упрямо лечил ты больную,
В шестьдесят пил вино и девчонку любил озорную.Даже умер — живя, улыбнувшись июньскому свету
Утром. Руку подняв, чтобы вынуть газету.
Я с тобой подружился той давней турецкою ночью,
В час, когда тебя бросили в одиночку.И в тот полдень берлинский, в те две раскаленных недели,
Когда вместе с тобой мы дрались, и писали, и пели.
В драке ты веселел, забывал и болезнь и усталость.
И за друга был рад, если песня его получалась.Ты, как я, москвичом был. Москву ты любил. Но я знаю,
Как во сне тебя Турция не оставляла родная.
Минаретами сердце колола, синела Босфором,
Молодыми друзьями стояла всегда перед взором.Пусть писал ты, могучий, иным, удивительным словом.
Пусть привык ты вдали к диковатым картинам лиловым.
Пусть не сверстники мы, пусть мы кровью совсем неродные.
Пусть хотели поссорить нас люди иные, —Жажда жизни, Назым, нас навеки сдружила с тобою.
Чувство локтя, Назым, нас нигде не бросало с тобою.
Мы с тобой оптимисты, Назым, — так нам сердце велело.
Мы с тобой коммунисты, Назым. Может, в этом все дело.