Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далеких
Одинокий бег.
Девять
Картин
Нарисовано
Тут.
Мы разглядели их
В девять
Минут.
Но если б
Их было
Не девять,
Лессинга-да Винчи «Натан» и «Галотти»,
Шиллера-Рафа́эля «Валленштейн» и «Поза»,
«Фауст» и «Эгмонт» Гете-Буонаротти —
Вот что образцы тебе, Гувальд-Спинароза!
Саван белый... Смерть — картина...
Ум смиряющая даль...
Ты уймись, моя кручина,
Пропади, моя печаль!
В этом царстве запустенья
И великой немоты,
Что же значат все мученья —
Что же значим я и ты?
Чья мысль восторгом угадала,
Постигла тайну красоты?
Чья кисть, о небо, означала
Сии небесные черты?
Ты, гений!.. Но любви страданья
Его сразили. Взор немой
Вперил он на свое созданье
И гаснет пламенной душой.
Стаи птиц. Дороги лента.
Повалившийся плетень.
С отуманенного неба
Грустно смотрит тусклый день, Ряд берез, и вид унылый
Придорожного столба.
Как под гнетом тяжкой скорби,
Покачнулася изба.Полусвет и полусумрак, -
И невольно рвешься вдаль,
И невольно давит душу
Бесконечная печаль.
Не спеша меняйтеся, картины,
Шествуй, время, медленной стопою,
Чтобы день не минул ни единый
Пережит, но не замечен мною.
Тишина покоя и все шумы,
Жизнью наполняющие землю,
Злоба дня и вековые думы,
Смех и плач людские, — вам я внемлю.
В чутком сердце впечатленья живы;
Дверь ума открыта свету настежь…
Это они — соблазненные! —
В час умилений ночных, —
Усыпленные, полусонные…
Не надо помнить об них.
Облака потянулись холодные,
Птиц таинственный рой,
Цветы раскрылись бесплодные, —
Зелень ярка под горой.
Вам близки отжившие, мертвые!
Дьяволы шепчут об чем?
На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных.
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Над темной равниной,
Равниною темной
Нескромной картиной,
Картиной нескромной
Повисли туманы,
Туманы повисли,
Как будто обманы,
Обманы без мысли,
Без мысли и связи
В рассказе бесстрастном,
Княгине С. Н. Голицыной
Родного севера картина:
Полей зеленых предо мной
Необозримая равнина
И церковь Божья над рекой.
Кругом, что ни обнимут взоры,
Жилья далеко не видать;
Луга, овраги, лес да горы,
Простор, раздолье, — благодать!
Это оне — соблазненныя! —
В час умилений ночных.
— Усыпленныя, полусонныя…
Не надо помнить об них.
Облака потянулись холодныя,
Птиц таинственный рой,
Цветы раскрылись безплодные.
— Зелень ярка под горой.
Какая дивная картина
Твоя, о, север мой, твоя!
Всегда бесплодная равнина,
Пустая, как мечта моя!
Здесь дух мой, злобный и упорный,
Тревожит смехом тишину;
И, откликаясь, ворон черный
Качает мертвую сосну;
Внизу клокочут водопады,
Точа гранит и корни древ;
Люблю я берег сей пустынный,
Когда с зарею лоно вод
Его, ласкаясь, обоймет
Дугой излучистой и длинной.
Там в мелководье, по песку,
Стада спустилися лениво;
Там темные сады в реку
Глядятся зеленью стыдливой;
Там ива на воды легла,
На вервях мачта там уснула,
Жемчужные тона картин венецианских
Мне так же нравятся, как темные цвета
Богинь египетских, видений африканских,
И так же, как ночей норвежских чернота.
Но там в Норвегии еще есть ночь иная,
Когда в полночный час горит светило дня.
И яркие цвета, вся сила их земная,
В кровавых кактусах так радуют меня.
Что в мире я ценю — различность сочетаний:
Люблю Звезду Морей, люблю Змеиный Грех.
Там, где тенистыми шатрами
Склонились ивы на затон,
Весь берег с темными садами
В зеркальной влаге отражен.
Там, где широкой мягкой тенью
Сокрыта в зелени река,
Все веет сладостною ленью
Под тихий шепот тростника.
Ну как Марине выяснить,
Настала ли весна?
Могли бы сводку вывесить,
Чтоб всем была видна,
А то картина неясна!
Марина ищет в книге —
Когда же брать мотыги,
Когда, с которого числа
Земля достаточно тепла?
Пробегают грустные, но милые картины,
Сотни раз увиденный аксаковский пейзаж.
Ах, на свете все из той же самой глины,
И природа здесь всегда одна и та ж!
Может быть, скучает сердце в смене повторений,
Только что же наша скука? Пусть печалит, пусть!
Каждый день кидает солнце сети теней,
И на розовом закате тишь и грусть.
Вместе с жизнью всю ее докучность я приемлю,
Эти речки и проселки я навек избрал,
И снова давние картины
(Иль только смутные мечты):
За перелеском луговины,
За далью светлые кресты.
Тропинка сквозь орешник дикий
С крутого берега реки,
Откос, поросший повиликой,
И в черных шапках тростники.
В воде виляющие рыбы,
Над ней мелькание стрекоз;
Да, но безумье твое было безумье священное,
Мир для тебя превратился в тюрьму,
Ты разлюбил все земное, неверное, пленное,
Взор устремлял ты лишь к высшему Сну своему.
Да, все монахи твои — это не тени согбенные,
Это не темные сонмы рабов,
Лица их странные, между других — удлине́нные,
С жадностью тянутся к высшей разгадке миров.
Спустились когда-то с Карпат.
Степями повозки скрипят.
— Эх, братцы, места-то хорошие,
На наши подножья похожие! И вот перед ними дубравы
И рощи с листвою кудрявой
— Эх, братцы, услада для глаз,
Совсем как в предгорьях у нас.Чем дальше, тем круче зимою мороз,
И ёлки темнеют меж светлых берёз.
— Эх, братцы! Идём по равнине,
Как будто восходим к вершине.А там перед ними синеет тайга,
Волны тяжелыя вдоль океана
С ревом вздымались, громады живыя…
В пене их клубы густого тумана
Мрачно вились… Бушевала стихия
В сфере своей безконечной—
И безпредельной, и вечной!
* * *
— Стойте!—воскликнул бушующим волнам,
С кистью в руке, их маэстро великий…
Голосу гения вняли покорно
В картине были воздух и пространство,
А в легких клокотала пустота.
Он отдал все — любовь и постоянство —
Куску одушевленного холста.
Другой шел в бой, не кланяясь шрапнели,
Брал города, одетые в бетон,
И гордые полотнища знамен,
Пред ним склонясь, покорно шелестели.
Они погибли оба на рассвете:
Один в своей постели, а другой
Волны тяжелые вдоль океана
С ревом вздымались, громады живые…
В пене их клубы густого тумана
Мрачно вились… Бушевала стихия
В сфере своей бесконечной —
И беспредельной, и вечной!
* * *
— Стойте! — воскликнул бушующим волнам,
С кистью в руке, их маэстро великий…
Голосу гения вняли покорно
И снова давния картины
(Иль только смутныя мечты):
За перелеском луговины,
За далью светлые кресты.
Тропинка сквозь орешник дикий
С крутого берега реки,
Откос, поросший павеликой,
И в черных шапках тростники.
Не говори, что счастлив я,
Что я хорош собой,
Что бог благословил меня
Прекрасною женой.Не говори, что жизнь сулит
Мне счастье впереди,
Что крошка-сын наш тихо спит,
Прильнув к родной груди.Напрасных слов не расточай, —
Ненужен мой ответ.
Взгляни в глаза и отвечай:
Что — счастлив я иль нет? Скажи — ты видишь по глазам, —
Отравляясь никотином,
Отравляясь алкоголем,
С неизвестным господином
Ехал я ричмондским полем.
На вершине омнибуса
Мы молчали — не по ссоре,
А затем, что оба — вкуса
Не нашли мы в разговоре.
В монастыре пустынном близ Кордовы
Картина есть. Старательной рукой
Изобразил художник в ней суровый,
Как пред кумиром мученик святой
Лежит в цепях и палачи с живого
Сдирают кожу… Вид картины той,
Исполненный жестокого искусства,
Сжимает грудь и возмущает чувство.Но в дни тоски, мне все являясь снова,
Упорно в мысль вторгается она,
И мука та казнимого святого
1
На картине Греко вытянулись тени.
Длинные, восходят. Неба не достать.
«Где же нам найти воздушные ступени?
Как же нам пути небесные создать?»
Сумрачный художник, ангел возмущенный.
Неба захотел ты, в Небо ты вступил, —
И, с высот низвергнут. Богом побежденный,
Ужасом безумья дерзость искупил.
2
Как в бёклиновских картинах,
Краски странны…
Мрачны ели на стремнинах
И платаны.В фантастичном беспорядке
Перспективы —
То пологие площадки,
То обрывы.Лес растет стеной, взбираясь
Вверх по кручам,
Беспокойно порываясь
К дальним тучам.Желтый фон из листьев павших
Томный, стройный, строгий, грустный,
Кто ты: горец иль стрелок?
Мост согнулся неискусный
Через вспененный поток.
Что таким пристрастьем тянет
Твой, к воде склоненный, взор?
Схватит, свяжет и обманет
Волн излучистый узор.
Ты простер, уйти не смея,
Руки к пенистой судьбе.
За окном, словно в рамке картины,
Убегают холмы и равнины,
Мчатся реки, поля и леса
И лазури небес полоса…
Все кружится, гремит, исчезает,
В шумном вихре назад улетает;
Словно росчерк мудреный в окне,
Телеграф извился в стороне…
Запах угля, пары водяные;
Ты понимал, о мрачный гений,
Тот грустный безотчетный сон,
Порыв страстей и вдохновений,
Всё то, чем удивил Байрон.
Я вижу лик полуоткрытый
Означен резкою чертой;
То не беглец ли знаменитый
В одежде инока святой?
Быть может, тайным преступленьем
Высокий ум его убит;
Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель —