О злакогривый истукан
В пылу желаний злобный лев
Хрустальный пиршества стакан
Ты насадил на юркий клев
Под серым неба хомутом
Продажный выею трясёшь
Слюну роняешь пьяным ртом
Хрипишь свистишь и жадно пьёшь
Осел, как скот простой,
Глядит на Истукан пустой
И лижет позолоту;
А хитрая Лиса, взглянувши на работу
Прилежно раза два,
Пошла и говорит: «Прекрасна голова,
Да жаль, что мозгу нет!» — Безмозглые вельможи!
Не правда ли, что вы с сим Истуканом схожи?
Царь! Вот твой сон: блистал перед тобою
Среди долин огромный истукан,
Поправший землю глиняной стопою.Червонный лик был истукану дан,
Из серебра имел он грудь и длани,
Из меди — бедра мощные и стан.Но пробил час, назначенный заране, -
И сорвался в долину сам собой
Тяжелый камень с дальней горной грани.Царь! Пробил час, назначенный судьбой:
Тот камень пал, смешав металлы с глиной,
И поднял прах, как пыль над молотьбой.Бог сокрушил металла блеск в единый
И краткий миг: развеял без следа,
А камень стал великою вершиной.Он овладел вселенной. Навсегда.
Пред истуканами в мишурной позолоте
Не стану я плясать, курить им ѳимиам,
И ни за что своей руки я не подам
Тем, кто грязнить меня готов в своем болоте.
И к идолам толпы, подемля льстивый взор,
Не побегу пред их победной колесницей,
Как не склонюся я пред наглою блудницей,
Что̀ на показ несет золо̀ченый позор.
Я знаю, под грозой могучий дуб валится,
Тростник же гибкий бурь нимало не боится,
И мимо пронеслась опасность в тот же миг;
Зато потом на трость, он к фату попадает,
Да пыль из платья им служитель выбивает —
Что̀-ж, много выиграл в конце концов тростник?
Как часто ночью в тишине глубокой
Меня тревожит тот же дивный сон:
В туманной мгле стоит дворец высокий
И длинный ряд дорических колонн,
Средь диких гор от них ложатся тени,
К реке ведут широкие ступени.И солнце там приветливо не блещет,
Порой сквозь тучи выглянет луна,
О влажный брег порой лениво плещет,
Катяся мимо, сонная волна,
И истуканов рой на плоской крыше
Стоит во тьме один другого выше.Туда, туда неведомая сила
Вдоль по реке влечет мою ладью,
К высоким окнам взор мой пригвоздила,
Желаньем грудь наполнила мою.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .Я жду тебя. Я жду, чтоб ты склонила
На темный дол свой животворный взгляд, -
Тогда взойдет огнистое светило,
В алмазных искрах струи заблестят,
Проснется замок, позлатятся горы
И загремят невидимые хоры.Я жду, но тщетно грудь моя трепещет,
Лишь сквозь туман виднеется луна,
О влажный берег лишь лениво плещет,
Катяся мимо, сонная волна,
И истуканов рой на плоской крыше
Стоит во тьме один другого выше.
Главами с облаками близки,
Сыны тщеславья, обелиски,
Гранитных тяжких глыб состав,
Рук миллионом вознесенны,
Кремнистой базой подкрепленны,
Стояли долго, презирав
Мощь грозну времени сурова;
Но длань Сатурнова Громова
Низвергла их во прах — лежат.
Их пышный вид теперь — обломки,
Едва-едва уже потомки
Следы их могут различать.
Скудельны оны монументы!
Но есть, которых элементы
Никак не сильны истребить.
Владетельницы Геликона
Волшебной властью лирна тона
Чрез вечность могут продолжить
Всецелость памятника чести,
Что тверже истуканов лести.
Бард невский! ты им верный друг;
Они посеют лавр, оливу
Тебе в награду справедливу
И в память истинных заслуг.
Посеют, возрастят, и вечно
К тебе почтение сердечно
Не токмо в россах не умрет,
Но и чужие поздны роды
Твои величественны оды,
Которых звук к ним в слух дойдет,
Читая, ими восхищаясь
И доблестями раскаляясь,
Тебя поставят в малый круг
Великих тех певцов любезных,
Что человечеству в полезных
Твореньях возвышали дух.
Чрез гармонические тоны
Омиры, Флакки и Мароны, —
Хоть на атомы уж давно
Рассыпалась их часть телесна, —
В венцах сияния небесна
Живут доднесь — и ты равно́
Жить будешь в блесках и по смерти:
Сатурн рукой возможет стерти
Цепь Кордильерских твердых гор
С лица земли и ввергнуть в бездну,
Но косу и его железну
Растопит пламенный твой хор,
Средь всех четырех стран вселенной
В чертогах, в хижине смиренной,
По холмам, рощам и лугам
От лиры твоея отзывы,
Кудрявы, звонкие, игривы,
Греметь ввек будут по ночам
Со трелью сладкой филомелы,
Средь красных зарь, в день ясный целый,
И сила, пышность, красота
В них слиты с милой простотою,
Фаросом совершенств, звездою
Потомству будут навсегда.
Твой хладный истукан безгласный
Прольет огонь священный, страстный
В того, кто на него воззрит,
И с умиленною слезою
Любимая всегда тобою
Богиня правды начертит
На пьедестале позлащенном:
«Он в пеньи пылком, возвышенном
Дела бессмертные хвалил,
Ко утешению невинных,
К отраде вдов, сирот бессильных
И к пользе всенародной жил».
Жрецами Са́иса, в Египте, взят в ученье
Был пылкий юноша, алкавший просвещенья.
Могучей мыслью он быстро обнял круг
Хранимых мудростью таинственных наук;
Но смелый дух его рвался к познаньям новым.
Наставник-жрец вотще старался кротким словом
В душе ученика смирять мятежный пыл.
«Скажи мне, что мое, — пришелец говорил, —
Когда не все мое? Где знанью грань положим?
Иль самой Истиной, как наслажденьем, можем
Лишь в разных степенях и порознь обладать?
Ее ль, единую, дробить и разделять?
Один лишь звук убавь в гармонии чудесной!
Один лишь цвет возьми из радуги небесной!
Что значит звук один и что единый цвет?
Но нет гармонии, и радуги уж нет!»
Однажды, говоря о таинствах вселенной,
Наставник с юношей к ротонде отдаленной
Пришли, где полотном закрытый истукан
До свода высился, как грозный великан.
Дивяся, юноша подходит к изваянью.
«Чей образ кроется под этой плотной тканью?» —
Спросил он. — «Истины под ней таится лик»,
Ответил спутник. — «Как! — воскликнул ученик. —
Лишь Истины ищу, по ней одной тоскую;
А от меня ее сокрыли вы, святую!»
«То воля божества! — промолвил жрец в ответ. —
Завесы не коснись (таков его завет),
Пока с себя само ее не совлеку я!
Кто ж, сокровенное преступно испытуя,
Поднимет мой покров, тому присуждено…» —
«Что?» — «Истину узреть». — «Значенье слов темно;
В них смысл таинственный. Запретного покрова
Не поднимал ты?» — «Нет! и искушенья злого
Не ведал ум». — «Дивлюсь! О, если б, точно, я
Был им лишь отделен от цели бытия —
От Истины!..» — «Мой сын! — прервал его сурово
Наставник, — преступить божественное слово
Нетрудно. Долго ли завесу приподнять?
Но каково душе себя преступной знать?»
Из храма юноша, печальный и угрюмый
Пришел домой. Душа одной тревожной думой
Была полна, и сон от глаз его бежал.
В жару метался он на ложе и стенал.
Уж было за полночь, как шаткими стопами
Пошел ко храму он. Цепляяся руками
За камни, на окно вскарабкался; с окна
Спустился в темный храм, и вот — пред ним она,
Ротонда дивная, где цель его исканья.
Повсюду мертвое, могильное молчанье;
Порой лишь смутный гул из склепов отвечал
На робкие шаги. Повсюду мрак лежал,
И только бледное сребристое мерцанье
Лила из купола луна на изваянье,
В покров одетое… И, словно бог живой,
Казалось, истукан качает головой,
Казалось, движутся края одежды белой.
И к богу юношу приблизил шаг несмелый,
И косная рука уж поднята была,
Но кровь пылала в нем, и капал пот с чела,
И вспять его влекла незримая десница.
«Безумец! что творишь? куда твой дух стремится?
Тебе ли, бренному, бессмертное пытать? —
Взывал глас совести. — Ты хочешь приподнять
Завесу, а забыл завещанное слово:
До срока не коснись запретного покрова!»
Но для чего ж завет божественный гласит:
Кто приподнимет ткань, тот Истину узрит?
«О, что бы ни было, я вскрою покрывало!
Увижу!» — вскрикнул он. — «Увижу!» — прокричало
И эхо громкое из сумрачных углов…
И дерзкою рукой он приподнял покров.
Что ж увидал он там?.. У ног Изиды, в храме,
Поутру, недвижим, он поднят был жрецами.
И что он увидал? и что́ постигнул он?
Вопросы слышались ему со всех сторон.
Угрюмый юноша на них ответа не дал…
Но в жизни счастья он и радости не ведал.
В могилу раннюю тоска его свела,
И к людям речь его прощальная была:
«Кто к Истине идет стезею преступленья,
Тому и в Истине не ведать наслажденья!»