Говор волн.
Одна волна другой журчит:
«Ах, как мы быстро гибнем в море!»
Другая третьей говорит:
«Короче жизнь—короче горе!»
Одна волна другой журчит:
«Ах как мы быстро гибнем в море!»
Другая третьей говорит:
«Короче жизнь — короче горе!»
Смех и говор. В пестрой юбке обезьянка
Корчит уж «как баба ходит по воду»,
И гудит «Тоску по родине» шарманка;
Я же к птичке в клетке «счастье» брать иду.
Но с таким стараньем клювом вынимает
Птичка серая мне голубой билет,
Что душа невольно верить ей желает:
«Не обманешь?» — «Нет!»
«Серьезно, птичка, нет?»
Лепечущая пряжа щебетанья
От ласточки до дремлющей души,
Летящий звук: «Люби! Живи! Спеши!»
Мгновение — основа мирозданья.
Морской волны седое бормотанье,
Органный бор в разбуженной глуши,
Все говоры вещанья хороши,
О, ветер, хорошо твое рыданье.
Свободный дух, ты носишься в степях,
Живая воля, вечно молодая,
Ты змеем веешь, зыбью пропадая, —
Качаешь цвет на длинных ковылях,
За Морем был, сверчком поешь в сенях,
К воспоминанью сердце убеждая.
Смолкали и говор, и шутки,
Входили, главы обнажив.
Был воздух туманный и жуткий,
В углу раздавался призыв…
Призыв к неизвестной надежде,
За ним — тишина, тишина…
Там женщина в черной одежде
Читала, крестясь, письмена.
А люди, не зная святыни,
Искали на бледном лице
Тоски об утраченном сыне,
Печали о раннем конце…
Она же, собравшись в дорогу,
Узнала, что жив ее сын,
Что где-то он тянется к богу,
Что где-то он плачет один…
И только последняя тягость
Осталась — сойти в его тьму,
Поведать великую радость,
Чтоб стало полегче ему…11 сентября 1902
В немолчном говоре природы,
Среди лугов, полей, лесов,
Есть звуки рабства и свободы
В великом хоре голосов...
Коронки всех иван-да-марий,
Веро́ник, кашек и гвоздик
Идут в стога, в большой гербарий, —
Утратив каждая свой лик!
Нередко видны на покосах,
Вблизи усталых косарей —
Сидят на граблях и на косах
Певцы воздушные полей.
Поют о чудных грезах мая,
О счастье, о любви живой,
Поют, совсем не замечая
Орудий смерти под собой!
Не мне внимать напев волшебный
В тенистой роще соловья;
Мне грустен листьев шум прибрежный
И говор светлого ручья.
Прошла пора! Но в дни былые
Я слушал Филомены глас;
Тогда-то в сумраки густые
Веселья огнь во мне не гас.
Тогда с Анютой милой, нежной
Часов полёта не видал;
Тогда, надеждой обольщённый,
Я праздник жизни пировал.
Теперь же, о друзья! со мною
Анюты скромной боле нет…
С другим она… и я с тоскою
Встречаю дня огнистый свет.
Так мне ль внимать напев волшебный
В тенистой роще соловья?
Мне грустен листьев шум прибрежный
И говор светлого ручья…
Ру-ру, ру-ру, трах, рк-ру-ру…
По вечерам, как поутру,
Трамвай гремит, дзинь-дзинь звонит…
И стук колес, и скок копыт,
И взвизги шин, взносящих пыль,
И-и гудит автомобиль.
Трамвай гремит: ру-ру, ру-ру…
По вечерам, как поутру.
Сквозь гул толпы — торговцев зов,
Мальчишек крик и шум шагов,
И говор, говор, говор, гул…
Но ветерок дохнул, подул…
Трамвай гремит: ру-ру, ру-ру…
По вечерам, как поутру.
Вон с высоты, как дальний всплеск,
Пропеллера жужжащий треск,
Но скок копыт, но стук колес,
Но гул толпы все <смял>, унес.
Ру-ру, ру-ру, трах, ру-ру-ру…
Трамвай гремит, как поутру.
И, гордым вздохом вознесен,
Над городом восходит звон:
Дон-дон, дон-дон, весь небосклон
Разносит зов иных времен!
3–4 января 1918
Береза в моем стародавнем саду
Зеленые ветви склоняла к пруду.
Свежо с переливчатой зыби пруда...
На старые корни плескала вода.
Под веянье листьев, под говор волны
Когда-то мне грезились детские сны.
С тех пор протянулося множество лет
В волнении праздном и счастья и бед,
И сад мой заглох, и береза давно
Сломилась, свалилась на мокрое дно.
И сам я дряхлею в чужой стороне,
На отдых холодный пора, знать, и мне,
А все не забыл я про детские сны
Под веянье листьев, под говор волны.
Май 1863 (?)
Пеcтрота и блеск и говор....
Вся горит огнями зала;
«С новым годом, с новым счастьем!»
Отовсюду зазвучало.
Сколько эдесь приличья, такту,
И владет собой уменья!
Что эа тонкие оттенки
В рукожатьях, в поздравленьи!
Что изящней, благородней
Их манер и разговора:
Ни движений резких нету,
Ни заносчиваго спора!..
Вот оркестр внезапно грянул;
Заглушая говор шумный;
Как досадно!.. Насладится
Не дает беседой умной.
Вплоть до утра все бы слушал
Я, в сердечном умиленьи,
Эти толки — о пороках
Молодаго поколенья.
Как правдиво негодует
Убеленный сединами
Муж, что юноши смеются
Нынче, даже… над чинами!
Что прекрасное, святое
Все пятнать они готовы;
И что главнаго в них нету —
Нету нравственной основы.
Лезут в Гракхи, разсуждают
Про аграрные законы;
Небывалые повсюду
«Меньших братий» слышат стоны.
Что за речи золотыя!
Сердце радостно забьется —
Как подумаю, что слушать
Целый год мне их придется!
Французский говор. Блеск эгреток
И колыхание эспри.
На желтый гравий из-за веток
Скользит румяный луч зари.Несется музыка с вокзала,
Пуччини буйная волна.
Гуляют пары. Всех связала
Сетями осень, как весна.О, ожиданье на перроне,
Где суета и толкотня!
Ах, можно ль быть еще влюбленней,
Эллен, Вы любите ль меня? Но лампионы слишком ярки,
И слишком музыка шумна.
Зато в величественном парке
И полумрак, и тишина.Ведут туманные аллеи
Все дальше, дальше вниз к реке,
Где голубеют мавзолеи
И изваянья вдалеке.Мечтанья ветер навевает,
Слабеет музыки волна,
Меж веток медленно всплывает
И улыбается луна.Она всплывает, точно грецкий
Янтарно-розовый орех.
В беседке слышится турецкой
Веселый говор, легкий смех.Грозят амуры в позах томных,
Светлеет лунная стезя,
И от лучей ее нескромных
Влюбленным спрятаться нельзя.
Затих утомительный говор людей,
Потухла свеча у постели моей,
Уж близок рассвет; мне не спится давно...
Болит мое сердце, устало оно.
Но кто же приник к изголовью со мной?
Ты ль это, мой призрак, мой ангел земной?
О, верь мне, тебя я люблю глубоко...
Как девственной груди дыханье легко,
Как светит и греет твой ласковый взгляд,
Как кротко в тиши твои речи звучат!
Ты руку мне жмешь - она жарче огня...
Ты долго и нежно целуешь меня...
Ты тихо уходишь... О, Боже! Постой...
Останься, мой ангел, останься со мной!
Ведь этих лобзаний, навеянных сном,
Ведь этого счастья не будет потом!
Ведь завтра опять ты мне бросишь едва
Холодные взгляды, пустые слова,
Ведь сердце опять запылает тоской...
Останься, мой ангел, мне сладко с тобой!
Как зарок от суесловья, как залог
и попытка мою душу уберечь,
в эту книгу входит море — его слог,
его говор, его горечь, его речь.Не спросившись, разрешенья не спросив,
вместе с солнцем, вместе в ветром на паях,
море входит в эту книгу, как курсив,
как случайные пометки на полях.Как пометки — эти дюны, эта даль,
сонных сосен уходящий полукруг…
Море входит в эту книгу, как деталь,
всю картину изменяющая вдруг.Всю картину своим гулом окатив,
незаметно проступая между строк,
море входит в эту книгу, как мотив
бесконечности и судеб и дорог.Бесконечны эти дюны, этот бор,
эти волны, эта темная вода…
Где мы виделись когда-то? Невермор.
Где мы встретимся с тобою? Никогда.Это значит, что бессрочен этот срок.
Это время не беречься, а беречь.
Это северное море между строк,
его говор, его горечь, его речь.Это север, это северные льды,
сосен северных негромкий разговор.
Голос камня, голос ветра и воды,
голос птицы из породы Невермор.
1
Темно в хате, душно в хате;
Пляшут ложки на столе.
Скачет ведьма на ухвате,
Едет черт на помеле.Светло в хате, чисто в хате;
Вышла баба из трубы,
Набрала воды в ушате,
Загадала на бобы.«Приходите, черти, змеи!
Пир дадим, сестра-душа!»
И сняла колдунья с шеи
Двухаршинного ужа…2
Ветер свищет, ветер вьется,
Воет бор, ревет ручей;
Вдаль по воздуху несется
Стая леших и чертей.Поле стонет, поле плачет,
Завывает, словно волк;
По земле ползет и скачет
Змей гремучих целый полк.Вползли змеи в двери хаты,
Черти с шумом из трубы,
Безобразны и рогаты,
Повалились, как грибы.3
Обниманья, сплетни, говор,
Всякий хочет угодить;
Черный уж, колдуньин повар,
Стал меж тем уху варить.И покуда мыл он плошки,
Все, без скрипки, без смычка,
Под напев голодной кошки,
Принялись за трепачка…
. . . . . . . . . .4
Славно пляшет на три сорта
Сатанинская семья!
И колдунья, сватья черта,
От восторга не своя.Что за праздник! песни, хохот,
Крик, блеянье, волчий вой,
Львиный рев и конский топот,
Зев и говор громовой.Любо это ей до смерти!
Вдруг запели петухи,
И пропали гости-черти,
Не дождавшися ухи.
Привет тебе, знакомец мой кудрявый!
Прими меня под сень твоих дубов,
Раскинувших навес свой величавый
Над гладью светлых вод и зеленью лугов.
Как жаждал я, измученный тоскою,
В недуге медленном сгорая, как в огне,
Твоей прохладою упиться в тишине
И на траву прилечь горячей головою!
Как часто в тягостном безмолвии ночей,
В часы томительного бденья,
Я вспоминал твой мрак, и музыку речей,
И птиц веселый свист и пенье,
И дни давнишние, когда свой скучный дом
Я покидал, ребенок нелюдимый,
И молча в сумраке твоем
Бродил, взволнованный мечтой невыразимой!
О, как ты был хорош вечернею порой,
Когда весь молнией мгновенно освещался
И вдруг на голос тучи громовой
Разгульным свистом откликался!
И любо было мне!.. Как с существом родным,
С тобой я всем делился откровенно:
И горькою слезой, и радостью мгновенной,
И песнью, сложенной под говором твоим.
Тебя, могучего, не изменили годы!..
А я, твой гость, с летами возмужал,.
Но в пламени страстей, средь мелочной невзгоды.
Тяжелой горечи я много испытал…
Ужасен этот яд! Он вдруг не убивает,
Не поражает, как небесный гром:
Он сушит мозг, в суставы проникает,.
Жжет тело медленным огнем!
Паду ль я, этим ядом пораженный,
Утратив крепость сил и песен скромный дар,
Иль новых дум и чувств узнаю свет и жар,
В горниле горя искушенный, —
Бог весть, что впереди! Теперь, полубольной,
Я вновь под сень твою, лес сумрачный вступаю
И слушаю приветный говор твой,
Тебе мою печаль, как другу поверяю!..
(После выздоровления)Привет тебе, знакомец мой кудрявый!
Прими меня под сень твоих дубов,
Раскинувших навес свой величавый
Над гладью светлых вод и зеленью лугов.
Как жаждал я, измученный тоскою,
В недуге медленном сгорая, как в огне,
Твоей прохладою упиться в тишине
И на траву прилечь горячей головою!
Как часто в тягостном безмолвии ночей,
В часы томительного бденья,
Я вспоминал твой мрак, и музыку речей,
И птиц веселый свист и пенье,
И дни давнишние, когда свой скучный дом
Я покидал, ребенок нелюдимыйг
И молча в сумраке твоем
Бродил, взволнованный мечтой невыразимой!
О, как ты был хорош вечернею порой,
Когда весь молнией мгновенно освещался
И вдруг на голос тучи громовой
Разгульным свистом откликался!
И любо было мне!.. Как с существом родньга,
С тобой я всем делился откровенно:
И горькою слезой, и радостью мгновенной,
И песнью, сложенной под говором твоим.
Тебя, могучего, не изменили годы!..
А я, твой гость, с летами возмужал,.
Но в пламени страстей, средь мелочной невзгоды.
Тяжелой горечи я много испытал…
Ужасен этот яд! Он вдруг не убивает,
Не поражает, как небесный гром:
Он сушит мозг, в суставы проникает,.
Жжет тело медленным огнем!
Паду ль я, этим ядом пораженный,
Утратив крепость сил и песен скромный дар,
Иль новых дум и чувств узнаю свет и жар,
В горниле горя искушенный, —
Бог весть, что впереди! Теперь, полубольной,
Я вновь под сень твою, лес сумрачныйг вступаю
И слушаю приветный говор твой,
Тебе мою печал, как другуг поверяю!..Август 1855
Порой, тоску мою пытаясь превозмочь,
Я мысли черные гоню с досадой прочь,
На миг печали бремя скину, —
Запросится душа на полевой простор,
И, зачарованный мечтой, рисует взор
Родную, милую картину:
Давно уж день. Но тишь в деревне у реки:
Спят после розговен пасхальных мужики,
Утомлены мольбой всенощной.
В зеленом бархате далекие поля.
Лучами вешними согретая, земля
Вся дышит силою живительной и мощной.
На почках гибких верб белеет нежный пух.
Трепещет ласково убогая ракитка.
И сердцу весело, и замирает дух,
И ловит в тишине дремотной острый слух,
Как где-то стукнула калитка.
Вот говор долетел, — откуда, чей, бог весть!
Сплелися сочный бас и голос женский, тонкий,
Души восторженной привет — о Чуде весть,
И поцелуй, и смех раскатистый и звонкий.
Веселым говором нарушен тихий сон,
Разбужен воздух бодрым смехом.
И голос молодой стократно повторен
По всей деревне гулким эхом.
И вмиг всё ожило! Как в сказке, стали вдруг —
Поляна, улицы и изумрудный луг
Полны ликующим народом.
Скликают девушки замедливших подруг.
Вот — с песней — сомкнут их нарядно-пестрый круг,
И правит солнце хороводом!
Призывно-радостен торжественный трезвон.
Немых полей простор бескрайный напоен
Певцов незримых звучной трелью.
И, набираясь сил для будущих работ,
Крестьянский люд досуг и душу отдает
Тревогой будничных забот
Не омраченному веселью.
…О брат мой! Сердце мне упреком не тревожь!
Пусть краски светлые моей картины — ложь!
Я утолить хочу мой скорбный дух обманом,
В красивом вымысле хочу обресть бальзам
Невысыхающим слезам,
Незакрывающимся ранам.
Подле реки одиноко стою я под тенью ракиты,
Свет ослепительный солнца скользит по широким уступам
Гор меловых, будто снегом нетающим плотно покрытых.
В зелени яркой садов, под горою, белеются хаты.
Бродят лениво вдоль луга стада, — и по пыльной дороге
Тянется длинный обоз; подгоняя волов утомленных,
Тихо идут чумаки, и один черномазый хохленок
Спит крепким сном на возу, беззаботно раскинувши руки.
Но поглядите налево: о Боже, какая картина!
Влага прозрачная, кажется, дышит, разлившись широко!
Синее небо и белые, тихо плывущие тучки,
Берега желтый песок, неподвижного леса вершины,
Тонкий пушистый камыш и рыбак, опускающий сети, —
Все отразилось в стекле этой влаги так живо и ясно,
Так сохранило всю чудную прелесть и тени и света, —
Что вдохновенный художник с своею волшебною кистью,
Смелый поэт с своим словом послушным сознали б здесь оба
Жалкую бедность искусства пред жизнию вечной природы!..
С первого взгляда все кажется просто, но сколько тут силы,
Жизни, величия, новых предметов для песен и думы!
Слышишь ли эти немолчные звуки серебряной влаги?
Что она хочет сказать? не разгула ли просит и воли?
Иль на своем языке непонятном и годы и веки
Вторит свободно торжественный гимн вездесущему Богу?
Есть ли таинственный смысл в этом говоре ветра с листами?
Я ли один созерцаю присутствие Бога в творенье,
Иль надо мною здесь духи витают незримой толпою,
Жизнию, мне незнакомой, живут, и доступен им лучший,
Полный прекрасного, мир с его тайнами, силой и славой?
Видно, не чужд он и мне: будто что-то родное я слышу
В шепоте ветра с травою и в говоре волн под ногами.
Вижу на каждом шагу своем тайны; но сладко мне думать:
В царстве природы не лишний я гость с моей думой и песней.
Помню я: бывало, няня,
Долго сидя за чулком,
Молвит: «Баловень ты, Ваня,
Все дурачишься с котом.
Встань, подай мою шубейку;
Что-то холодно, дрожу…
Да присядь вот на скамейку,
Сказку длинную скажу».
И старушка с расстановкой
До полночи говорит.
С приподнятою головкой
Я сижу. Свеча горит.
Петухи давно пропели.
Поздно. Тянется ко сну…
Где-то дрожки прогремели…
И под говор я засну.
Сон покоен. Утром встанешь —
Прямо в садик… Рай земной!
Песни, говор… А как глянешь
На росинки — сам не свой!
Чуть сорока защекочет —
Понимаешь, хоть молчишь,
Упрекнуть она, мол, хочет,
«Здравствуй, Ваня! Долго спишь!»
А теперь ночной порою
На груди гора лежит:
День прожитый пред тобою
Страшным призраком стоит.
Видишь зла и грязи море,
Племя жалкое невежд,
Униженье, голод, горе,
Клочья нищенских одежд.
Пот на пашнях за сохами,
Пот в лесу за топором,
Пот на гумнах за цепами,
На дворе и за двором.
Видишь горькие потери,
Слезы падшей красоты
И затворенные двери
Для убитой нищеты…
И с тоскою ждешь рассвета,
Давит голову свинец.
О, когда же горечь эта
Вся исчезнет наконец!
Да, я поэт трагической забавы,
А все же жизнь смертельно хороша.
Как будто женщина с линейными руками,
А не тлетворный куб из меди и стекла.
Снует базар, любимый говор черни.
Фонтан Бахчисарайский помнишь, друг?
Так от пластических Венер в квадраты кубов
Провалимся.
На скоротечный путь вступаю неизменно,
Легка нога, но упадает путь:
На Киликийский Тавр – под ухом гул гитары,
А в ресторан – но рядом душный Тмол.
Да, человек подобен океану,
А мозг его подобен янтарю,
Что на брегах лежит, а хочет влиться в пламень
Огромных рук, взметающих зарю.
И голосом своим нерукотворным
Дарую дань грядущим племенам,
Я знаю – кирпичом огнеупорным
Лежу у христианских стран.
Струна гудит, и дышат лавр и мята
Костями эллинов на ветряной земле,
И вот лечу, подхваченный спиралью.
Где упаду?
И вижу я несбывшееся детство,
Сестры не дали мне, ее не сотворить
Ни рокоту дубрав великолепной славы,
Ни золоту цыганского шатра.
Да, тело – океан, а мозг над головою
Склонен в зрачки и видит листный сад
И времена тугие и благие Великой Греции.
Скрутилась ночь. Аиша, стан девичий,
Смотри, на лодке, Пряжку серебря,
Плывет заря. Но легкий стан девичий
Ответствует: «Зари не вижу я».
Да, я поэт трагической забавы,
А все же жизнь смертельно хороша,
Как будто женщина с линейными руками,
А не тлетворный куб из меди и стекла.
Снует базар, любимый говор черни.
Фонтан Бахчисарайский помнишь, друг?
Так от пластических Венер в квадраты кубов
Провалимся.
Покатый дом и гул протяжных улиц.
Отшельника квадратный лоб горит.
Овальным озером, бездомным кругом
По женским плоскостям скользит.
Да, ты, поэт, владеешь плоскостями,
Квадратами ямбических фигур.
Морей погасших не запомнит память,
Ни белизны, ни золота Харит.
Мерцает по стене заката отблеск рдяный,
Как уголь искряся на раме золотой…
Мне дорог этот час. Соседка за стеной
Садится в сумерки порой за фортепьяно,
И я слежу за ней внимательной мечтой.
В фантазии ее любимая есть дума:
Долина, сельского исполненная шума,
Пастушеский рожок… домой стада идут…
Утихли… разошлись… земные звуки мрут
То в беглом говоре, то в песне одинокой, —
И в плавном шествии гармонии широкой
Я ночи, сыплющей звездами, слышу ход…
Всё днем незримое таинственно встает
В сияньи месяца, при запахе фиалок,
В волшебных образах каких-то чудных грез —
То фей порхающих, то плещущих русалок
Вкруг остановленных на мельнице колес…
Но вот торжественной гармонии разливы
Сливаются в одну мелодию, и в ней
Мне сердца слышатся горячие порывы,
И звуки говорят страстям души моей.
Crescendo… вот мольбы, борьба и шепот страстный,
Вот крик пронзительный и — ряд аккордов ясный,
И всё сливается, как сладкий говор струй,
В один томительный и долгий поцелуй.
Но замиравшие опять яснеют звуки…
И в песни страстные вторгается струей
Один тоскливый звук, молящий, полный муки…
Растет он, всё растет и льется уж рекой…
Уж сладкий гимн любви в одном воспоминанье
Далёко трелится… но каменной стопой
Неумолимое идет, идет страданье,
И каждый шаг его грохочет надо мной…
Один какой-то вопль в пустыне беспредельной
Звучит, зовет к себе… Увы! надежды нет!..
Он ноет… И среди громов ему в ответ
Лишь жалобный напев пробился колыбельной…
Пустая комната… убогая постель…
Рыдающая мать лежит, полуживая,
И бледною рукой качает колыбель,
И «баюшки-баю» поет, изнемогая…
А вкруг гроза и ночь… Вдали под этот вой
То колокол во тьме гудит и призывает,
То, бурей вырванный, из мрака залетает
Вакхический напев и танец удалой…
Несется оргия, кружася в вальсе диком,
И вот страдалица ему отозвалась
Внезапно бешеным и судорожным криком
И в пляску кинулась, безумно веселясь…
Порой сквозь буйный вальс звучит чуть слышным эхом,
Как вопль утопшего, потерянный в волнах,
И «баюшки-баю», и песнь о лучших днях,
Но тонет эта песнь под кликами и смехом
В раскате ярких гамм, где каждая струна
Как веселящийся хохочет сатана, —
И только колокол в пустыне бесконечной
Гудит над падшею глаголом кары вечной…
Мерцает по стене заката отблеск рдяной,
Как уголь искряся на раме золотой…
Мне дорог этот час. Соседка за стеной
Садится в сумерки порой за фортепьяно,
И я слежу за ней внимательной мечтой.
В фантазии ея любимая есть дума:
Долина, сельскаго исполненная шума,
Пастушеский рожок… домой стада идут…
Утихли… разошлись… земные звуки мрут
То в беглом говоре, то в песни одинокой —
И в плавном шествии гармонии широкой
Я ночи, сыплющей звездами, слышу ход…
Все днем незримое таинственно встает
В сиянье месяца, при запахе фиялок,
В волшебных образах каких-то чудных грез —
То фей порхающих, то плещущих русалок
Вкруг остановленных на мельнице колес…
Но вот торжественной гармонии разливы
Сливаются в одну мелодию, и в ней
Мне сердца слышатся горячие порывы,
И звуки говорят страстям души моей.
… вот мольбы, борьба и шопот страстный,
Вот крик пронзительный и — ряд аккордов ясный,
И все сливается, как сладкий говор струй,
В один томительный и долгий поцелуй.
Но замиравшие опять яснеют звуки…
И в песни страстныя вторгается струей
Один тоскливый звук, молящий, полный муки…
Растет он, все растет и льется ужь рекой…
Ужь сладкий гимн любви в одном воспоминанье
Далеко трелится… но каменной стопой
Неумолимое идет, идет страданье —
И каждый шаг его грохочет надо мной…
Один какой-то вопль в пустыне безпредельной
Звучит, зовет к себе… увы! надежды нет!..
Он ноет… и среди громов ему в ответ
Лишь жалобный напев пробился колыбельной…
Пустая комната… убогая постель…
Рыдающая мать лежит, полуживая,
И бледною рукой качает колыбель,
И «баюшки-баю» поет, изнемогая…
А вкруг гроза и ночь… вдали под этот вой
То колокол во тьме гудит и призывает,
То, бурей вырванный, из мрака залетает
Вакхический напев и танец удалой…
Несется оргия, кружася в вальсе диком,
И вот страдалица ему отозвалась
Внезапно бешеным и судорожным криком
И в пляску кинулась, безумно веселясь…
Порой сквозь буйный вальс звучит чуть слышным эхом,
Как вопль утопшаго, потерянный в волнах,
И «баюшки-баю», и песнь о лучших днях,
Но тонет эта песнь под кликами и смехом
В раскате ярких гамм, где каждая струна
Как веселящийся хохочет сатана —
И только колокол в пустыне безконечной
Гудит над падшею глаголом кары вечной.
Исполинские колонны —
Счетом тысяча и триста —
Подпирают тяжкий купол
Кордуанского собора.
Купол, стены и колонны
Сверху донизу покрыты
Изреченьями корана
В завитках и арабесках.
Храм воздвигли в честь Аллаха
Мавританские халифы;
Но поток времен туманный
Изменил на свете много.
На высоком минарете,
Где звучал призыв к молитве,
Раздается христианский
Глупый колокол, не голос.
На ступенях, где читалось
Слово мудрое пророка,
Служат жалкую обедню
Бестолковые монахи.
Перед куклами своими
И кадят и распевают…
Дым, козлиное блея́нье —
И мерцанье глупых свечек!
Альманзо́р Бен-Абдулла
Молчалив стоит в соборе,
На колонны мрачно смотрит
И слова такие шепчет:
«О могучие колонны!
В честь Аллы вас украшали,
А теперь служить должны вы
Ненавистным христианам!
Покорилися вы року —
И несете ваше бремя
Терпеливо; как же слабый
Человек не присмиреет?»
И с веселою улыбкой
Альманзор чело склоняет
К изукрашенному полу
Кордуанского собора.
Быстро вышел он из храма, —
На лихом коне помчался;
Раздувалися по ветру
Кудри влажные и перья.
По дороге к Алколее
Вдоль реки Гвадальквивира,
Где цветет миндаль душистый
И лимоны золотые, —
Там веселый мчится рыцарь,
Распевает и смеется —
И ему и птицы вторят
И реки журчащей во́ды.
Донья Клара де Альварес
Обитает в Алколее…
Без отца (он на войне)
Ей житье привольней в замке.
Издалека Альманзору
Слышны трубы и литавры —
И сквозь тень дерев струится
Яркий свет из окон замка.
В замке весело танцуют…
Там двенадцать дам-красавиц
И двенадцать кавалеров…
Альманзор — владыка бала.
Легок, весел он порхает
По паркету светлой залы,
Ловко всем прекрасным дамам
Рассыпает комплименты.
Вот он возле Изабеллы —
Страстно руки ей целует;
Вот он около Эльвиры —
И глядит ей страстно в очи;
Вот смеется с Леонорой:
«Что, хорош ли я сегодня?»
И показывает даме
Крест, нашитый на плаще.
Всех красавиц уверяет
Он в любви и постоянстве;
И Христом божится в вечер
Тридцать раз — по крайней мере.
Танцы, музыка и говор
Смолкли в замке алколейском.
Нет ни дам, ни кавалеров,
Всюду свечи догорели.
Лишь вдвоем остались в зале
Альманзор и донья Клара;
Их мерцаньем обливает
Догорающая лампа.
В мягких креслах донья Клара,
На скамейке дремлет рыцарь,
Головой припав усталой
На любимые колени.
Дама розовое масло
Льет с любовью из флакона
На его густые кудри —
И глубоко он вздыхает.
Тихо нежными устами
Шевеля, целует донья
Кудри рыцаря густые —
И чело его темнеет.
Из очей ее прекрасных
Льются слезы на густые
Кудри рыцаря — и рыцарь
Злобно стискивает губы.
Снится: он опять в соборе
С наклоненной головою
Молчалив стоит и слышит
И глухой и мрачный говор.
Слышит — ропщут, негодуя,
Исполинские колонны,
Не хотят терпеть позора
И колеблются со стоном.
Покачнулись — треск и грохот;
Люди в ужасе бледнеют;
Купол падает в осколках…
Воют боги христиан.
1
Повитый ризою полночного тумана,
Под сладкий говор волн седого океана,
Как путник под напев лесного соловья,
Спит пышный град. Разврата не тая,
Он обнажил поруганное тело, —
Рука страстей над ним отяготела,
И ночи тьма не кроет от очей
Печальных призраков людского заблужденья:
Там сладострастные стоят изображенья,
Нагие прелести вакханок и цирцей.
Что чувствам льстит, а душу унижает,
Там видит взор, и ясно выражает
Картина от очей не скрытой наготы,
Присутствие греха, отсутствие святого,
Господство одного порочного и злого —
Разврата блеклые цветы…
Тихо кладбище,
Мертвых жилище,
Храм божий тих.
Мук преступленья,
Жажды, презренья —
Говор притих…
Казни позорной
Место вдали,
Заговор черный,
Страсти земли —
Ада созданья,
Помыслы зла,
Злые желанья,
Злые дела,
Тихо, всё тихо,
Молчит.2
Утопая в неге сладкой,
Беззаботно спит старик,
Дерзкий юноша украдкой
В терем девицы проник;
Жадный к деньгам видит злато,
И во сне его рука
Строит гордые палаты,
Исчисляет груз богатый
Кораблей издалека;
Враг людей, друг черной ночи,
Устремя кровавы очи
В даль, с кинжалом, на коне
Ждет добычи терпеливо.
Все — кто в яве, кто во сне —
Полны суетностью лживой.
И надежды и мечты
Их по-прежнему ласкают,
Ничего не ждут, не знают
Дети зла и суеты.
В море неги сладострастной
Сердце их погребено;
А меж тем земля ужасный
Пир готовит им давно… Так, в глуби ее таится
Пламя дивное, оно
Скоро вспыхнет, задымится,
Чудной силой зажжено.
Скоро будет пир кровавый
На земле и в облаках;
Пышный, гордый, величавый
Превратится город в прах.
Скоро… вестницею гнева
Всемогущего творца,
Скрыла с неба радость-дева
Прелесть юного лица.
Темно, душно… Встаньте, люди,
Умолите божий гнев,
Оторвите вы от груди
Юных жен и юных дев;
Позабудьте ложе ночи,
Вы, погрязнувшие в зле,
Возведите к небу очи,
Устремите слух к земле.
Страшно в небе, но страшнее
Под землей, там гром гремит,
Там, как в сердце Прометея,
Пламя бурное кипит.
Пробудитесь! но призванью
Вы не внемлете; пора!
Нет, отсрочки наказанью
Бог не даст вам до утра…3
Чу! дрожит земли утроба,
Гул несется из травы;
Гром гремит, как в двери гроба
Череп мертвой головы.
Чу! трепещут кровли башен,
Зазывает темный бор.
Разрушителен и страшен
Бурь подземный разговор…4
Вновь прогремели сердитые громы,
Эхо глухое далеко летит,
Плещется море, и рушатся домы,
Людям земля приговор говорит.
Слышишь ли, смертный, ты скрежеты ада,
Тяжкие вопли придавленных жертв,
Видишь ли тело погибшего брата? —
Он бездыханен, холоден, мертв.
Слышишь ли грозный ты звон колоколен?
Это не ты их заставил звенеть,
Слабый, унять их ты также не волен,
Покайся! близка твоя смерть…5
Нет, ужасным сим явленьем
Человек не устрашен;
Лишь с корыстным сожаленьем
Гибель зданий видит он.
И, рискуя жизнью, страшный,
Будто житель гробовой,
В бой вступает рукопашный
С разъяренною землей:
В сокрушенные палаты
Он стремительно идет
И из них кумир свой, злато,
В поле темное несет…
И везде одна тревога,
Мелкой суетности шум,
И не внемлет гласу бога
Человека гордый ум.6
Но грохоты громов подземных сильнее,
А черные тучи на небе мрачнее…
И вот на свободе, как вихорь степной,
Летает, кружится взорвавшийся камень,
Потоками брызжет дробящийся пламень
И в воздухе блещет кровавой зарей;
Оттуда — свершитель небесного мщенья —
На головы грешных он с шумом летит;
Разгульно пирует везде разрушенье,
Ничтожеству всё предает и мертвит…7
И ужас всех обнял. Всё люди забыли,
Дрожащие руки им страх оковал;
С землею прощалися, горько вопили
И мнили: суд бога последний настал.
И мнили: то было паденье вселенной,
И с трепетом ждали паденья ея,
А громы гремели во мгле потаенной,
Валилися зданья, стонала земля…
Отчаялись люди; настал час смириться!
В их души невольно закралась боязнь;
И поняли люди, что это творится
За их преступленья достойная казнь…8
И вот перед небом создателя, в страхе,
Упал непокорный народ, и во прахе
Смирилися гордые дети земли:
И те, что доселе, главою надменной
Безумно отвергнувши бога вселенной,
На град наказанье его навлекли;
И те, что в пороках одних утопали,
Забыв и молитвы, и совести глас,
Что буйно, безумно грехом торговали
И бога-творца забывали не раз, —
Пред ним все смирились и песнь о прощеньи
Послали к всесильному богу-царю.
И вот, милосердный, он в знак примиренья
Зажег на лазоревом своде зарю.
Заря загорелась, и тучи пропали,
Рассеялась мрачность и тьма в небесах,
Подземные громы греметь перестали;
От града остался лишь пепел да прах.
Но люди о нем не тужили, в священных
Словах благодарности, чистых, живых,
Молитва лилася из душ обновленных, —
Им не было жалко хором дорогих.
Оделся свод неба пурпуром денницы;
Народ всё молился и в страхе твердил:
«О боже премудрый! Ты благ без границы,
Ты милостью наши грехи победил!..»
Россия — все:
Россия — все: и коммуна,
Россия — все: и коммуна, и волки,
и давка столиц,
и давка столиц, и пустырьная ширь,
стоводная удаль безудержной Волги,
обдорская темь
обдорская темь и сиянье Кашир.
Лед за пристанью за ближней,
оковала Волга рот,
это красный,
это красный, это Нижний,
это зимний Новгород.
По первой реке в российском сторечьи
скользим...
скользим... цепенеем...
скользим... цепенеем... зацапаны ветром...
А за волжским доисторичьем
кресты да тресты,
кресты да тресты, да разные "центро".
Сумятица торга кипит и клокочет,
клочки разговоров
клочки разговоров и дымные клочья,
а к ночи
не бросится говор,
не бросится говор, не скрипнут полозья,
столетняя зелень зигзагов Кремля,
да под луной,
да под луной, разметавшей волосья,
замерзающая земля.
Огромная площадь;
Огромная площадь; прорезав вкривь ее,
неслышную поступь дикарских лап
сквозь северную Скифию
я направляю
я направляю в местный ВАПП.
За версты,
За версты, за сотни,
За версты, за сотни, за тыщи,
За версты, за сотни, за тыщи, за массу
за это время заедешь, мчась,
а мы
а мы ползли и ползли к Арзамасу
со скоростью верст четырнадцать в час.
Напротив
Напротив сели два мужичины:
красные бороды,
красные бороды, серые рожи.
Презрительно буркнул торговый мужчина:
— Сережи! —
Один из Сережей
Один из Сережей полез в карман,
достал пироги,
достал пироги, запахнул одежду
и всю дорогу жевал корма,
ленивые фразы цедя промежду.
— Конешно...
— Конешно... и к Петрову́...
— Конешно... и к Петрову́... и в Покров...
за то и за это пожалте про́цент...
а толку нет...
а толку нет... не дорога, а кровь...
с телегой тони, как ведро в колодце...
На што мой конь — крепыш,
На што мой конь — крепыш, аж и он
сломал по яме ногу...
сломал по яме ногу... Раз ты
правительство,
правительство, ты и должон
чинить на всех дорогах мосты. —
Тогда
Тогда на него
Тогда на него второй из Сереж
прищурил глаз, в морщины оправленный.
— Налог-то ругашь,
— Налог-то ругашь, а пирог-то жрешь... —
И первый Сережа ответил:
И первый Сережа ответил: — Правильно!
Получше двадцатого,
Получше двадцатого, что толковать,
не голодаем,
не голодаем, едим пироги.
Мука, дай бог...
Мука, дай бог... хороша такова...
Но што насчет лошажьей ноги...
взыскали процент,
взыскали процент, а мост не проложать... —
Баючит езда дребезжаньем звонким.
Сквозь дрему
Сквозь дрему все время
Сквозь дрему все время про мост и про лошадь
до станции с названьем "Зименки".
На каждом доме
На каждом доме советский вензель
зовет,
зовет, сияет,
зовет, сияет, режет глаза.
А под вензелями
А под вензелями в старенькой Пензе
старушьим шепотом дышит базар.
Перед нэпачкой баба седа
отторговывает копеек тридцать.
— Купите платочек!
— Купите платочек! У нас
— Купите платочек! У нас завсегда
заказывала
заказывала сама царица... —
Морозным днем отмелькала Самара,
за ней
за ней начались азиаты.
Верблюдина
Верблюдина сено
Верблюдина сено провозит, замаран,
в упряжку лошажью взятый.
Университет —
Университет — горделивость Казани,
и стены его
и стены его и доныне
хранят
хранят любовнейшее воспоминание
о великом своем гражданине.
Далеко
Далеко за годы
Далеко за годы мысль катя,
за лекции университета,
он думал про битвы
он думал про битвы и красный Октябрь,
идя по лестнице этой.
Смотрю в затихший и замерший зал:
здесь
здесь каждые десять на́ сто
его повадкой щурят глаза
и так же, как он,
и так же, как он, скуласты.
И смерти
И смерти коснуться его
И смерти коснуться его не посметь,
стоит
стоит у грядущего в смете!
Внимают
Внимают юноши
Внимают юноши строфам про смерть,
а сердцем слышат:
а сердцем слышат: бессмертье.
Вчерашний день
Вчерашний день убог и низмен,
старья
старья премного осталось,
но сердце класса
но сердце класса горит в коммунизме,
и класса грудь
и класса грудь не разбить о старость.
1927
Хозяйка руки жмет богатым игрокам,
При свете ламп на ней сверкают бриллианты…
В урочный час, на бал, спешат к ее сеням
Франтихи-барыни и франты.
Улыбкам счету нет…— один тапер слепой,
Рекомендованный женой официанта,
В парадном галстуке, с понурой головой,
Угрюм и не похож на франта.
И под локоть слепца сажают за рояль…
Он поднял голову — и вот, едва коснулся
Упругих клавишей, едва нажал педаль,—
Гремя, бог музыки проснулся.
Струн металлических звучит высокий строй,
Как вихрь несется вальс,— побрякивают шпоры,
Шуршат подолы дам, мелькают их узоры
И ароматный веет зной…
А он — потухшими глазами смотрит в стену,
Не слышит говора, не видит голых плеч,—
Лишь звуки, что бегут одни другим на смену,
Сердечную ведут с ним речь.
На бедного слепца слетает вдохновенье,
И грезит скорбная душа его,— к нему
Из вечной тьмы плывет и светится сквозь тьму
Одно любимое виденье.
Восторг томит его,— мечта волнует кровь:—
Вот жаркий летний день,— вот кудри золотые—
И полудетские уста, еще немые,—
С одним намеком на любовь…
Вот ночь волшебная,— шушукают березы…
Прошла по саду тень — и к милому лицу
Прильнул свет месяца,— горят глаза и слезы…
И вот уж кажется слепцу,—
Похолодевшие, трепещущие руки,
Белеясь, тянутся к нему из темноты…—
И соловьи поют, и сладостные звуки
Благоухают, как цветы…
Так, образ девушки когда-то им любимой,
Ослепнув, в памяти свежо сберечь он мог;
Тот образ для него расцвел и — не поблек,
Уже ничем не заменимый.
Еще не знает он, не чует он, что та
Подруга юности — давно хозяйка дома
Великосветская,— изнежена, пуста
И с аферистами знакома!
Что от него она в пяти шагах стоит
И никогда в слепом тапере не узнает
Того, кто вечною любовью к ней пылает,
С ее прошедшим говорит.
Что если б он прозрел,— что если бы, друг в друга
Вглядясь, они могли с усилием узнать?—
Он побледнел бы от смертельного испуга,
Она бы — стала хохотать!
Хозяйка руки жмет богатым игрокам,
При свете ламп на ней сверкают бриллианты…
В урочный час, на бал, спешат к ее сеням
Франтихи-барыни и франты.
Улыбкам счету нет…— один тапер слепой,
Рекомендованный женой официанта,
В парадном галстуке, с понурой головой,
Угрюм и не похож на франта.
И под локоть слепца сажают за рояль…
Он поднял голову — и вот, едва коснулся
Упругих клавишей, едва нажал педаль,—
Гремя, бог музыки проснулся.
Струн металлических звучит высокий строй,
Как вихрь несется вальс,— побрякивают шпоры,
Шуршат подолы дам, мелькают их узоры
И ароматный веет зной…
А он — потухшими глазами смотрит в стену,
Не слышит говора, не видит голых плеч,—
Лишь звуки, что бегут одни другим на смену,
Сердечную ведут с ним речь.
На бедного слепца слетает вдохновенье,
И грезит скорбная душа его,— к нему
Из вечной тьмы плывет и светится сквозь тьму
Одно любимое виденье.
Восторг томит его,— мечта волнует кровь:—
Вот жаркий летний день,— вот кудри золотые—
И полудетские уста, еще немые,—
С одним намеком на любовь…
Вот ночь волшебная,— шушукают березы…
Прошла по саду тень — и к милому лицу
Прильнул свет месяца,— горят глаза и слезы…
И вот уж кажется слепцу,—
Похолодевшие, трепещущие руки,
Белеясь, тянутся к нему из темноты…—
И соловьи поют, и сладостные звуки
Благоухают, как цветы…
Так, образ девушки когда-то им любимой,
Ослепнув, в памяти свежо сберечь он мог;
Тот образ для него расцвел и — не поблек,
Уже ничем не заменимый.
Еще не знает он, не чует он, что та
Подруга юности — давно хозяйка дома
Великосветская,— изнежена, пуста
И с аферистами знакома!
Что от него она в пяти шагах стоит
И никогда в слепом тапере не узнает
Того, кто вечною любовью к ней пылает,
С ее прошедшим говорит.
Что если б он прозрел,— что если бы, друг в друга
Вглядясь, они могли с усилием узнать?—
Он побледнел бы от смертельного испуга,
Она бы — стала хохотать!