Он прав! Наш друг Мартыш не Соломон,
Но Соломонов сын;
Не мудр, как царь Шалима, но умен,
Умней, чем жидовин.
Тот храм воздвиг — и стал известен всем
Гаремом и судом,
А этот — храм, и суд, и свой гарем
Несет в себе самом.
МирзаВы, недозрелыми кистьми
Из виноградника любви
На стол пророка обреченные,
Востока перлы драгоценные;
Давно ваш блеск покрыла мгла;
Гробница, раковина вечности,
От неги сладкой, от беспечности
Из моря счастья вас взяла.Они под завесой забвения
Лишь над могильным их холмом,
Один в тиши уединения,
Дружины теней бунчуком,
Белеет столп с чалмою грустною,
И начертал рукой искусною
На нем гяур их имена,
Но уж надпись чуть видна.О вы, эдема розы нежные!
Близ непорочных струй, в тени,
Застенчивые, безмятежные,
Увяли рано ваши дни! Теперь же взорами чужими
Гробниц нарушился покой;
Но ты простишь, пророк святой!
Здесь плакал он один над ними.
Опять весна в садах востока,
Опять рокочут соловьи,
Напоминая так жестоко
О вдохновеньи и любви.И розы расцветают пышно,
Жемчужные фонтаны бьют,
Но криков радости не слышно,
Веселых песен не поют.Давно ль, давно ль, любовью пьяны
В гаремах — в неге и тиши
Благоуханные кальяны
Дымили сонные паши? Давно ли здесь виденьем рая,
Лучом луны в весенней тьме,
Призывно в бубен ударяя,
Плясала смуглая Фатьмэ… И, улыбаясь, шерри-бренди
Тянул сановник и поэт…
…В гареме старого эфенди
Теперь устроен лазарет.Слышны проклятия и стоны,
И смерть приходит каждый день;
А в окнах — солнце, сад зеленый,
Благоухание и лень… И только с моря гул победный
Громовых выстрелов летит,
И над Софией — месяц медный
В зловещем зареве блестит!
Гарем есть у меня, как у царя востока:
В нем, для любви, цветут красавицы вселенной,
И в каждую из них влюбляюсь я жестоко
И выбираю их себе попеременно,
Но лишь последнюю люблю я неизменно.
То не лукавые изменницы рабыни,
Которых выхолил восток бессильно-томный;
То не любовницы – продажные богини;
Девичий то гарем, где ласки нет нескромной:
Он в сердце у меня, и в не весь мир огромный.
Ни песен не поют в гареме том от скуки,
Ни благовонного не слышно там куренья, –
Ведь фимиам и песни – только дым и звуки, –
Но молодость мою я жгу без сожаленья
Для вас, о девушки, в порыве увлеченья!
Там стражи черные девичье ваше ложе
Не стерегут, снедаемые подозреньем;
Но я ревную вас, и ревность эта строже:
Она в душе, и даже ветра дуновенье
Не знает тех имен, что я шепчу в волненьи..
Кто в ночи при луне открывает окно?
Чья рука, чья чалма там белеют?
Тихо всё. Злой евнух уже дремлет давно,
И окошки гарема чернеют.Ты, султанша, дрожишь? Ты, султанша, бледна?..
Страшно ждать при луне иноверца!..
Но зачем же, скажи мне, ты ждешь у окна?
Отчего ноет сладостно сердце? — Что ж ты медлишь, гяур? Приезжай поскорей!
Уж луна над луной минарета.
Чу, не он ли?.. Мне чудится топот коней.
Далеко нам скакать до рассвета! Да! То он! Мой гяур уж заметил меня!
Конь идет осторожной стопою,
Всадник машет платком и другого коня
На поводьях ведет за собою.Дремлет страж под окном; вдруг кинжал полетел
На него серебристой змеею;
Стон глухой… Меч сверкнул, и песок почернел
Там, где пала чалма с головою.— Ножкой стань на плечо! Ах, скорей! не сорвись!
— Я боюся ревнивой погони.
Ах, в гареме огонь! — Захрапевши, взвились
И как вихри помчалися кони.Поутру под окном изумленной толпой
Чернолицая стража стояла;
Перед нею с султаншиной белой чалмой
Иноверца перчатка лежала.
Али-бей, герой ислама,
Упоенный сладкой негой,
На ковре сидит в гареме
Между жен своих прекрасных.
Что игривые газели
Эти жены: та рукою
Бородой его играет,
Та разглаживает кудри,
Третья, в лютню ударяя,
Перед ним поет и пляшет,
А четвертая, как кошка,
У него прижалась к сердцу…
Только вдруг гремят литавры,
Барабаны бьют тревогу:
«Али-бей! Вставай на битву!
Франки выступили в поле!»
На коня герой садится,
В бой летит, но мыслью томной
Все еще в стенах гарема
Между жен своих витает, —
И меж тем как рубит франков,
Улыбается он сладко
Милым призракам, и в битве
От него не отходящим…
Во дворце Ильдиз-Киоске,
В экзотическом гареме,
Жены рвут свои прически,
Позабыв о томной дреме.
Мудрено ли? вот обида!
(Их понять вы не хотите ль?)
Увезут Абдул-Гамида,
А ведь он их повелитель.
Поневоле игры в жмурки
Начались у женских взоров…
(Разорились младотурки
Над устройкою «терроров»).
И, пожалуй, продадут их
Ни за грош с аукциона…
И в гареме лиц надутых —
Сколько капель с небосклона.
Лишь десяток одалисок
Был догадливее прочих
И представил точный список
Всех, до горестей охочих…
Повели Гамид-Абдула
В заточение со свитой!
Снова женщина обдула
План мужчины, плохо свитый:
У опального султана
И почет, и свита женщин.
Снова он властитель стана,
Хоть унижен и развенчан.
В гареме брань и плач… но — входит падишах,
И одалиска еле дышит,—
Мутит ей душу гнев, отчаянье и страх…—
Но разве не сверкнет восторг у ней в очах,
Когда ей ласка грудь всколышет!..
Холодный Север наш печален и суров,—
Но разве он весны не примет,
Когда владычица в предел его снегов
Внесет и ландыши, и трели соловьев,
И горячо его обнимет!
И небо, и земля, и жизнь моя в цепях,
На жизнь я тщетно негодую,
Сжимает душу мне отчаянье и страх…—
Но разве не сквозит любовь в моих речах,
Когда я Бога сердцем чую…
В гареме брань и плач… но — входит падишах,
И одалиска еле дышит,—
Мутит ей душу гнев, отчаянье и страх…—
Но разве не сверкнет восторг у ней в очах,
Когда ей ласка грудь всколышет!..
Холодный Север наш печален и суров,—
Но разве он весны не примет,
Когда владычица в предел его снегов
Внесет и ландыши, и трели соловьев,
И горячо его обнимет!
И небо, и земля, и жизнь моя в цепях,
На жизнь я тщетно негодую,
Сжимает душу мне отчаянье и страх…—
Но разве не сквозит любовь в моих речах,
Когда я Бога сердцем чую…
Моя дежурная адъютантэсса, —
Принцесса Юния де Виантро, —
Вмолнилась в комнату бодрей экспресса,
И доложила мне, смеясь остро:
— Я к вам по поводу Торкватто Тассо…
В гареме паника. Грозит бойкот…
В негодованьи княжна Инстасса,
И к светозарному сама идет.
Мне даже некогда пригубить жало,
И взор сиреневый плеснуть в лазорь:
Бегу — мороженое из фиалок
Вам выльдить к празднику Лимонных Зорь… —
И фиолетовая, как черника,
Фигурка Юнии газелит в сад.
Дверь раскрывается, и Вероника
Уже готовится журчать доклад:
— Я к вам по поводу Торкватто Тассо…
В гареме паника. Грозит бойкот…
В негодовании княжна Инстасса,
И к светозарному сама идет.
Но-ах! мне некогда к Вам на колени.
«Кальвиль раздорная» среди принцесс:
Варить приходится ликер сирени
Для неисчерпываемых поэз. —
И точно ласточка в окно порхнула,
Слегка вервэною проколыхав…
Виолончелили от меццо-гула
В саду наструненные души трав.
И в этих отгулах рванулись двери, —
И изумительнейший гастроном,
Знаток изысканнейших эксцессерий,
Инстасса въехала на вороном.
— Мы, изучавшие Торкватто Тассо
По поведению, по твоему, —
Все перессорились… Но я, Инстасса,
Всех оправдаю я и всё пойму.
Утишу бешенство и шум базарный,
Всех жен разрозненных объединя,
Лишь ты, мечтанный мой, мой светозарный,
Впусти не в очередь к себе меня!
«Скажи мне, госпожа, красавица моя,
Открой, зачем грустишь ты и тоскуешь вечно?
Чего желаешь ты, и в чем твоя забота?
Ты так стройна, лицо сияет красотою;
Ты вся окутана и бархатом, и шелком;
Один твой только взгляд, — и верные служанки
Уже спешат твои желанья все исполнить.
И днем, и в час ночной пленительные звуки
Твой услаждают слух. Роскошные ковры
Разостланы у ног твоих. В твоем покое
Устроен для тебя цветник благоуханный.
Прекрасные плоды твой украшают стол,
А пред тобой стоит кальян великолепный…
О, не завидуй ты и ангелов блаженству!
Твоя роскошная обитель — тот же рай!
Не стала ты женой простого человека, —
Супругой стала ты могучего паши.
Печалиться, грустить — то было б неразумно!»
В гареме старая рабыня говорила
Так госпоже своей, армянке Рипсимэ,
Которую враги свет истины Христовой
Принудили забыть и стать магометанкой.
В ответ не молвила ни слова Рипсимэ
И только в сторону с печалью отвернулась.
Ее лицо дышало грустью. Тихо слезы
Из чудных, нежных глаз красавицы катились…
Она взглянула вверх, на дальний небосклон,
И, горе тяжкое в своей душе скрывая,
Смотрела, как неслись по небу грозно тучи,
В которых молнии заснувшие таились,
Как и в ее душе… И вспомнилось ей детство,
Ее родители, и братья, и родные,
И время чудное, когда жилось ей дома
Так мирно, беззаботно, — и тот день ужасный,
Когда в их дом, — на Пасхе это было, —
Турецкий офицер с кавасами ворвался
И обявил паши безжалостного волю:
Что Рипсимэ должна вступить в его гарем…
Без чувств упала мать, убитая той вестью,
Любимой дочери пришел отец на помощь,
Но вот блеснула сабля, — и, рукой каваса
Сраженный, мертвым пал отец на землю!..
И увлекли ее в гарем… И отреклась
Она от веры христианской, от армян,
И сделалась паши супругою любимой…
Но никогда с тех пор ни смеха, ни улыбки
Не видно было на лице ее. Ни танцы,
Ни игры шумные иль пышные наряды, —
Ее в тоске ничто, ничто не веселило!..
Но гневные слова проклятья злым врагам
С невинных уст ее ни разу не слетели;
И только все она шептала с удивленьем:
«О, что ж меня спасти не явятся армяне?..»
Кто любит негу чувств, блаженство сладострастья
И не парит в края азийские душой?
Кто пылкий юноша, который в мире счастья
Не жаждет век утратить молодой?
Пусть он летит туда, <чалмою крест обменит>
И населит красой блестящей свой гарем!
Там жизни радость он познает и оценит,
И снова обретет потерянный Эдем!
Там пир для чувств и ока!
Красавицы Востока,
Одна другой милей,
Одна другой резвей,
Послушные рабыни,
Умрут с ним каждый миг!
С душой полубогини
В восторгах огневых
Душа его сольется,
Заснет и вновь проснется,
Чтоб снова утонуть
В пучине наслажденья!
Там пламенная грудь
Манит воображенье;
Там белая рука
Влечет его слегка
И страстно обнимает;
Одна его лобзает,
Горит и изнывает…
Одна ему поет
<И сладостно дает>.
Прелестные подруги,
Воздушны, как зефир,
Порхают, стелют круги,
То вьются, то летят,
То быстро станут в ряд.
Меж тем в дыму кальяна,
На бархате дивана,
Влюбленный сибарит
Роскошно возлежит
И, взором пожирая
Движенья гурий рая,
Трепещет и кипит,
И к деве сладострастья
Залог желанный счастья,
Платок его летит.
О, прочь с груди моей исчезни, знак священный,
Отцов и дедов древний крест!
Где пышная чалма, где Алкоран пророка?
Когда в сады прелестного Востока
Переселюсь от пагубных мне мест?
Что мне… что. . . . . . . . . . . . . .
Карателя блаженства моего?
Приятней в ад цветущая дорога,
Чем в рай, когда мне жить не можно для него.
Погибло все! Перуны грома,
Гремите над моей главой!
Очарования Содома,
Я ваш до сени гробовой!..
Но где uарем, но где она,
Моя прекрасная рабыня?
Кто эта юная богиня,
Полунагая, как весна,
Свежа, пленительна, статна,
Резвится в бане ароматной?
На чьи небесные красы
С досадной ревностью власы
Волною падают приятной?
<Чья сладострастная нога
В воде играет благовонной
И слишком вольная рука
Шалит над тайной благосклонной?>
Кого усердная толпа
Рабынь услужливых лелеет?
Чья кровь горячая замлеет
В обятьях девы огневой?
Кто сей счастливец молодой?..
Ах, где я? что со мною стало?
Она надела покрывало,
Ее ведут; — она идет,
Ее любовь на ложе ждет.
<Он дышит
На томной груди,
Он слышит
Признанье в любви,
Целует
Блаженство свое,
Милует
И нежит ее,
Лобзает
Невинный цветок,
Срывает
И пьет ее вздох.>
Так жрец любви, игра страстей опасных,
Пел наслажденья чуждых стран
И оживлял в мечтаньях сладострастных
Чувств очарованных обман.
Он пел… души его кумиры
Носились тайно вкруг него,
И в этот миг на все порфиры
Не променял бы он гарема своего.
Экспромты 1841 года «Очарователен кавказский наш Монако!..»
*
Очарователен кавказский наш Монако!Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы;
В нем лихорадят нас вино, игра и драка,
И жгут днем женщины, а по ночам — клопы, «В игре, как лев, силен…»
*
В игре, как лев, силен
Наш Пушкин Лев,
Бьет короля бубен,
Бьет даму треф.
Но пусть всех королей
И дам он бьет:
«Ва-банк!» — и туз червей
Мой — банк сорвет!«Милый Глебов…»
*
Милый Глебов,
Сродник Фебов,
Улыбнись,
Но на Наде,
Христа ради,
Не женись!«Скинь бешмет свой, друг Мартыш…»
*
Скинь бешмет свой, друг Мартыш,
Распояшься, сбрось кинжалы,
Вздень броню, возьми бердыш
И блюди нас, как хожалый!«Смело в пире жизни надо…»
*
Смело в пире жизни надо
Пить фиал свой до конца.
Но лишь в битве смерть — награда,
Не под стулом, для бойца.«Велик князь Ксандр и тонок, гибок он…»
*
Велик князь Ксандр, и тонок, гибок он,
Как колос молодой,
Луной сребристой ярко освещен,
Но без зерна — пустой.«Наш князь Васильчиков…»
*
Наш князь Василь –
Чиков — по батюшке,
Шеф простофиль,
Глупцов — по дядюшке,
Идя в кадриль,
Шутов — по зятюшке,
В речь вводит стиль
Донцов — по матушке.«Он прав! Наш друг Мартыш не Соломон…»
*
Он прав! Наш друг Мартыш не Соломон, Но Соломонов сын,
Не мудр, как царь Шалима, , но умен,
Умней, чем жидовин.
Тот храм воздвиг и стал известен всем
Гаремом и судом,
А этот храм, и суд, и свой гарем
Несет в себе самом.«С лишком месяц у Мерлини…»
*
С лишком месяц у Мерлини
Разговор велся один:
Что творится у княгини,
Здрав ли верный паладин.
Но с неделю у Мерлини
Перемена — речь не та,
И вкруг имени княгини
Обвилася клевета.
Пьер обедал у Мерлини,
Ездил с ней в Шотландку раз, Не понравилось княгине,
Вышла ссора за Каррас.
Пьер отрекся… И Мерлини,
Как тигрица, взбешена.
В замке храброй героини,
Как пред штурмом, тишина.«Он метил в умники, попался в дураки…»
*
Он метил в умники, попался в дураки,
Ну, стоило ли ехать для того с Оки!«Зачем, о счастии мечтая…»
*
Зачем, о счастии мечтая,
Ее зовем мы: гурия?
Она как дева — дева рая,
Как женщина же — фурия.«Мои друзья вчерашние — враги…»
*
Мои друзья вчерашние — враги,
Враги — мои друзья,
Но, да простит мне грех господь благий,
Их презираю я…
Вы также знаете вражду друзей
И дружество врага,
Но чем ползущих давите червей?..
Подошвой сапога.«Им жизнь нужна моя…»
*
Им жизнь нужна моя, — ну, что же, пусть возьмут,
Не мне жалеть о ней!
В наследие они одно приобретут –
Клуб ядовитых змей.«Ну, вот теперь у вас для разговоров будет…»
*
Ну, вот теперь у вас для разговоров будет
Дня на три тема,
И, верно, в вас к себе участие возбудит
Не Миллер — Эмма.«Куда, седой прелюбодей…»
*
Куда, седой прелюбодей,
Стремишь своей ты мысли беги?
Кругом с арбузами телеги
И нет порядочных людей!«За девицей Emilie…»
*
За девицей EmilieМолодежь как кобели.
У девицы же NadineБыл их тоже не один;
А у Груши в целый век
Был лишь Дикий человек.«Надежда Петровна…»
*
Надежда Петровна,
Отчего так неровно
Разобран ваш ряд,
И локон небрежный
Над шейкою нежной…
На поясе нож.
C’est un vers qui cloche.«Поверю совести присяжного дьяка…»
* * *
Поверю совести присяжного дьяка,
Поверю доктору, жиду и лицемеру,
Поверю, наконец, я чести игрока,
Но клятве женской не поверю.«Винтовка пулю верную послала…»
* * *
Винтовка пулю верную послала,
Свинцовая запела и пошла.
Она на грудь несча́стливца упала
И глубоко в нее вошла.
И забаюкала ее, и заласкала,
Без просыпа, без мук страдальцу сон свела,
И возвратила то, что женщина отняла,
Что свадьба глупая взяла…«Приветствую тебя я, злое море…»
1
Приветствую тебя я, злое море,
Широкое, глубокое для дум!
Стою и слушаю: всё тот же шум
И вой валов в твоем просторе,
Всё та же грусть в их грустном разговоре.
2
Не изменилося ни в чем ты, злое море,
Но изменился я, но я уж не такой!
С тех пор, как в первый раз твои буруны-горы
Увидел я, — припомнил север свой.
Припомнил я другое злое море
И край другой, и край другой!.. Впервые опубликованы в статье П.К. Мартьянова «Последние дни жизни М.Ю. Лермонтова» в 1892 г. в «Историческом вестнике» (т. 47, № 2 и 3). В эту статью вошли собранные автором в 1870 г. в Пятигорске материалы о Лермонтове. 14 экспромтов, приписываемых поэту, носят легендарный характер, и если в основе их и лежит лермонтовский текст, то он сильно искажен.Монако — маленькое государство в Европе, на побережье Средиземного моря, являющееся международным курортом и прославившееся игорным домом.Соломон — иудейский царь (1020 — 980 гг. до н. э.), славившийся мудростью. Известен как справедливый судья. Во время своего царствования построил в Иерусалиме знаменитый храм. Огромный гарем Соломона вызвал в конце его царствования возмущение единоверцев.Шалим (Солим) — Иерусалим.«Шотландка», или «Каррас», — немецкая колония в 7 верстах от Пятигорска, где находился ресторан Рошке.Миллер и Эмма — истолковываются как зашифрованные имена, в которых скрыты инициалы поэта (Ми Лер), Эмилии и Мартынова (Эм Ma) (см. примечание к экспромту «За девицей Emilie»).Эмилия. (Франц.).
Эмилия Александровна Клингенберг, в замужестве Шан-Гирей, падчерица генерал-майора П.С. Верзилина, дом которого в Пятигорске Лермонтов часто посещал в 1841 г.Надежда. (Франц.).
Надежда Петровна, дочь Верзилина.Груша — Аграфена Петровна, вторая дочь Верзилина, невеста пристава Дикова («дикий человек»).Вот стих, который хромает. (Франц.).«Очарователен кавказский наш Монако!». Экспромт записан со слов поручика Куликовского. По его словам, был произнесен Лермонтовым на одной из пирушек в Пятигорске.
«В игре, как лев, силен»; «Милый Глебов»; «Скинь бешмет свой, друг Мартыш»; «Смело в пире жизни надо». По словам В.И. Чиляева, в доме которого Лермонтов жил в Пятигорске, эти экспромты произнесены в один из июньских вечеров 1841 г. во время игры в карты.