Среди гостей ходил я в черном фраке.
Я руки жал. Я, улыбаясь, знал:
Пробьют часы. Мне будут делать знаки.
Поймут, что я кого-то увидал…
Ты подойдешь. Сожмешь мне больно руку.
Ты скажешь: «Брось. Ты возбуждаешь смех».
Но я пойму — по голосу, по звуку,
Что ты меня боишься больше всех.
Я закричу, беспомощный и бледный,
Вокруг себя бесцельно оглянусь.
Потом — очнусь у двери с ручкой медной,
Увижу всех… и слабо улыбнусь.18 декабря 1903
Когда поэт-миллионер,
При всем богатстве, — скряга,
Он, очевидно, духом сер.
Портянки, лапти и сермяга —
Нутро. Снаружи — эксцессер.
О, пошехонский эксцессер,
Офрачена твоя сермяга!
О нищенский миллионер,
Твой алый цвет промозгло-сер!
Ты даже в ощущеньях скряга!
Противен мот. Противен скряга,
Тем более — миллионер,
Кому отцовская сермяга
Стеснительна: ведь эксцессер
Фрак любит — черен он иль сер…
Вообразите: фрак — и сер…
Тогда рутинствуй, эксцессер!
Тогда крути беспутно, скряга!
Тогда бедуй, миллионер!
Стань фраком, серая сермяга!
Компрометирует сермяга
Того лишь, кто душою сер.
Отвратен горе-эксцессер, —
По существу — скопец и скряга,
По кошельку — миллионер.
Манжеты, бант, нарядный черный фрак —
Таким во сне увидел сам себя я
На торжестве. И предо мной былая
Моя любовь. Я подступил на шаг
И произнес: «Невеста вы? Так, так!
Позвольте вас поздравить, дорогая!»
Но эта фраза, светская, пустая,
В душе моей усилила лишь мрак.
И слезы вдруг с неудержимой силой
Глаза ее прелестные застлали
И облаком сокрыли образ милой.
О звезды-очи, светочи святыни,
Хотя и в жизни так же вы мне лгали,
Как и во сне, — я верю вам доныне.
Фраки, белые жилеты,
Тальи, стянутыя мило,
Комплименты, поцалуи…
Если б в вас да сердце было!
И любви хотя немножко
Было б в сердце!.. Тошны, право,
Ваши вопли и стенанья:
Разве жизнь вам не забава?
Ухожу от вас я в горы,
Где живут простые люди,
Где свободный веет воздух,
И дышать просторней груди…
В горы, где темнеют ели —
Шумны, зелены, могучи,
Воды плещут, птицы свищут,
И по воле мчатся тучи.
Полированныя залы…
Полированные гости…
В горы! в горы! Я оттуда
Улыбнуся вам без злости.
Фраки, белые жилеты,
Тальи, стянутые мило,
Комплименты, поцелуи…
Если б в вас да сердце было!
И любви хотя немножко
Было б в сердце!.. Тошны, право,
Ваши вопли и стенанья:
Разве жизнь вам не забава?
Ухожу от вас я в горы,
Где живут простые люди,
Где свободный веет воздух
И дышать просторней груди…
В горы, где темнеют ели —
Шумны, зелены, могучи,
Воды плещут, птицы свищут
И по воле мчатся тучи.
Полированные залы…
Полированные гости…
В горы! в горы! Я оттуда
Улыбнуся вам без злости.
Солнце вдруг покрылось флером!…
Как-то грустно!… Как-то странно!…
«Джим, пошлите за мотором
И сложите чемоданы!…»
Положите сверху фраки,
Не забудьте также пледы:
Я поеду в Нагасаки,
В Нагасаки я поеду!
Там воспрянет дух поникший
И, дивя японок фраком,
Я помчусь на дженерикше
По веселым Нагасакам!…
Ах, как звонок смех японок
Для родившихся во фраках!
Ах, как звонок! Ах, как звонок
Смех японок в Нагасаках!…
Эскортируемый гидом,
Я вручаю сердце Браме
И лечу с беспечным видом
В некий домик к некой даме…
Имя дамы: «Цвет жасмина»,
Как сказал мне гид милейший,
Ну, а более рутинно:
«Гейша - Молли, Молли - гейша»!
К ней войду с поклоном низким,
Поднесу цветы и ленты
И скажу ей по-английски
Пару нежных комплиментов…
Запишу на память тему,
Повздыхаю деликатно,
Вдену в лацкан хризантему
И вернусь в Нью-Йорк обратно!
До рассвета поднявшись, извозчика взял
Александр Ефимыч с Песков
И без отдыха гнал от Песков чрез канал
В желтый дом, где живет Бирюков;
Не с Цертелевым он совокупно спешил
На журнальную битву вдвоем,
Не с романтиками переведаться мнил
За баллады, сонеты путем.
Но во фраке был он, был тот фрак запылен,
Какой цветом — нельзя распознать;
Оттопырен карман: в нем торчит, как чурбан,
Двадцатифунтовая тетрадь.
Вот к обеду домой возвращается он
В трехэтажный Моденова дом,
Его конь опенен, его Ванька хмелен,
И согласно хмелен с седоком.
Бирюкова он дома в тот день не застал —
Он с Красовским в цензуре сидел,
Где на Олина грозно вдвоем напирал,
Где фон Поль улыбаясь глядел.
Но изорван был фрак, на манишке табак,
Ерофеичем весь он облит.
Не в парнасском бою, знать в питейном дому
Был квартальными больно побит.
Соскочивши на Конной с саней у столба,
Притаяся у будки, стоял;
И три раза он кликнул Бориса-раба,
Из харчевни Борис прибежал.
«Подойди ты, мой Борька, мой трагик смешной,
И присядь ты на брюхо мое;
Ты скотина, но, право, скотина лихой,
И скотство — по нутру мне твое».
(Продолжение когда-нибудь)
И. Г. Эренбургу
Грязную тучу тошнило над городом.
Шмыгали ноги. Чмокали шины.
Шоферы ругались, переезжая прохожих.
Сгнивший покойник с соседнего кладбища
Во фраке, с облезшими пальцами,
Отнял у девочки куклу. Плакала девочка.
Святая привратница отхожего места
Варила для ангелов суп из старых газет:
— Цып, цып, цып, херувимчики…
Цып, цып, цып, серафимчики…
Брысь, ты, архангел проклятый,
Ишь, отдавил серафиму
Хвостик копытищем…
А на запасных путях
Старый глухой паровоз
Кормил жаркой чугунной грудью
Младенца-бога.
В яслях лежала блудница и плакала.
А тощий аскет на сносях
Волосатый, небритый и смрадный,
В райской гостиной, где пахло
Духами и дамской плотью,
Ругался черными словами,
Сражаясь из последних сил
С голой валлотоновой бабой
И со скорпионами,
Ухватившими серебряной лапкою сахар.
Нос в монокле, писавший стихи,
Был сораспят аскету,
И пах сочувственно
Пачулями и собственным полом.
Медведь в телесном трико кувыркался.
Райские барышни
Пили чай и были расстроены.
А за зеркальным окном
Сгнивший покойник во фраке,
Блудница из яслей,
Бог паровозный
И Божья матерь,
Грустно мешая ногами навозную жижу
Шли на запад,
К желтой сусальной звезде,
Плясавшей на небе.
Будь верен мне, приятель мой короткий,
Мой старый фрак, — другого не сошью;
Уж десять лет, то веничком, то щеткой,
Я каждый день счищаю пыль твою.
Кажись, судьба смеется надо мною,
Твое сукно седая день от дня, —
Будь тверд, как я, не падай пред судьбою,
Мой старый друг, не покидай меня!
Тебя, мой друг, духами я не прыскал,
В тебе глупца и шу́та не казал,
По лестницам сиятельных не рыскал,
Перед звездой спины не изгибал.
Пускай другой хлопочет об отличке,
Взять орденок — за ним не лезу я;
Два-три цветка блестят в твоей петличке.
Мой старый друг, не покидай меня!
Я помню день утех и восхищенья,
Как в первый раз тебя я обновил:
День этот был — день моего рожденья,
И хор друзей здоровье наше пил.
Хоть ты истерт, но, несмотря на это,
Друзья у нас — все старые друзья,
Их не страшит истертый фрак поэта.
Мой старый друг, не покидай меня!
Края твои оборвались немного…
Смотря на них, люблю я вспоминать,
Как вечерком однажды у порога
Она меня хотела удержать;
Неверная тем гнев мой укротила,
И я гостил у ней еще два дня, —
Она тебя заштопала, зашила…
Мой старый друг, не покидай меня!
Хоть мы с тобой и много пострадали —
Но кто ж не знал судьбы переворот!
У всех свои есть радости, печали:
То вдруг гроза, то солнышко взойдет.
Но может быть, что скоро в ящик гроба
С моей души одежду сброшу я, —
Так подожди, мы вместе ляжем оба.
Мой старый друг, не покидай меня!
Соблазнами большого света
Не увлекаться нету сил!
Откушать, в качестве поэта,
Меня вельможа пригласил.
И я, как все, увлекся тоже…
Ведь это честь, пойми, чудак:
Ты будешь во дворце вельможи!
Вот как!
Я буду во дворце вельможи!
И заказал я новый фрак.
С утра, взволнованный глубоко,
Я перед зеркалом верчусь;
Во фраке с тальею высокой
Низенько кланяться учусь,
Учусь смотреть солидней, строже,
Чтоб сразу не попасть впросак:
Сидеть придется ведь с вельможей!
Вот как!
Сидеть придется ведь с вельможей!
И я надел свой новый фрак.
Пешечком выступаю плавно,
Вдруг из окна друзья кричат:
«Иди сюда! Здесь завтрак славный».
Вхожу: бутылок длинный ряд!
«С друзьями выпить? Отчего же…
Оно бы лучше натощак…
Я, господа, иду к вельможе!
Вот как!
Я, господа, иду к вельможе,
На мне недаром новый фрак».
Иду, позавтракав солидно,
Навстречу свадьба… старый друг…
Ведь отказаться было б стыдно…
И я попал в веселый круг.
И вдруг — ни на́ что не похоже! —
Стал красен от вина, как рак.
«Не, господа, я зван к вельможе —
Вот как!
Но, господа, я зван к вельможе,
На мне надет мой новый фрак».
Ну, уж известно, после свадьбы
Бреду, цепляясь за забор,
А все смотрю: не опоздать бы…
И вот подезд… и вдруг мой взор
Встречает Лизу… Правый боже!
Она дает условный знак…
А Лиза ведь милей вельможи!..
Вот как!
А Лиза ведь милей вельможи,
И ей не нужен новый фрак.
Она сняла с меня перчатки
И, как послушного вола,
На свой чердак, к своей кроватке
Вельможи гостя привела.
Мне фрак стал тяжелей рогожи,
Я понял свой неверный шаг,
Забыл в минуту о вельможе…
Вот как!
Забыл в минуту о вельможе
И… скинул я свой новый фрак.
Так от тщеславия пустого
Мне данный вовремя урок
Меня навеки спас — и снова
Я взял бутылку и свисток.
Мне независимость дороже,
Чем светской жизни блеск и мрак.
Я не пойду, друзья, к вельможе.
Вот как!
А кто пойдет, друзья, к вельможе,
Тому дарю свой новый фрак.
После боев
и голодных пыток
отрос на животике солидный жирок.
Жирок заливает щелочки быта
и застывает,
тих и широк.
Люблю Кузнецкий
(простите грешного!),
потом Петровку,
потом Столешников;
по ним
в году
раз сто или двести я
хожу из «Известий»
и в «Известия».
С восторга бросив подсолнухи лузгать,
восторженно подняв бровки,
читает работница:
«Готовые блузки.
Последний крик Петровки».
Не зря и Кузнецкий похож на зарю, —
прижав к замерзшей витрине ноздрю,
две дамы расплылись в стончике:
«Ах, какие фестончики!»
А рядом,
учли обывателью натуру, —
портрет
кого-то безусого:
отбирайте гения
для любого гарнитура, —
все
от Казина до Брюсова.
В магазинах —
ноты для широких масс.
Пойте, рабочие и крестьяне,
последний
сердцещипательный романс
«А сердце-то в партию тянет!»
В окне гражданин,
устав от ношения
портфелей,
сложивши папки,
жене,
приятной во всех отношениях,
выбирает
«глазки да лапки».
Перед плакатом «Медвежья свадьба»
нэпачка сияет в неге:
— И мне с таким медведем
поспать бы!
Погрызи меня,
душка Эггерт. —
Сияющий дом,
в костюмах,
в белье, —
радуйся,
растратчик и мот.
«Ателье
мод».
На фоне голосов стою,
стою
и философствую.
Свежим ветерочком в республику
вея,
звездой сияя из мрака,
товарищ Гольцман
из «Москвошвея»
обещает
«эпоху фрака».
Но,
от смокингов и фраков оберегая охотников
(не попался на буржуазную удочку!),
восхваляет
комсомолец
товарищ Сотников
толстовку
и брючки «дудочку».
Фрак
или рубахи синие?
Неувязка парт- и советской линии.
Меня
удивляют их слова.
Бьет разнобой в глаза.
Вопрос этот
надо
согласовать
и, разумеется,
увязать.
Предлагаю,
чтоб эта идейная драка
не длилась бессмысленно далее,
пришивать
к толстовкам
фалды от фрака
и носить
лакированные сандалии.
А чтоб цилиндр заменила кепка,
накрахмаливать кепку крепко.
Грязня сердца
и масля бумагу,
подминая
Москву
под копыта,
волокут
опять
колымагу
дореволюционного быта.
Зуди
издевкой,
стих хмурый,
вразрез
с обывательским хором:
в делах
идеи,
быта,
культуры —
поменьше
довоенных норм!
Что за погода! — Ветер, вьюга,
И кучера бранят друг друга
Иззябшим ртом.
Ах, этот час моя истома
Влечет меня остаться дома
Перед огнем.
Я вижу, на углу камина,
Как вылепленная ундина
Меня зовет.
Заботливым любовным взором
И шепчет с ласковым укором:
«Ведь дождь идет!»
Колпак над лампою молочной
В бумаге розоватой — точно
Девичья грудь,
Окутанная кружевами;
И отсвет на оконной раме
Дрожит чуть-чуть.
Не слышно ничего в молчанье:
Лишь маятника бормотанье
Звучит всегда.
Да ветер, что блуждает, плача,
Как будто бы его задача
Войти сюда.
То вечер в английском посольстве;
Мой фрак, товарищ удовольствий,
Передо мной,
Жилет зевает, и рубашка
Уже висит на стуле тяжко,
Горда собой.
Ботинки — с узкими носками;
На лаке их зажжен огнями
Блестящий круг.
И рядом с галстухом перчатки,
Небрежно брошенные, гладки,
Как пара рук.
Пора идти! — Что за невзгода!
Равняться в очередь у входа
И по пятам
Следить ряды карет бегущих,
Гербы различные несущих,
И разных дам.
В дверях теряться и в колоннах,
Смотреть на толпы приглашенных
И замечать
То мушки, то седые баки,
Открытые корсажи, фраки,
Опять, опять.
И тюль, на облачко похожий,
Над красноватой, дряблой кожей
Прыщавых спин;
Высоких денди, дипломатов,
В морщинах лбов своих покатых
Таящих сплин.
И сквозь решетку вдов сидящих,
Глазами коршуна глядящих
Вокруг тебя,
Пройти я не сумею тайно,
Чтобы шепнуть как бы случайно:
«Я жду, любя».
Я не поеду! — но в концерте
В букете спрятанный конвертик
Лишь ей сверкнет;
Фиалок пармских дуновенье
Убьет дурное настроенье,
Она придет.
А я найду, куда мне деться:
На полке Гейне «Интермеццо»,
Гонкуры, Тэн;
Промчится время незаметно,
И тихо сон меня приветный
Захватит в плен.
Украсьте цветами!
Украсьте цветами! Во флаги здания!
Снимите кепку,
Снимите кепку, картуз
Снимите кепку, картуз и шляпу:
британский лев
британский лев в любовном признании
нам
нам протянул
нам протянул когтистую лапу.
И просто знать,
И просто знать, и рабочая знать
годы гадала —
годы гадала — «признать — не признать?»
На слом сомненья!
На слом сомненья! Раздоры на слом!
О, гряди
послом,
О'Греди!
Но русский
Но русский в ус усмехнулся капризно:
«Чего, мол, особенного —
«Чего, мол, особенного — признан так признан!»
Мы славим
Мы славим рабочей партии братию,
но…
но… не смиренных рабочих Георга.
Крепи РКП, рабочую партию, —
и так запризнают,
и так запризнают, что любо-дорого!
Ясна
Ясна для нас
Ясна для нас дипломатия лисьина:
чье королевство
чье королевство к признанью не склонится?!
Признанье это
Признанье это давно подписано
копытом
копытом летящей
копытом летящей буденновской конницы.
Конечно,
Конечно, признание дело гуманное.
Но кто ж
Но кто ж о признании не озаботится?
Народ
Народ не накормишь небесною манною.
А тут
А тут такая
А тут такая на грех
А тут такая на грех безработица.
Зачем…
Зачем… почему
Зачем… почему и как…
Зачем… почему и как… и кто вот…
признанье
признанье — теперь! —
признанье — теперь! — осмеет в колебаньи,
когда
когда такой у Советов довод,
как зрелые хлебом станицы Кубани!
А, как известно,
А, как известно, в хорошем питании
нуждаются
нуждаются даже лорды Британии.
И руку пожмем,
И руку пожмем, и обнимемся с нею.
Но мы
Но мы себе
Но мы себе намотаем на ус:
за фраком лордов
за фраком лордов впервые синеют
20 000 000 рабочих блуз.
Не полурабочему, полулорду
слава признанья.
слава признанья. Возносим славу —
красной деревне,
красной деревне, красному городу,
красноармейцев железному сплаву!
1924