Под дыханием первым мороза
Пожелтели в саду цветники
И последняя белая роза
Уж роняет свои лепестки…
Так, убиты заботой холодной,
В сердце лучшие вянут мечты…
Допевай же, в тоске безысходной,
Лебединую песню и ты.
1887 г.
Мальчика игрушечный кораблик
Уплывает в розовую ночь,
Если паруса его ослабли,
Может им дыхание помочь,
То, что домогается и клянчит,
На морозе обретает цвет,
Одолеть не может одуванчик
И в минуту облетает свет,
То, что крепче мрамора победы,
Хрупкое, не хочет уступать,
О котором бредит напоследок
Зеркала нетронутая гладь.
Морозное дыхание метели
Еще свежо, но улеглась метель.
Белеет снега мшистая постель,
В сугробах стынут траурные ели.
Ночное небо низко и черно, —
Лишь в глубине, где Млечный Путь белеет,
Сквозит его таинственное дно
И холодом созвездий пламенеет.
Обрывки туч порой темнеют в нем…
Но стынет ночь. И низко над землею
Усталый вихрь шипящею змеею
Скользит и жжет своим сухим огнем.
В дыхании зефиров,
На крыльях благодати
Низлетит к нам весна —
Весна! Весна! Кроткая, любезная, вечно юная богиня! Весна низлетит к нам в дыхании любви отческой. Огнь любви разольется во вселенной, счастье озарит людей светлыми лучами в обятиях любви. Дух жизни — будет дух любви. Все восторжествует, все исполнится радости.
В врагах мы узрим братьев нежных
И в их обятиях прольем
Слезу прощенья, примиренья.
Все принесет дань благодарности благословляющему, и мы в радости сердца воскликнем:
Цвети, любовь, в природе,
Будь жизнию вселенной,
Будь жизнию пылинке,
Будь жизнию богов!
Красуйся, добродетель!
С любовию сопрягшись,
Лучом ее венчайся
И радость лей в сердца.
29 ноября 1799
Весь обвеян дыханием ночи
И встревожен нежданной мечтой,
Как безумный, в влюбленныя очи
Я смотрел с непонятной тоской.
В них, как сон, новый мир открывался,
Чуждый горя, забот и тревог,
И я счастью поверить боялся,
И не верить я счастью не мог.
И в тумане любви обаянья
Вдруг зажглась пред ожившей душой
Ядовитая горечь страданья,
Отравившаго ум молодой.
Слез, на сердце застывших мученье,
Боль язвительных, злобных обид,
Неисходную муку сомненья,
И безсилья мучительный стыд, —
Все я вспомнил… А ночь опьяняла,
Песни чудныя пел соловей,
И, чаруя, мне в грудь западала
Нега вырванных страстью речей…
Новых чар непонятная сила
Весь тот лед, что мне сердце сковал,
Словно вешний поток, уносила…
Как ребенок, я вдруг зарыдал…
Сердце всем пережитым рыдало…
А кругом, в светлой ризе луны
Ночь роскошная страстно дышала,
Навевая душистые сны…
Не чернокнижница! В белой книге
Далей донских навострила взгляд!
Где бы ты ни был — тебя настигну,
Выстрадаю — и верну назад.
Ибо с гордыни своей, как с кедра,
Мир озираю: плывут суда,
Зарева рыщут… Морские недра
Выворочу — и верну со дна!
Перестрадай же меня! Я всюду:
Зори и руды я, хлеб и вздох,
Есмь я и буду я, и добуду
Губы — как душу добудет Бог:
Через дыхание — в час твой хриплый,
Через архангельского суда
Изгороди! — Все́ уста о шипья
Выкровяню и верну с одра!
Сдайся! Ведь это совсем не сказка!
— Сдайся! — Стрела, описавши круг…
— Сдайся! — Ещё ни один не спасся
От настигающего без рук:
Через дыхание… (Перси взмыли,
Веки не видят, вкруг уст — слюда…)
Как прозорливица — Самуила
Выморочу — и вернусь одна:
Ибо другая с тобой, и в судный
День не тягаются…
Вьюсь и длюсь.
Есмь я и буду я и добуду
Душу — как губы добудет уст —
Упокоительница…
Над бездной возникших из мрака миров
Несется челнок мой на крыльях ветров.
Проплывши пучину,
Свой якорь закину,
Где жизни дыхание спит,
Где грань мирозданья стоит.
Я видел: звезда за звездою встает —
Свершать вековечный, размеренный ход.
Вот к цели, играя,
Несутся… Блуждая,
Окрест обращается взор
И видит — беззвездный простор!
И вихря и света быстрей мой полет.
Отважнее! в область хаоса! вперед!
Но тучей туманной,
По тверди пространной,
Ладье дерзновенной вослед
Клубятся системы планет.
И вижу — пловец мне навстречу спешит.
«О странник! куда и зачем ты?» — кричит.
«Проплывши пучину,
Свой якорь закину,
Где жизни дыхание спит,
Где грань мирозданья стоит!» —
«Вотще! беспредельны пути пред тобой!» —
«Межи не оставил и я за собой!..»
Напрасны усилья!
Орлиные крылья,
Пытливая мысль, опускай
И якорь, смиряясь, бросай!
От меня уходит далеко
Вместе с детством и зарей багровой
Дымное парное молоко,
Пахнущее степью и коровой.
Подымалось солнце — знамя дня;
Шло к подушке, рдело надо мною,
Заставляя жмуриться меня,
Закрываться от него рукою.
А в сарае млела полутьма
Под простой соломенною кровлей —
Прелое дыхание назьма,
Слабое дыхание коровье.
На заре приятно и легко
(Сон еще плывет над головою)
Пить из белой кружки молоко,
Ароматное и молодое.
Выйти степью свежею дышать,
Чтобы сила жизни не ослабла,
На коне чубаром выезжать
В синеву полей на конных граблях.
Много было нас, и часто зной
Заставлял бродить тропой лесною.
Этот лес казался мне сплошной
Блещущей горячею листвою.
В нем была рябая полумгла
От просветов солнечных и пятен,
Там костянка крупная могла
Прятаться за каждым стеблем смятым.
Там она цвела и, может быть,
Зреет под далеким небосклоном…
Снова бы с мальчишками бродил
По лесам и зарослям зеленым.
От меня уходит далеко
Вместе с детством и зарей багровой
Дымное парное молоко,
Пахнущее степью и коровой.
Никто не спорит:
летом
каждому
нужен спорт.
Но какой?
Зря помахивать
гирей и рукой?
Нет!
Не это!
С пользой проведи сегодняшнее лето.
Рубаху
в четыре пота промочив,
гол
загоняй
и ногой и лбом,
чтоб в будущем
бросать
разрывные мячи
в ответ
на град
белогвардейских бомб.
Нечего
мускулы
зря нагонять,
не нам
растить
«мужчин в соку».
Учись
вскочить
на лету на коня,
с плеча
учись
рубить на скаку.
Дача.
Комсомолки.
Сорок по Цельсию.
Стреляют
глазками
усастых проныр.
Комсомолка,
лучше
из нагана целься.
И думай:
перед тобой
лорды и паны́.
Жир
нарастает
тяжел и широк
на пышном лоне
канцелярского брюшка.
Служащий,
довольно.
Временный жирок
скидывай
в стрелковых кружках.
Знай
и французский
и английский бокс,
но не для того,
чтоб скулу
сворачивать вбок,
а для того,
чтоб, не боясь
ни штыков, ни пуль,
одному
обезоружить
целый патруль.
Если
любишь велосипед —
тоже
нечего
зря сопеть.
Помни,
на колесах
лучше, чем пеший,
доставишь в штаб
боевые депеши.
Развивай
дыханье,
мускулы,
тело
не для того,
чтоб зря
наращивать бицепс,
а чтоб крепить
оборону
и военное дело,
чтоб лучше
с белым биться.
Я в комнате той, на диване промятом,
где пахнет мастикой и кленом сухим,
наполненной музыкой и закатом,
дыханием, голосом, смехом твоим.
Я в комнате той, где смущенно и чинно
стоит у стены, прижимается к ней
чужое разыгранное пианино,
как маленький памятник жизни твоей.
Всей жизни твоей. До чего же немного!
Неистовый, жадный, земной, молодой,
ты засветло вышел. Лежала дорога
по вольному полю, над ясной водой.
Все музыкой было — взвивался ли ветер,
плескалась ли рыба, текла ли вода,
и счастье играло в рожок на рассвете,
и в бубен безжалостный била беда.
И сердце твое волновалось, любило,
и в солнечном дождике смеха и слез
все музыкой было, все музыкой было,
все пело, гремело, летело, рвалось.
И ты, как присягу, влюбленно и честно,
почти без дыхания слушал ее.
В победное медное сердце оркестра
как верило бедное сердце твое!
На миг очутиться бы рядом с тобою,
чтоб всей своей силою, нежностью всей
донять и услышать симфонию боя,
последнюю музыку жизни твоей.
Она загремела, святая и злая,
и не было звуков над миром грозной.
И, музыки чище и проще не зная,
ты, раненный в сердце, склонился пред ней.
Навеки. И вот уже больше не будет
ни счастья, ни бед, ни обид, ни молвы,
и ласка моя никогда не остудит
горячей, бедовой твоей головы.
Навеки.
Мои опускаются руки.
Мои одинокие руки лежат…
Я в комнате той, где последние звуки,
как сильные, вечные крылья, дрожат.
Я в комнате той, у дверей, у порога,
у нашего прошлого на краю…
Но ты мне оставил так много, так много:
две вольные жизни — мою и твою.
Но ты мне оставил не жалобу вдовью
мою неуступчивую судьбу,
с ее задыханьями, жаром, любовью,
с ночною тревогой, трубящей в трубу.
Позволь мне остаться такой же, такою,
какою ты некогда обнял меня,
готовою в путь, непривычной к покою,
как поезда, ждущею встречного дня.
И верить позволь немудреною верой,
что все-таки быть еще счастью и жить,
как ты научил меня, полною мерой,
себя не умея беречь и делить.
Всем сердцем и всем существом в человеке,
страстей и порывов своих не тая,
так жить, чтоб остаться достойной навеки
и жизни и смерти такой, как твоя.
Никто не спорит:
летом
летом каждому
летом каждому нужен спорт.
Но какой?
Зря помахивать
Зря помахивать гирей и рукой?
Нет!
Нет! Не это!
С пользой проведи сегодняшнее лето.
Рубаху
Рубаху в четыре пота промочив,
гол
гол загоняй
гол загоняй и ногой и лбом,
чтоб в будущем
чтоб в будущем бросать
чтоб в будущем бросать разрывные мячи
в ответ
в ответ на град
в ответ на град белогвардейских бомб.
Нечего
Нечего мускулы
Нечего мускулы зря нагонять,
не нам
не нам растить
не нам растить «мужчин в соку».
Учись
Учись вскочить
Учись вскочить на лету на коня,
с плеча
с плеча учись
с плеча учись рубить на скаку.
Дача.
Дача. Комсомолки.
Дача. Комсомолки. Сорок по Цельсию.
Стреляют
Стреляют глазками
Стреляют глазками усастых проныр.
Комсомолка,
Комсомолка, лучше
Комсомолка, лучше из нагана целься.
И думай:
И думай: перед тобой
И думай: перед тобой лорды и паны́.
Жир
Жир нарастает
Жир нарастает тяжел и широк
на пышном лоне
на пышном лоне канцелярского брюшка.
Служащий,
Служащий, довольно.
Служащий, довольно. Временный жирок
скидывай
скидывай в стрелковых кружках.
Знай
Знай и французский
Знай и французский и английский бокс,
но не для того,
но не для того, чтоб скулу
но не для того, чтоб скулу сворачивать вбок,
а для того,
а для того, чтоб, не боясь
а для того, чтоб, не боясь ни штыков, ни пуль,
одному
одному обезоружить
одному обезоружить целый патруль.
Если
Если любишь велосипед —
тоже
тоже нечего
тоже нечего зря сопеть.
Помни,
Помни, на колесах
Помни, на колесах лучше, чем пеший,
доставишь в штаб
доставишь в штаб боевые депеши.
Развивай
Развивай дыханье,
Развивай дыханье, мускулы,
Развивай дыханье, мускулы, тело
не для того,
не для того, чтоб зря
не для того, чтоб зря наращивать бицепс,
а чтоб крепить
а чтоб крепить оборону
а чтоб крепить оборону и военное дело,
чтоб лучше
чтоб лучше с белым биться.
Над руинами храмов, над пеплом дворцов, академий,
Как летучая мышь, отенившая крыльями мир,
Ты растешь, торжествуя, глумясь над преданьями всеми,
Город - вампир!
Полный сладких плодов, цветодевственный рог изобилья
Скрыла Гея-Земля. Небо пусто давно, а под ним -
Только визги машин, грохотание автомобиля.
Только сумрак и дым.
Опаляя деревья и вызов бросая лазури,
Просит крови и жертв огнедышащий зверь - паровоз.
Целый мир обезумел, и рухнуть великой культуре
В довременный хаос.
Пролагая дорогу грядущему князю Хаоса,
Неустанны властители знаний, искусств и труда.
Содрогаются стержни, стремительно кружат колеса,
Все летит. Но куда?
Что за странных сияний, доселе неслыханных звуков,
Диких образов полон себе предоставленный мир?
Где же песни, молитвы? Ты создан из визгов и стуков,
Город - вампир!
Горе, горе живым! Горе юности, силе, здоровью!
Раскаленная челюсть, дыхание огненных губ
Прикоснулось к народу: трепещущей плотью и кровью
Упивается труп.
Небеса безответны, и людям состраждет природа.
И детей, как бывало, земные сосцы не поят.
Кто-то хитрый и тайный пускает по жилам народа
Разлагающий яд.
Город, город проклятый! во скольких, во скольких вагонах
Ежедневно везут безответно покорных судьбе
И быков, и свиней, и младенцев, и дев, обреченных
На закланье тебе.
Сколько жизней прекрасных стихия твоя растоптала.
Сколько лиц отцвело, сколько сильных угасло умов,
Затерявшись средь банков, контор - алтарей капитала -
И публичных домов.
Расцветет ли любовь, где под грохот железных орудий
Изнуренные девушки в темный влачатся вертеп
Отдавать упыриным лобзаньям бесплодные груди
За каморку и хлеб!
Где и ночи, и дни, побледневший и весь исхудалый,
Надрывается мальчик средь вечно гудящих машин
И, родных вспоминая, на зорьке, холодной и алой,
Тихо плачет один.
Город, город проклятый! где место для каждого дома
Чистой кровью народа и потом его залито!
Вавилон наших дней, преступленья Гоморры, Содома
Пред твоими - ничто.
Торжествуй, торжествуй надо всем, что великого было
И справляй свой кощунственный братоубийственный пир!
Час грядет: ты услышишь дыхание Иммануила,
Город - вампир!