Супруга верезжит во всю супругу мочь,
И зделала ему в полудни темну ночь;
Пригоршни отрубей бросает мужу в очи.
Такой не чувствовал он с роду темной ночи.
Возми дубину, муж, возми и не робеи,
Дубиной дурище ты ребры перебей.
Не кушает ни кто глазами отрубей.
Сократа, мнится мне, твой ум не забываетъ;
Ксантиппа бросила кувшин воды в нево,
Крича, шумя; а он не молвил ничево,
Как только то: где гром, так там и дождь бывает.
Запевала
Дубина, дубинушка,
Дубина зеленая,
Зеленая, подернем!
Хор
Подернем!
Подернем!
Вот пошла! Пошла!
Сама пошла, сама пошла!
Запевала
Ой люли! Ой люли!
Барка стала на мели.
Вот подернем!
Хор
Подернем!
Подернем!
Вот пошла! Пошла!
Сама пошла, сама пошла!
Запевала
Эх да на речке, на лугу ли,
Эх да потянем, потянули,
А ну подернем!
Хор
Подернем!
Подернем!
Вот пошла! Пошла!
Сама пошла, сама пошла!
Запевала
Эх да тяни, тяни до поту,
Грош надбавят за работу.
А вот подернем!
Хор
Подернем!
Подернем!
Вот пошла! Пошла!
Сама пошла, сама пошла!
Кентавр бородатый,
мохнатый
и голый
на страже
у леса стоит.
С дубиной тяжелой
от зависти вражьей
жену и детей сторожит.
В пещере кентавриха кормит ребенка
пьянящим
своим молоком.
Шутливо трубят молодые кентавры над звонко
шумящим
ручьем.
Вскочивши один на другого,
копытами стиснувши спину,
кусают друг друга, заржав.
Согретые жаром тепла золотого,
другие глядят на картину,
а третьи валяются, ноги задрав.
Тревожно зафыркал старик, дубиной корнистой
взмахнув.
В лес пасмурно-мглистый
умчался, хвостом поседевшим вильнув.
И вмиг присмирели кентавры, оставив затеи,
и скопом,
испуганно вытянув шеи,
к пещере помчались галопом.
У мужика в чулане поставлены лукошки,
Забилася тут мышь, не устрашуся кошки.
Кричала мышь, бодрясь, подай ее сюда.
Отколе ни взялась, пришла она туда:
Насилу унесла геройка в подпол ножки.
Коль ета притча не сладка,
Лишь только для тово что очень коротка;
Во вкус войти не льзя всево мне света:
Подоле ета:
Боярин был, боярыня была,
Она всю в доме власть вела:
Боярыня была немножечко упорна,
А попросту сказать, была гораздо вздорна:
Боярин ел, боярин пил, боярин спалъ;
А естьли от труда усталъ;
Для провождения он времени зевал.
Сунбурщица болвана колотила,
А иногда и молотила.
Пришла к нему незапно лень,
Терпеть побои всякой день;
Слуге кричит: подай дубину Ванька;
Жена мне вить не нянька;
Муж я, а не она,
А ета сатана
Не нянька мне жена,
И видно что у ней давно свербит спина,
А Ванька говорит: дубина здесь готова;
Да только, государь, держись боярска слова:
Дубина вотъ; за ней ийти не в лес.
Храбрует мой с дубиной Геркулес.
Супруга слышала супружню грозу:
И взяв большую лозу
Вошла к нему, супруг дрожит,
И в сени от лозы с дубиною бежит:
А чтоб супружню спину
Полегче было несть,
И соблюсти боярску честь,
Он бросил и дубину.
Много песен слыхал я в родной стороне,
Про радость и горе в них пели;
Из всех песен одна в память врезалась мне —
Это песня рабочей артели:
Ой, дубинушка, ухнем!
Ой, зеленая, сама пойдет! (2)
Подернем! (2) Ух!
И от дедов к отцам, от отцов к сыновьям
Эта песня идет по наследству,
И лишь только как станет работать невмочь,
Мы — к дубине, как к верному средству.
Ой, дубинушка, ухнем!.. и т. д.
Я слыхал эту песнь, ее пела артель,
Поднимая бревно на стропила.
Вдруг бревно сорвалось и умолкла артель, —
Двух здоровых парней придавило.
Ой, дубинушка, ухнем!.. и т. д.
Англичанин-хитрец, чтоб работе помочь,
Изобрел за машиной машину,
А наш русский мужик, коль работа невмочь,
Так затянет родную дубину.
Ой, дубинушка, ухнем!.. и т. д.
Тянем с лесом судно, иль железо куем,
Иль в Сибири руду добываем —
С мукой, болью в груди одну песню поем,
Про дубину в ней все вспоминаем.
Ой, дубинушка, ухнем!.. и т. д.
И на Волге-реке, утопая в песке
Мы ломаем и ноги, и спину,
Надрываем там грудь, и, чтоб легче тянуть,
Мы поем про родную дубину.
Ой, дубинушка, ухнем!.. и т. д.
Пускай мучат и бьют, пускай в цепи куют,
Пусть терзают избитую спину —
Будем ждать и терпеть и в нужде будем петь
Все про ту же родную дубину.
Ой, дубинушка, ухнем!.. и т. д.
Говорят, что мужик наш работать ленив,
Пока не взбороздят ему спину,
Ну, так как же забыть наш родимый напев
И не петь про родную дубину.
Ой, дубинушка, ухнем!.. и т. д.
Деревенский наш поп обирает приход
И мужицкие деньги сгребает.
В наш дьякон с дьячком в этом деле святом
Все тому же попу помогают.
Ой, дубинушка, ухнем!.. и т. д.
Но настанет пора и проснется народ,
Разогнет он могучую спину
И на бар и царя, на попов и господ
Он отыщет покрепче дубину.
Ой, дубинушка, ухнем!
Ой, зеленая, сама пойдет! (2)
Подернем! (2) Ух!
Много песен слыхал я в родной стороне,
Как их с горя, как с радости пели,
Но одна только песнь в память врезалась мне,
Это — песня рабочей артели:
«Ухни, дубинушка, ухни!
Ухни, березова, ухни!
Ух!..»
За работой толпа, не под силу ей труд,
Ноет грудь, ломит шею и спину…
Но вздохнут бедняки, пот с лица оботрут
И, кряхтя, запевают дубину:
«Ухни, дубинушка, ухни!..» и т.д.
Англичанин-хитрец, чтоб работе помочь,
Вымышлял за машиной машину;
Ухитрились и мы: чуть пришлось невмочь,
Вспоминаем родную дубину:
«Ухни, дубинушка, ухни!..» и т.д.
Да, дубинка, в тебя, видно, вера сильна,
Что творят по тебе так поминки,
где работа дружней и усердней нужна,
Там у нас, знать, нельзя без дубинки:
«Ухни, дубинушка, ухни!..» и т.д.
Эта песня у нас уж сложилась давно;
Петр с дубинкой ходил на работу,
Чтоб дружней прорубалось в Европу окно, —
И гремело по финскому флоту:
«Ухни, дубинушка, ухни!..» и т.д.
Прорубили окно… Да, могуч был напор
Бессознательной силы… Все стали
Эту силу ценить и бояться с тех пор.
Наши ж деды одно напевали:
«Ухни, дубинушка, ухни!..» и т.д.
И от дедов к отцам, от отцов к сыновьям
Эта песня пошла по наследству,
Чуть на лад что нейдет, так к дубинушке там
Порибегаем, как к верному средству:
«Ухни, дубинушка, ухни!..» и т.д.
Эх, когда б эту песню допеть поскорей!
Без дубины чтоб спорилось дело
И при тяжком труде утомленных людей
Монотонно б у нас не гудело:
«Ухни, дубинушка, ухни!
Ухни, березова, ухни!
Ух!..»
От учения уставши,
Наконец пришел к себе,
И все книги побросавши,
Растянулся на софе.
Прочитать хотел Рамбаха,
Чтоб немного отдохнуть,
Но игранье Зегельбаха
Приказало мне заснуть.Я заснул, но мне приснился,
Други, пречудесный сон:
Предо мной будто явился
Наш приятель Петерсон.«Долго ль, — он сказал, — лениться,
Нежиться по пустякам.
Вечер славный! и пройтиться
Непременно должно нам!» — Делать нечего! согласен,
Но куда же мы пойдем?
«Левенштернов сад прекрасен!
Там мы, может быть, найдем»…— Понимаю! — мы пустились,
Но, о ужас! Что ж потом
Вместо сада нам явилось:
Боже! сумасшедших дом! В Юрьеве дом сумасшедших?
Вот и надпись! Ну, прочтем:
«Пристань для умов отцветших».
Не налево ли кругом?
Чтоб каким-нибудь случаем
В пристань нас не занесло!»
— Нет, зайдем; авось, узнаем
Из знакомых кой-кого! Мы вошли в огромну залу
О шести больших дверях;
Надпись каждой объявляла
О живущих там гостях.
Первый тут отдел поэтам,
А второй — профессорам!
Остановимся на этом;
Прежде к ним пойдем… а там, Если станет нам охоты,
И других мы посетим:
От своей давясь перхоты,
И чахоткой одержим,
Вот Паррот многоученый
С бюстом Невтона сидит,
То целует, то взбешенный,
С гневом на него глядит.«Все равно, — он восклицает, -
Что Паррот и что Невтон.
Славен он, — все уверяют,
Но кому ж он одолжен?
Быть великим я позволил,
Чрез меня он и велик:
Он мою прочесть изволил
«Theoretische Physik».Вот наш Эверс: пред картиной
Гнев его являет вид;
С толстою сидит дубиной
И кому-то в ней грозит.
Я взглянул: с брегов Балтийских
Рюрик с братьями спешит
Скипетр взять князей российских
Над славянами княжить.
Эверс крикнул:
«То докажет пусть дубина,
Что везде я так нашел».
И давай тузить геройски
И картину, и князей,
К берегам чтоб Черноморским
Князь шел с братьею своей…
Много вынес невзгод
Наш несчастный народ,
Гнул веками пред барами спину.
Злые муки терпел
И в отчаяньи пел
Заунывную песнь про дубину.
Припев:
Эй, дубинушка, ухнем,
Эй, зеленая, сама пойдет,
Сама пойдет, сама пойдет,
Подернем, подернем,
Да ухнем.
Но дождались мы дней,
Стал народ поумней
И, простившися с рабской сноровкой,
На проклятых господ,
Обявивши поход,
Не с дубиной идет, а с винтовкой.
Припев:
Эх, винтовочка, ухнем,
Эх, заветная, сама пальнет,
Сама пальнет, сама пальнет,
Подернем, подернем,
Да ухнем.
Мироедская рать
Хочет нас покарать,
Руки-ноги связать нам веревкой,
Но то в холод, то в жар
Разярившихся бар
Перед красной кидает винтовкой.
Припев.
В деревнях кулаки
Собирали полки
Для поддержки помещичьей своры,
Бедняки ж кулакам,
Наложив по бокам,
Бар последней лишили опоры.
Припев.
Стали бары скулить,
Бар заморских молить:
«Ой, верните нам земли и банки».
Англичанин, француз
Заключили союз,
Присылает им войско и танки.
Припев.
Англичанин — хитрец,
Но народ наш — мудрец,
И плюет он на вражьи уловки.
Танки вязнут в снегу,
Мы лихому врагу
Пулю в лоб шлем из меткой винтовки.
Припев.
Для банкирской мошны
Наши ружья страшны,
Но страшней наша вольная воля.
Мы за волю свою
Станем грудью в бою:
Смерть милей нам, чем рабская доля.
Припев.
Мы пощады не ждем:
Иль в бою все падем,
Иль врагов уничтожим всех с корнем.
Ради светлых годин,
Братья, все, как один,
Общей силою ухнем-подернем.
Припев.
Я трогаю тихонько ветку вербную.
В ней гены наших прадедов, наверное,
Не прадедов, а дальше — пра-пра-пра…
Им всем воскреснуть на земле пора.
И все деревья — справа или слева,
Как генеалогические древа.
На их ветвях — российские синицы,
А под корой — этруски, ассирийцы.
В движенье соков от корней до кроны
Растворены рабы и фараоны.
Потрогаем замшелые коряги,
А нам из них откликнутся варяги.
И партизанка вздрогнула в петле
Когда из виселицы плачущей, берёзовой,
Раздался крик боярышни Морозовой,
От глаз фашистских спрятанной в дупле…
Я трогаю тихонько ветку вербную.
В себя, как в древо поколений верую.
Глаза в себя опустим, в наши гены.
Мы — дети пены.
Когда из моря выползли на сушу,
Зачем на человеческую душу
Мы обменяли плавники и жабры –
Чтоб волшебство огня раздуть в пожары?!
Ну, а зачем вставали с четверенек –
Чтобы грабастать в лапы больше денег?
Я с каплей крови при порезе пальца
Роняю из себя неандертальца,
И он мне шепчет, скрытый в тайном гене:
«не лучше, если б мы остались в пене?
Мир стал другим. Культуры нахватался.
Откуда же у вас неандертальство?
В руках убийц торчат не глубинно
Ракет неандертальские дубины…»
Из жилки на виске мне шепчет скиф:
«Я был кочевник. Ты — из городских.
Я убивал врагов, но не природу,
А города спускают яды в воду.
Нейтроновое зелье кто-то варит.
Вот варварство… Я — разве это варвар?»Я трогаю тихонько ветку вербную,
Но мне не лучше. Настроенье скверное.
Неандертальской стукнутый дубиной,
Я приползаю за полночь к любимой.
Промокшую от крови кепку стаскивая,
Она меня целует у дверей.
Её губами Ярославна, Саския
Меня целует нежно вместе с ней.
Неужто бомба дьявольская сдуру
Убьёт в ней Беатриче и Лауру
И пушкинская искорка во мне
Погибнет в страшной будущей войне?
И все деревья — справа или слева,
Как генеалогические древа,
Сгорят, хрипя от жалости и гнева!
Прислушаемся к генам, в нас томящимся,
Мы вместе с ними, спотыкаясь, тащимся.
Напрасно сокровеннейших уроков
Мы ждём от неких будущих пророков.
Пророки — в генах. Говорят пророки,
Что мы сейчас на гибельном пороге.
Пускай спасутся — хоть в других вселенных
Пророки в генах.
О человек, не жди проклятых сроков,
Когда с твоею кровью навсегда
Мильоны не услышанных пророков
Уйдут сквозь раны в землю без следа.
Но и земли не будет…
В стольном Нове-городе,
Было в улице во Юрьевской,
В слободе было Терентьевской,
А и жил-был богатой гость,
А по именю Терентишша.
У нево двор на целой версте,
А кругом двора железной тын,
На тынинки по маковке,
А и есть по земчуженке;
Ворота были вальящетыя,
Вереи хрустальныя,
Подворотина рыбей зуб.
Середи двора гридня стоит,
Покрыта седых бобров,
Потолок черных соболей,
А и матица-та валженая,
Была печка муравленая,
Середа была кирпичная,
А на се́реди кроватка стоит,
Да кровать слоновых костей,
На кровати перина лежит,
На перине зголовье лежит,
На зголовье молодая жена
Авдотья Ивановна.
Она с вечера трудна-больна,
Со полуночи недужна вся:
Расходился недуг в голове,
Разыгрался утин в хребте,
Пустился недуг к сер(д)цу,
А пониже ея пупечка
Да повыше коленечка,
Межу ног, килди-милди.
Говорила молодая жена
Авдотья Ивановна:
«А и гой еси, богатой гость,
И по именю Терентишша,
Возьми мои золотые ключи,
Отмыкай окован сундук,
Вынимай денег сто рублев,
Ты поди дохтуров добывай,
Во́лхи-та спрашивати».
А втапоры Терентишша
Он жены своей слушелся,
И жену-та во любви держал.
Он взял золоты ее ключи,
Отмыкал окован сундук,
Вынимал денег сто рублев
И пошел дохтуров добывать.
Он будет, Терентишша,
У честна креста Здвиженья,
У жива моста калинова,
Встречу Терентишшу веселыя скоморохи.
Скоморохи — люди вежлевыя,
Скоморохи очес(т)ливыя
Об ручку Терентью челом:
«Ты здравствую, богатой гость,
И по именю Терентишша!
Доселева те слыхом не слыхать,
И доселева видом не видать,
А и ноне ты, Терентишша,
[А] и бродишь по чисту́ полю́,
Что корова заблудящая,
Что ворона залетящая».
А и на то-то он не сердится,
Говорит им Терентишша:
«Ай вы гой, скоморохи-молодцы!
Что не сам я, Терентей, зашол,
И не конь-та богатова завез,
Завела нужда-бедность ……
У мене есть молодая жена
Авдотья Ивановна,
Она с вечера трудна-больна,
Со полуночи недужна вся:
Расходился недуг в голове,
Разыгрался утин в хребте,
Пустился недуг к сер(д)цу,
Пониже ее пупечка,
Что повыше коленечка,
Межу ног, килди-милди.
А кто бы-де недугам пособил.
Кто недуги бы прочь отгонил
От моей молодой жены,
От Авдотьи Ивановны,
Тому дам денег сто рублев
Без единыя денежки».
Веселыя молодцы догадалися,
Друг на друга оглянулися,
А сами усмехнулися:
«Ай ты гой еси, Терентишша,
Ты нам что за труды заплатишь?».
«Вот вам даю сто рублев!».
Повели ево, Терентишша,
По славному Нову-городу,
Завели его, Терентишша,
Во тот во темной ряд,
А купили шелковой мех,
Дали два гроша мешок;
Пошли оне во червленной ряд,
Да купили червленой вяз,
А и дубину ременчетую —
Половина свинцу налита,
Дали за нее десеть алтын.
Посадили Терентишша
Во тот шелковой мех,
Мехоноша за плеча взял.
Пошли оне, скоморохи,
Ко Терентьеву ко двору.
Молода жена опасливая
В окошечко выглянула:
«Ай вы гой еси, веселыя молодцы,
Вы к чему на двор идете,
Что хозяина в доме нет?».
Говорят веселыя молодцы:
«А и гой еси, молодая жена,
Авдотья Ивановна,
А и мы тебе челобитье несем
От гостя богатова,
И по имени Терентишша!».
И она спохватилася за то:
«Ай вы гой еси, веселыя молодцы,
Где ево видели,
А где про ево слышали?».
Отвечают веселыя молодцы:
«Мы ево слышели,
Сами доподлинна видели
У честна креста Здвиженья,
У жива моста калинова,
Голова по собе ево лежит,
И вороны в жопу клюют».
Говорила молодая жена
Авдотья Ивановна:
«Веселыя скоморохи!
Вы подите во светлую гридню,
Садитесь на лавочки,
Поиграйте во гусельцы
И пропойте-ка песенку
Про гостя богатова,
Про старово …… сына,
И по именю Терентишша,
Во дому бы ево век не видать!».
Веселыя скоморохи
Садилися на лавочки,
Заиграли во гусельцы,
Запели оне песенку.
«Слушай, шелковой мех
Мехоноша за плечами,
А слушай, Терентей-гость,
Что про тебя говорят,
Говорит молодая жена
Авдотья Ивановна
Про стара мужа Терентишша,
Про старова …… сына:
Во дому бы тебе век не видать!
Шевелись, шелковой мех
Мехоноша за плечами,
Вставай-ка, Терентишша,
Лечить молодую жену!
Бери червленой вяз,
Ты дубину ременчетую,
Походи-ка, Терентишша,
По своей светлой гридни
И по се́реди кирпищетой
Ка занавесу белому,
Ко кровати слоновых костей,
Ко перине ко пуховыя,
А лечи-ка ты, Терентишша,
А лечи-ка ты молоду жену
Авдотью Ивановну!».
Вставал же Терентишша,
Ухватил червленой вяз,
А дубину ременчетую —
Половина свинцу налита,
Походил он, Терентишша,
По своей светлой гридне
За занавесу белую,
Ко кровати слоновых костей.
Он стал молоду жену лечить,
Авдотью Ивановну:
Шлык с головы у нея сшиб,
Посмотрит Терентишша
На кровать слоновых костей,
На перину на пуховую, —
А недуг-ат пошевеливаится
Под одеялом соболиныем.
Он-та, Терентишша,
Недуга-та вон погнал
Что дубиною ременчетою,
А недуг-ат непутем в окошко скочил,
Чуть головы не сломил,
На корачках ползает,
Едва от окна отполоз.
Он оставил, недужишша,
Кафтан хрушето́й камки,
Камзол баберековой,
А и денег пять сот рублев.
Втапоры Терентишша
Дал еще веселым
Другое сто рублев
За правду великую.
ДЛЯ ДЕТСКОГО ЖУРНАЛА
БАСНЯ
Костыль и Тросточка стояли в уголке,—
Два гостя там оставили их вместе,
(Один из них — старик, в потертом сюртуке,
Пришел к племяннице; другой — пришел к невесте
Преподнести букет, и — так рассеян был,
Что Тросточку свою в столовой позабыл.)
И Тросточка сначала,
В соседстве с Костылем, презрительно молчала;
Потом подумала: «Костыль — почтенный муж,—
Тяжел и тупорыл, и неуклюж,—
Такой, что стыдно взять и в руки…
А все ж я с ним поговорю от скуки, — Авось, потешит чем-нибудь…»
И Тросточка болтать пустилась,
И похвалилась
Своею тониной (в ней видела всю суть),
Сказала, что у ней головка с позолотой,
Что у нее цепочка есть,
Что ей, как барышне, оказывают честь—
С предупредительной заботой:
Когда решаются пуститься с нею в путь,
Спешат перчатки натянуть,
(Французской выработки лайку);
И что берут ее не как нагайку
Или дубину,— Боже сохрани!
Что, в летние гуляя дня,
Она гордится кавалером,
И что она уже не раз
Служила барышням примером,
Как изгибаться, не кривясь,
Воздушным существом казаться,
И на себя не позволять
Всей пятернею опираться…
— «А почему? прошу сказать,»—
Стал, ухмыляясь, возражать
Ей наш Костыль широкорылый,—
«А я так рад, когда всей силой Да на меня какой-нибудь хромой
Или больной
Нецеремонно обопрется…
И пусть дурак один смеется,
Что я,— служака записной,
Служу тому, кто хром иль болен…
Я участью своей доволен».
— Ты очень прост, любезный мой,—
Сказала Тросточка,— да я бы ни за что бы
Не стала на виду при всех гулять вдвоем
С каким-нибудь уродом стариком.
— «Да ты пойми,— сказал Костыль без злобы,—
Что я хромым необходим,
Особенно — страдающим одышкой;
Что, если я у них под мышкой,—
Они идут бодрей. Недаром я любим
Моим почтенным инвалидом;
Я ни за что его не выдам,
И он меня не выдаст ни за что…
Так, например, я сам смекаю,
Что я-таки порядком протираю
Рукав его осеннего пальто,—
Он — ничего, — не сердится нимало!..
Да, я любим…» Захохотала
Вертушка-Тросточка: «Ха-ха! Любим!.. Какая чепуха!..
Вот бесподобно!..
Как будто стариковская душа
Хоть что-нибудь любить способна,
Помимо барыша?!
Хорош ты!.. Да и я-то хороша,
Что в разговор с тобой пустилась!»
И что же с ними приключилось?
Когда ударил поздний час ночной,
И гости стали расходиться,
Костыль был не забыт, и с ним старик хромой
Побрел домой:
«Пора-де спать ложиться,
И Костылю пора-де дать покой».
А Тросточка, с головкой золотой,
В чужом углу была забыта,—
Богатый маменькин сынок и волокита
Был ветрен, и — уже с другой
Красивой тросточкой стал появляться в свете…
А прежнюю нашли и взяли дети.
Сперва на ней поехали верхом,
Из-за нее передрались; потом,
На улице, под ветром и дождем, За зонтик ухватясь, бедняжку обронили,
И грязный воз по ней проехал колесом;
Потом ее нашли два нищих и решили
Продать ее в соседний кабачок
За пятачок.
ДЛЯ ДЕТСКОГО ЖУРНАЛА
БАСНЯ
Костыль и Тросточка стояли в уголке,—
Два гостя там оставили их вместе,
(Один из них — старик, в потертом сюртуке,
Пришел к племяннице; другой — пришел к невесте
Преподнести букет, и — так рассеян был,
Что Тросточку свою в столовой позабыл.)
И Тросточка сначала,
В соседстве с Костылем, презрительно молчала;
Потом подумала: «Костыль — почтенный муж,—
Тяжел и тупорыл, и неуклюж,—
Такой, что стыдно взять и в руки…
А все ж я с ним поговорю от скуки, —
Авось, потешит чем-нибудь…»
И Тросточка болтать пустилась,
И похвалилась
Своею тониной (в ней видела всю суть),
Сказала, что у ней головка с позолотой,
Что у нее цепочка есть,
Что ей, как барышне, оказывают честь—
С предупредительной заботой:
Когда решаются пуститься с нею в путь,
Спешат перчатки натянуть,
(Французской выработки лайку);
И что берут ее не как нагайку
Или дубину,— Боже сохрани!
Что, в летние гуляя дня,
Она гордится кавалером,
И что она уже не раз
Служила барышням примером,
Как изгибаться, не кривясь,
Воздушным существом казаться,
И на себя не позволять
Всей пятернею опираться…
— «А почему? прошу сказать,»—
Стал, ухмыляясь, возражать
Ей наш Костыль широкорылый,—
«А я так рад, когда всей силой
Да на меня какой-нибудь хромой
Или больной
Нецеремонно обопрется…
И пусть дурак один смеется,
Что я,— служака записной,
Служу тому, кто хром иль болен…
Я участью своей доволен».
— Ты очень прост, любезный мой,—
Сказала Тросточка,— да я бы ни за что бы
Не стала на виду при всех гулять вдвоем
С каким-нибудь уродом стариком.
— «Да ты пойми,— сказал Костыль без злобы,—
Что я хромым необходим,
Особенно — страдающим одышкой;
Что, если я у них под мышкой,—
Они идут бодрей. Недаром я любим
Моим почтенным инвалидом;
Я ни за что его не выдам,
И он меня не выдаст ни за что…
Так, например, я сам смекаю,
Что я-таки порядком протираю
Рукав его осеннего пальто,—
Он — ничего, — не сердится нимало!..
Да, я любим…» Захохотала
Вертушка-Тросточка: «Ха-ха!
Любим!.. Какая чепуха!..
Вот бесподобно!..
Как будто стариковская душа
Хоть что-нибудь любить способна,
Помимо барыша?!
Хорош ты!.. Да и я-то хороша,
Что в разговор с тобой пустилась!»
И что же с ними приключилось?
Когда ударил поздний час ночной,
И гости стали расходиться,
Костыль был не забыт, и с ним старик хромой
Побрел домой:
«Пора-де спать ложиться,
И Костылю пора-де дать покой».
А Тросточка, с головкой золотой,
В чужом углу была забыта,—
Богатый маменькин сынок и волокита
Был ветрен, и — уже с другой
Красивой тросточкой стал появляться в свете…
А прежнюю нашли и взяли дети.
Сперва на ней поехали верхом,
Из-за нее передрались; потом,
На улице, под ветром и дождем,
За зонтик ухватясь, бедняжку обронили,
И грязный воз по ней проехал колесом;
Потом ее нашли два нищих и решили
Продать ее в соседний кабачок
За пятачок.