1.
ВОЗРОЖДЕНИЕ.
Возвращение к жизни, и первый сознательный взгляд.
—„Мистер Хайд, или Джикиль?“ два голоса мне говорят.
Почему жь это „Или“? я их вопрошаю в ответ.
Разве места обоим в душе зачарованной нет?
Где есть день, там и ночь. Где есть мрак, там и свет есть всегда.
Если двое есть в Мире, есть в Мире любовь и вражда.
И любовь ли вражду победила, вражда ли царит,
Победителю скучно, и новое солнце горит.
Догорит, и погаснет, поборется с тьмою—и ночь.
Тут ужь что же мне делать, могу ли я Миру помочь,
Ничего, Доктор Джикиль, ты мудрый, ты добрый, ты врач,
Потерпи, раз ты Доктор, что есть Мистер Хайд, и не плачь.
Да и ты, Мистер Хайд, если в прятки играешь, играй,
А ужь раз проигрался, прощай—или вновь начинай.
И довольно мне слов. Уходите. Я с вами молчу.
—О, начало, о, жизнь, неизвестность, тебя я хочу!
2.
МИРОВОЕ ПРИЧАСТИЕ.
„“…
О, искавший Флобер, ты предчувствовал нас.
Мы и ночи и дни устремляемся в Мир,
Мы в Бездонности ждем отвечающих глаз.
В наших жилах течет ненасытная кровь,
Мы безмерны в любви, безграничны вдвоем.
Но, любя как никто, не обманемся вновь,
И влюбленность души не телам отдаем.
В океанах мечты восколеблена гладь,
Мы воздушны в любви, как воздушен туман.
Но Елены опять мы не будем искать,
И войной не пойдем на безумных Троян.
Нет, иное светило ослепило наш взор,
Мы коснулись всего, растворились во Всем.
Глубину с высотой сочетали в узор,
С Мировым в мировом мы причастия ждем.
Больше медлить нельзя возле старых могил,
Что прошло, то прошло, что мертво, то мертво,
Мы в стозвучном живем, в Литургии Светил,
В откровеньи Стихий, в воскресеньи Всего.
Мир на Земле, мир людям доброй воли.
Мир людям воли злой желаю я.
Мир тем, кто ослеплен на бранном поле,
Мир тем, в чьих темных снах живет Змея.
О, слава Солнцу пламенному в вышних,
О, слава Небу, звездам, и Луне.
Но для меня нет в Мире больше лишних,
С высот зову—и тех, кто там, на дне.
Все—в Небесах, все—равны в разной доле,
Я счастлив так, что всех зову с собой.
Идите в Жизнь, мир людям доброй воли,
Идите в Жизнь, мир людям воли злой.
Посланником от наших добрых русских
Я выбран, чтоб — в цветах благоуханных
Полудня — вам, благословенной гостье
Из севера, привет их передать.
Благодарю соотчичей моих
За этот выбор; он глубоко мне
По сердцу; весело на чуже мне
Пред дочерью Царя России нашей,
Мне, устарелому ее поэту,
Сказать за них и за себя, что мы
Свою царевну здесь встречаем с тою
Любовию, какая согревает
Так душу нам, когда мы помышляем
О нашем славном, мирном и могучем
Отечестве и о его великом
Царе. В живых цветах здесь подношу я
Вам, русская великая княгиня,
Встречальный русский наш привет. А сам
С растроганной душою (после долгой
С отечеством разлуки) вам смотрю
В лицо, столь мне знакомое, которым
От колыбели вашей до цветущих
Лет милой младости, день за день, я
Так любовался. Там, в царевом доме,
В его семье, под тайным обаяньем
Той Прелести, которая была
Мне и поэзией и сердца идеалом,
Как быстро для меня промчались годы!
Но жизнь из светлого того предела
Перевела меня в уединенный
Приют семейный, далеко от шума
Мирского. И со мною на просторе
Там милое минувшее мое,
В воспоминании дружася с настоящим,
В отечество чужбину превращая,
Всегда присутственною невидимкой
Спокойно жило. Но теперь внезапно,
Здесь в очарованном явленье вашем,
Оно лицом к лицу передо мною
Явилось вновь, прекрасное, каким
Бывало некогда. В час добрый! Я,
Им вдохновенный, за себя, за всех
Здесь собранных Царя любящих русских
И за мою жену с двумя моими
Детьми молитву приношу к святому
Хранившему ваш путь далекий Богу,
Чтоб до конца его Он сохранил,
Чтоб с вашего страдающего сердца
Отеческой рукой тревоги сгладил
И чтоб, при радостном на Русь святую
Моем возврате, я Царю и царству
Мог весть сказать, что Божьей благодатью
Вам все то спасено, в чем ваше сердце
Свои сокровища земные заключило.
Был он немолодой, но бравый;
Шел под пули без долгих сборов,
Наводил мосты, переправы,
Ни на шаг от своих саперов;
И погиб под самым Берлином,
На последнем на поле минном,
Не простясь со своей подругой,
Не узнав, что родит ему сына.
И осталась жена в Тамбове.
И осталась в полку саперном
Та, что стала его любовью
В сорок первом, от горя черном;
Та, что думала без загада:
Как там, в будущем, с ней решится?
Но войну всю прошла с ним рядом,
Не пугаясь жизни лишиться… Ничего от него не хотела,
Ни о чем для себя не просила,
Но, от пуль закрыв своим телом,
Из огня его выносила
И выхаживала ночами,
Не беря с него обещаний
Ни жениться, ни разводиться,
Ни писать для нее завещаний.
И не так уж была красива,
Не приметна женскою статью.
Ну, да, видно, не в этом сила,
Он ее и не видел в платьях,
Больше все в сапогах кирзовых,
С санитарной сумкой, в пилотке,
На дорогах войны грозовых,
Где орудья бьют во всю глотку.
В чем ее красоту увидел?
В том ли, как вела себя смело?
Или в том, как людей жалела?
Или в том, как любить умела?
А что очень его любила,
Жизнь ему отдав без возврата, -
Это так. Что было, то было…
Хотя он не скрыл, что женатый.
Получает жена полковника
Свою пенсию за покойника;
Старший сын работает сам уже,
Даже дочь уже год как замужем…
Но живёт ещё где-то женщина,
Что звалась фронтовой женой.
Не обещано, не завещано
Ничего только ей одной.
Только ей одной да мальчишке,
Что читает первые книжки,
Что с трудом одет без заплаток
На её, медсестры, зарплату.
Иногда об отце он слышит,
Что был добрый, храбрый, упрямый.
Но фамилии его не пишет
На тетрадках, купленных мамой.
Он имеет сестру и брата,
Ну, а что ему в том добра-то?
Пусть подарков ему не носят,
Только маму пусть не поносят.
Даже пусть она виновата
Перед кем-то, в чем-то, когда-то,
Но какой ханжа озабочен —
Надавать ребенку пощечин?
Сплетней душу ему не троньте!
Мальчик вправе спокойно знать,
Что отец его пал на фронте
И два раза ранена мать.
Есть над койкой его на коврике
Снимок одерской переправы,
Где с покойным отцом, полковником,
Мама рядом стоит по праву.
Не забывшая, незамужняя,
Никому другому не нужная,
Она молча несёт свою муку.
Поцелуй, как встретишь, ей руку!
Худой мир лутче доброй ссоры,
Пословица старинна говорит;
И каждой день нам тож примерами твердит:
Как можно не вплетаться в споры;
А естьли и дойдет нечаянно до них,
Не допуская в даль, прервать с начала их;
И лутче до суда хоть кой как помириться,
Чем дело выиграть, и вовсе просудиться;
Иль споря о гроше всем домом раззориться.
На двор чужой свинья к соседу забрела;
А со двора потом и в сад ево зашла.
В саду бед пропасть накутила:
И гряду целую изрыла.
Встревожился весь дом,
И в доме беганье, содом.
Собак, собак, сюда, домашние кричали.
Из изб все люди побежали,
И свинью, ну, травить:
Швырять в нее, гонять и бить;
Со всех сторон на свинью напустили;
Поленьями ее, метлами, кочергой;
Тот шапкою швырком, другой ее ногой.
Обычай на Руси такой. —
Тут лай собак, и визг свиной,
И крик людей, и стук побой,
Такую кашу заварили
Чтоб и хозяин сам бежал с двора долой;
И люди травлю тем решили,
Что свинью наконец убили.
Охотники те люди были!
Соседы в тяжбу меж собой;
Непримиримая между соседов злоба;
Огнем друг на друга соседы дышут оба:
Тот просит на тово за сад изрытой свой,
Другой что свинью затравили,
И первой говорил:
Я жив быть не хочу, чтоб ты не заплатил
Что у меня ты сад изрыл.
Другой же говорил:
Я жив быть не хочу, чтоб ты не заплатил
Что свинью у меня мою ты затравил.
Хоть виноваты оба были,
Но кстати ль чтоб они друг другу уступили;
Нет, мысль их нетуда:
Во чтоб ни стало им, хотят искать суда.
И подлинно суда искали,
Пока все животы судьям перетаскали.
Не стало ни кола у истцов, ни двора;
Тогда судьи им говорили:
Мы дело ваше уж решили;
Для пользы вашей и добра
Мириться вам пора.
Блажен! —кто, удалясь от дел,
Подобно смертным первородным,
Орет отеческий удел
Не откупным трудом — свободным,
На собственных своих волах;
Кого ужасный глас, от сна
На брань, трубы не возбуждает,
Морская не страшит волна,
В суд ябеда не призывает,
И господам не бьет челом.
Но садит он в саду своем
Кусты и овощи цветущи;
Иль диких древ, кривым ножом
Обрезав пни, и плод дающи
Черенья прививает к ним;
Иль зрит вдали ходящий скот
Рычащий в вьющихся долинах;
Иль перечищенную льет
И прячет патоку в кувшинах,
Или стрижет своих овец.
Но осень как главу в полях,
Гордясь, с плодами возвышает —
Как рад! что рвет их на ветвях,
Привитых им, — и посвящает
Дар богу, пурпура красней.
На бреге ли в траве густой,
Под дуб ли древний он ложится, —
В лесу гам птиц, с скалы крутой
Журча к нему ручей стремится,
И все наводит сладкий сон.
Когда ж гремящий в тучах бог
Покроет землю всю снегами,
Зверей он ищет след и лог;
Там зайца гонит, травит псами,
Здесь ловит волка в тенета.
Иль тонкие в гумнах силки
На куропаток расставляет,
На рябчиков в кустах пружки, —
О, коль приятну получает
Награду за свои труды!
Но будет ли любовь при том
Со прелестьми ее забыта,
Когда прекрасная лицом
Хозяйка мила, домовита,
Печется о его детях?
Как ею — русских честных жен
По древнему обыкновенью —
Весь быт, хозяйский снаряжен:
Дом тепл, чист, светл, и к возвращенью
С охоты мужа стол накрыт.
Бутылка доброго вина,
Впрок пива русского варена,
С гренками коновка полна,
Из коей клубом лезет пена,
И стол обеденный готов.
Горшок горячих, добрых щей
Копченый окорок под дымом;
Обсаженный семьей моей,
Средь коей сам я господином,
И тут-то вкусен мне обед!
А как жаркой еще баран
Младой, к Петрову дню блюденный,
Капусты сочныя кочан,
Пирог, груздями начиненный,
И несколько молочных блюд, —
Тогда-то устрицы, го-гу,
Всех мушелей заморских грузы,
Лягушки, фрикасе, рагу,
Чем окормляют нас французы,
И уж ничто не вкусно мне.
Меж тем приятно из окна
Зреть карду с тучными волами;
Кобыл, коров, овец полна,
Двор резвыми кишит рабами, —
Как весел таковой обед!
Так откупщик вчерась судил,
Сбираясь быть поселянином;
Но правежом долги лишь сбрил,
Остался паки мещанином,
А ныне деньги отдал в рост.
Худой мир лучше доброй ссоры,
Пословица старинна говорит;
И каждый день нам тож примерами твердит,
Как можно не вплетаться в споры;
А если и дойдет нечаянно до них,
Не допуская вдаль, прервать с начала их,
И лучше до суда, хотя ни с чем, мириться,
Как дело выиграть и вовсе просудиться
Иль, споря о гроше, всем домом разориться.
На двор чужой свинья к соседу забрела,
А со двора потом и в сад его зашла
И там бед пропасть накутила:
Гряду изрыла.
Встревожился весь дом,
И в доме беганье, содом:
«Собак, собак сюда!» — домашние кричали.
Из изб все люди побежали
И сви́нью ну травить,
Швырять в нее, гонять и бить.
Со всех сторон на сви́нью напустили,
Поленьями ее, метла́ми, кочергой,
Тот шапкою швырком, другой ее ногой
(Обычай на Руси такой).
Тут лай собак, и визг свиной,
И крик людей, и стук побой
Такую кашу заварили,
Что б и хозяин сам бежал с двора долой;
И люди травлю тем решили,
Что сви́нью наконец убили
(Охотники те люди были).
Соседы в тяжбу меж собой;
Непримиримая между соседов злоба;
Огнем друг на́ друга соседы дышат оба:
Тот просит на того за сад изрытый свой,
Другой, что сви́нью затравили;
И первый говорил:
«Я жив быть не хочу, чтоб ты не заплатил,
Что у меня ты сад изрыл».
Другой же говорил:
«Я жив быть не хочу, чтоб ты не заплатил,
Что сви́нью у меня мою ты затравил».
Хоть виноваты оба были,
Но кстати ль, чтоб они друг другу уступили?
Нет, мысль их не туда;
Во что б ни стало им, хотят искать суда.
И подлинно, суда искали,
Пока все животы судьям перетаскали.
Не стало ни кола у и́стцев, ни двора.
Тогда судьи им говорили:
«Мы дело ваше уж решили:
Для пользы вашей и добра
Мириться вам пора».
Как для меня нападки ваши лестны!
Какая честь! Вот это я люблю.
Так шансоньетки мои уж вам известны?
Я, монсеньер, вас на слове ловлю.
Любя вино, я перед Музой грешен:
Ее терять я скромность заставлял…
Грех невелик, коль хмель ее потешен;
Как ваше мненье, милый кардинал?
Как, например, вам нравится Лизетта?
Я посвящал ей лучшие стишки.
Вы отвернулись… Полноте! Секрета
Ведь в этом нет: мы с Лизой старики.
Она под старость бредит уж Лойолой,
В нем находя рассудка идеал,
И управлять могла бы вашей школой…
Как ваше мненье, милый кардинал?
За каждый стих свободный об отчизне
Со мной вести желали б вы процесс.
Я — патриот; вольно́ же вам при жизни
Считать, что все мы — граждане небес.
Клочок земли в краю моем родимом
Мне каждый мил, хоть я на нем не жал;
Не дорожить же всем нам только Римом!
Как ваше мненье, милый кардинал?
В моих припевах, часто беспокойных,
Не все, признайтесь, ересь и раскол.
Не правда ль, много истин в них достойных
Самаритянин добрый бы нашел?
Держа в руках бальзам любви целебный,
Когда б в цепях он узника видал,
Не стал бы петь он судьям гимн хвалебный!..
Как ваше мненье, милый кардинал?
Еще не правда ль: сквозь веселость Музы
В моих стихах сверкает божество?
Остер и весел я, как все французы,
Но в сердце с небом чувствую сродство.
Став жертвой гнева, я смеюсь над гневом
И рад предстать пред высший трибунал…
Кто ж эту смелость дал моим напевам?
Как ваше мненье, милый кардинал?
Но вы в душе добры, я это знаю;
Простите ж мне, как я прощаю вам:
Вы мне — куплет, который я слагаю,
Я вам — проклятье всем моим стихам.
Да, кстати: папа, слышал я, скончался…
Еще конклав другого не избрал:
Что, если б вам престол его достался?
Как ваше мненье, милый кардинал?
«Отчего ты плачешь,
Глупый ты Медведь?» —
«Как же мне, Медведю,
Не плакать, не реветь?
Бедный я, несчастный
Сирота,
Я на свет родился
Без хвоста.
Даже у кудлатых,
У глупых собачат
За спиной весёлые
Хвостики торчат.
Даже озорные
Драные коты
Кверху задирают
Рваные хвосты.
Только я, несчастный
Сирота,
По лесу гуляю
Без хвоста.
Доктор, добрый доктор,
Меня ты пожалей,
Хвостик поскорее
Бедному пришей!»
Засмеялся добрый
Доктор Айболит.
Глупому Медведю
Доктор говорит:
«Ладно, ладно, родной, я готов.
У меня сколько хочешь хвостов.
Есть козлиные, есть лошадиные,
Есть ослиные, длинные-длинные.
Я тебе, сирота, услужу:
Хоть четыре хвоста привяжу…»
Начал Мишка хвосты примерять,
Начал Мишка перед зеркалом гулять:
То кошачий, то собачий прикладывает
Да на Лисоньку сбоку поглядывает.
А Лисица смеётся:
«Уж очень ты прост!
Не такой тебе, Мишенька, надобен хвост!..
Ты возьми себе лучше павлиний:
Золотой он, зелёный и синий.
То-то, Миша, ты будешь хорош,
Если хвост у павлина возьмёшь!»
А косолапый и рад:
«Вот это наряд так наряд!
Как пойду я павлином
По горам и долинам,
Так и ахнет звериный народ:
Ну что за красавец идёт!
А медведи, медведи в лесу,
Как увидят мою красу,
Заболеют, бедняги, от зависти!»
Но с улыбкою глядит
На медведя Айболит:
«И куда тебе в павлины!
Ты возьми себе козлиный!»
«Не желаю я хвостов
От баранов и котов!
Подавай-ка мне павлиний,
Золотой, зелёный, синий,
Чтоб я по лесу гулял,
Красотою щеголял!»
И вот по горам, по долинам
Мишка шагает павлином,
И блестит у него за спиной
Золотой-золотой,
Расписной,
Синий-синий
Павлиний
Хвост.
А Лисица, а Лисица
И юлит, и суетится,
Вокруг Мишеньки похаживает,
Ему перышки поглаживает:
«До чего же ты хорош,
Так павлином и плывёшь!
Я тебя и не признала,
За павлина принимала.
Ах, какая красота
У павлиньего хвоста!»
Но тут по болоту охотники шли
И Мишенькин хвост увидали вдали.
«Глядите: откуда такое
В болоте блестит золотое?»
Поскакали, но кочкам вприпрыжку
И увидели глупого Мишку.
Перед лужею Мишка сидит,
Словно в зеркало, в лужу глядит,
Всё хвостом своим, глупый, любуется,
Перед Лисонькой, глупый, красуется
И не видит, не слышит охотников,
Что бегут по болоту с собаками.
Вот и взяли бедного
Голыми руками,
Взяли и связали
Кушаками.
А Лисица
Веселится,
Забавляется
Лисица:
«Ох, недолго ты гулял,
Красотою щеголял!
Вот ужо тебе, павлину,
Мужики нагреют спину.
Чтоб не хвастался,
Чтоб не важничал!»
Подбежала — хвать да хвать, —
Стала перья вырывать.
И весь хвост у бедняги повыдергала.
Благодарю вас за письмо,
Ума любезного трюмо,
О вы, которые издавна
Екатерина Николавна,
По-русски просто говоря,
А на грамматику смотря,
Так Николаевна — но что же?
Ведь русский стих, избави Боже!
Какой пострел, какая шаль!
Ведь русский стих не граф Лаваль;
Он не стоит на курьих ножках.
Как слон на стопы опершись,
Его не сломишь, как ни рвись!
Что о собаках и о кошках
Пословицы нам говорят,
То скажем также с смыслом правым
И о стихах с рассудком здравым:
В них ненадолго виден лад,
В них мира нет, а перемирье;
Все гладко кажется, а там
И вскочут глупости, как чирья
По краснопюсовым носам.
Вот вам пример, да и примерный, —
Я соврал, как питомец верный,
Кому кормилец — Аполлон,
Тремя помноженный Антон,
Да на закуску Прокопович!
Здесь рифма мне Василий Львович!
Что вам могу сказать о нем?
Сидит с подагрой он вдвоем;
Но ваш Тургенев преподобный —
Ему подагры самой злобной
Еще убийственней сто раз:
Взялся его он в добрый час
Привесть в печатанную веру;
Но, христианскому примеру
Он следуя наоборот,
Закоренелый греховод,
Где б должно дунуть — в ус не дунул,
А там на Пушкина же плюнул,
Отрекшись от всех дел его.
Но, ради Бога самого,
Скажите, Пушкин дьявол, что ли?
А здесь под рифму мне Горголи!
Он под перо мое скользнул,
Как пред несчастием кот черный!
Нет! нет! Я тут слуга покорный
И крикну разве: караул!
Да, кстати, сделав три поклона,
Я вас поздравлю с сыном Крона
Иль с Новым годом, все равно!
Пусть жребий с счастьем заодно
Прядет в нем ваши дни из шелка,
Пусть прыткой жизни одноколка
По свежим бархатным лугам
Везет вас к пристани покойной!
И на заре и в полдень знойный
Пусть бережет вас добрый дух!
И не перечит вам дороги
Исподтишка ни случай строгий,
Ни граф Хвостов с стихами вслух!
1
Зима, зима в Загорске.
Зима явилась в гости.
От белизны блестят дома,
Старинные часовенки.
Зима, зима! Пришла зима!
Загорск стоит как новенький.
Прошла по улицам, дворам
Зима, зима-красавица.
Нет, самым лучшим малярам
С побелкой так не справиться!
Ура, сегодня хороша
Погодка для снежков!
И Вовка — добрая душа
Зовёт своих дружков.
Летят снежки, летят снежки,
Вопят приятели-дружки.
Один в снегу, другой в снегу,
Никто не хочет быть в долгу.
Так разогреются зимой,
Как будто месяц май.
А паренёк придёт домой —
Его хоть выжимай!
У Вовки меткая рука,
У Вовки верный глаз.
Метнул снежок издалека
И по макушке — раз!
А Петя, увалень такой,
Нагнулся не спеша,
Швырнул снежок не той рукой.
Смеются все: левша.
У Пети левая рука
Желает быть главней,
Он с ней не справится никак,
Никак не сладит с ней.
И вот — насмешки да смешки,
Хоть не ходи играть в снежки.
А что, страна такая есть,
Город есть такой,
Где спокойно можно есть
Левою рукой?
Где за обедом не твердят:
«Смирнов, какой рукой едят?»
Летят снежки, летят снежки…
— Левша! — хохочут пареньки.
Стемнело. В окнах свет горит.
— А хочешь, — Вовка говорит, —
Хочешь, завтра приведу
Кошку-невидимку?
Пареньки домой идут
Не спеша, в обнимку.
— Хочешь, кошку приведу?
Только ты имей в виду…
И Вовка, выдумщик большой,
О чём-то шепчется с левшой.
2
Есть в Загорске детский сад
(Ленинская, 30),
Там недавно чудеса
Начали твориться.
Петя рельсы рисовал,
Белый лист разлиновал,
А девчонки, пять подруг,
Одевали кукол.
Говорит Маруся вдруг:
— Кто-то замяукал?!
Где же кошка? Не видна.
Ну-ка поглядим-ка.
Где же кошка? Где она,
Кошка-невидимка?
Как услышал Петька наш —
Кто-то замяукал,
Петька сразу карандаш
Раз — в другую руку.
В полдень случай был такой:
Дали Пете чая,
Ложку он не той рукой
Взял, не замечая.
Снова рядом, близко
Как мяукнет киска!
Где же кошка? Не видна.
Ну-ка поглядим-ка,
Где же кошка? Где она,
Кошка-невидимка?
Стоит кошке замяукать,
Как, услышав кошку,
Паренёк в другую руку
Переносит ложку.
Ох, упрёки да попрёки
Надоели Петьке,
Надоели Петьке
Хуже горькой редьки.
Но совсем другое дело,
Если кошка захотела
Вам помочь немножко.
Но куда же кошка делась?
Где же эта кошка?
Нет, у этой кошки
Не четыре ножки.
Вовка — добрая душа —
Вот кто эта кошка.
Известно ли Вам, о мой друг, что в Бретани
Нет лучше — хоть камни спроси! —
Нет лучше средь божьих созданий
Графини Эллен де Курси?
Все, что творится в мире,
Мы видеть и слышать должны,
Для этого нам добрым богом
Глаза и уши даны.
Из замка она выплывает, как лебедь,
К подъемному мосту идет.
Солнце смеется в небе.
Нищий стоит у ворот.
Но если случится — излишне
Остер и зорок глаз,
Тогда это значит — Всевышний
Хочет помучить нас.
Влюбленные очи поднять не дерзая,
За ней юный паж по следам,
А также собака борзая —
Любимица доброй madame.
Мы знаем — не редко собака
Любимого друга честней,
И приятно любить собаку —
Никто не ревнует к ней!
Скажу Вам, что нищий был молод и строен
И — был он слеп, как поэт.
Но — разве слепой не достоин
Внимания дамы, — нет?
Слепой завидует зрячим.
О, если б он знал, сколько мы
В душе нашей тайно прячем
Тяжелой и страшной тьмы!
Вздрогнуло сердце графини, в котором
Любовь обитала всегда,
Бретонка окинула нищего взором:
«Достоин внимания, да!»
У всех есть мысли сердца, —
У льва, у тебя, у змеи.
Но — кто эти мысли знает?
И — знаешь ли ты свои?
И вот говорит она нищему: «Слушай!
С тобою — графиня Эллен!
Мне жаль твою темную душу.
Чем я облегчу ее плен?»
Когда ты почувствуешь в сердце
Избыток меда иль яда,
Отдай его ближним скорее —
Зачем тебе лишнее надо?
Madame, — отвечает ей нищий покорно, —
Моя дорогая madame
Все дни моей жизни черной
За Ваш поцелуй я отдам!»
О правде красивой тоскуя,
Так жадно душой ее ждешь,
Что любишь безумно, как правду,
Тобой же рожденную ложь.
«Мой маленький, ты отвернись немного, —
Сказала графиня пажу, —
Для славы доброго бога
Я скромность мою не щажу!»
Как всё — и женщина тоже
Игрушка в божьих руках!
Подумаем лучше о детях,
О ласточках, о мотыльках.
Слепой обнимает стан гордой графини,
Устами прижался к устам,
Туманится взор ее синий,
Сгибается тонкий стан.
Друзья! Да здравствует счастье!
Что ж, — пусть его жизнь только миг!
Но мудрости в счастье больше,
Чем в сотне толстых книг.
Тут гордость графини вдруг страсть одолела.
Румяней вечерней зари,
Бретонка пажу повелела:
«Этьен, о дитя, не смотри!»
Враги наши — чорт и случай —
Всегда побеждают нас,
И так ты себя не мучай —
Греха неизбежен час!
Потом, поднимаясь с земли утомленно,
«Убей» — приказала пажу.
И радостно мальчик влюбленный
Дал волю руке и ножу.
Кто пьет из единой чаши
Любовь и ревность вместе, —
Тот неизбежно выпьет
Красный напиток мести.
Вот, влажные губы платком стирая,
Графиня сказала Христу:
«Тебе, повелитель рая,
Дала я мою чистоту!»
О том, куда ветер дует,
Нам честно былинка скажет,
Но то, чего женщина хочет —
Сам бог не знает даже!
А мальчика нежно и кротко спросила:
«Не правда ли, как я добра?
О чем же ты плачешь, милый?
Идем, нам домой пора!»
Любовь возникает, как пламя,
И мы, сгорая в нем,
Чудесно становимся сами
Прекрасным и ярким огнем.
Он ей не ответил, он только беретом
Смахнул капли слез со щек,
Но тяжкого вздоха при этом
Этьен удержать не мог.
Мы щедро жизнь одаряем!
Ведь каждый в нее принес
Немножко веселого смеха
И полное сердце слез.
Нахмурила черные брови бретонка
И, злые сдержав слова,
Сбросила с моста ребенка
В зеленую воду рва.
Если мы строго осудим
Всех, кто достоин кары, —
Мы счастливей не будем,
Но — опустеет мир старый!
И вновь свои гордые, синие очи
Эллен в небеса подняла,
«Будь мне судьею, отче,
Будь добр, как я была!»
Мы знаем: грехи красоток —
Не больше, как милые шутки.
А бог — так добр и кроток,
А он такой мягкий и чуткий!
Ночью графиня, позвав аббата,
Рассказала грехи свои.
И были с души ее сняты
Грехи за пятнадцать луи.
Все, что творится в мире,
Мы видеть и слышать должны,
Для этого нам добрым богом
Глаза и уши даны.
Все это для мира осталось бы тайной,
Не знал бы об этом свет,
Но — в лепту попало случайно
Девять фальшивых монет.
Но если бывает — излишне
Остер и зорок глаз,
Тогда это значит — Всевышний
Хочет помучить нас.
И вот, раздавая их бедным вилланам,
Монах позлословить рад —
Нескромность его и дала нам
Одну из прекрасных баллад.
Мучительны сердца скорби, —
И часто помочь ему нечем, —
Тогда мы забавной шуткой
Боль сердца успешно лечим!
1.
ВОЗРОЖДЕНИЕ
Возвращение к жизни, и первый сознательный взгляд.
— «Мистер Хайд, или Джикиль?» два голоса мне говорят.
Почему ж это «Или»? я их вопрошаю в ответ.
Разве места обоим в душе зачарованной нет?
Где есть день, там и ночь. Где есть мрак, там и свет есть всегда.
Если двое есть в Мире, есть в Мире любовь и вражда.
И любовь ли вражду победила, вражда ли царит,
Победителю скучно, и новое солнце горит.
Догорит, и погаснет, поборется с тьмою — и ночь.
Тут уж что же мне делать, могу ли я Миру помочь,
Ничего, Доктор Джикиль, ты мудрый, ты добрый, ты врач,
Потерпи, раз ты Доктор, что есть Мистер Хайд, и не плачь.
Да и ты, Мистер Хайд, если в прятки играешь, играй,
А уж раз проигрался, прощай — или вновь начинай.
И довольно мне слов. Уходите. Я с вами молчу.
— О, начало, о, жизнь, неизвестность, тебя я хочу!
2.
МИРОВОЕ ПРИЧАСТИЕ
«»…
О, искавший Флобер, ты предчувствовал нас.
Мы и ночи и дни устремляемся в Мир,
Мы в Бездонности ждем отвечающих глаз.
В наших жилах течет ненасытная кровь,
Мы безмерны в любви, безграничны вдвоем.
Но, любя как никто, не обманемся вновь,
И влюбленность души не телам отдаем.
В океанах мечты восколеблена гладь,
Мы воздушны в любви, как воздушен туман.
Но Елены опять мы не будем искать,
И войной не пойдем на безумных Троян.
Нет, иное светило ослепило наш взор,
Мы коснулись всего, растворились во Всем.
Глубину с высотой сочетали в узор,
С Мировым в мировом мы причастия ждем.
Больше медлить нельзя возле старых могил,
Что прошло, то прошло, что мертво, то мертво,
Мы в стозвучном живем, в Литургии Светил,
В откровеньи Стихий, в воскресеньи Всего.
Мир на Земле, мир людям доброй воли.
Мир людям воли злой желаю я.
Мир тем, кто ослеплен на бранном поле,
Мир тем, в чьих темных снах живет Змея.
О, слава Солнцу пламенному в вышних,
О, слава Небу, звездам, и Луне.
Но для меня нет в Мире больше лишних,
С высот зову — и тех, кто там, на дне.
Все — в Небесах, все — равны в разной доле,
Я счастлив так, что всех зову с собой.
Идите в Жизнь, мир людям доброй воли,
Идите в Жизнь, мир людям воли злой.
Дню минувшему замена
Новый день.
Я с ним дружна.
Как зовут меня?
«Зарема!»
Кто я?
«Девочка одна!»
Там, где Каспий непокладист,
Я расту, как все растут.
И меня еще покамест
Люди «маленькой» зовут.
Я мала и, вероятно,
Потому мне непонятно,
Отчего вдруг надо мной
Месяц сделался луной.
На рисунок в книжке глядя,
Не возьму порою в толк:
Это тетя или дядя,
Это телка или волк?
Я у папы как-то раз
Стала спрашивать про это.
Папа думал целый час,
Но не смог мне дать ответа.
Двое мальчиков вчера
Подрались среди двора.
Если вспыхнула вражда —
То услуга за услугу.
И носы они друг другу
Рассадили без труда.
Мигом дворник наш, однако,
Тут их за уши схватил:
«Это что еще за драка!»
И мальчишек помирил.
Даль затянута туманом,
И луна глядит в окно,
И, хоть мне запрещено,
Я сижу перед экраном,
Про войну смотрю кино.
Вся дрожу я от испуга:
Люди, взрослые вполне,
Не дерутся,
а друг друга
Убивают на войне.
Пригляделись к обстановке
И палят без остановки.
Вот бы за уши их взять,
Отобрать у них винтовки,
Пушки тоже отобрать.
Я хочу, чтобы детей
Были взрослые достойны.
Став дружнее, став умней,
Не вели друг с другом войны.
Я хочу, чтоб люди слыли
Добрыми во все года,
Чтобы добрым людям злые
Не мешали никогда.
Слышат реки, слышат горы —
Над землей гудят моторы.
То летит не кто-нибудь —
Это на переговоры
Дипломаты держат путь.
Я хочу, чтоб вместе с ними
Куклы речь держать могли,
Чьих хозяек в Освенциме
В печках нелюди сожгли.
Я хочу, чтобы над ними
Затрубили журавли
И напомнить им могли
О погибших в Хиросиме.
И о страшной туче белой,
Грибовидной, кочевой,
Что болезни лучевой
Мечет гибельные стрелы.
И о девочке умершей,
Не хотевшей умирать
И журавликов умевшей
Из бумаги вырезать.
А журавликов-то малость
Сделать девочке осталось…
Для больной нелегок труд,
Все ей, бедненькой, казалось —
Журавли ее спасут.
Журавли спасти не могут —
Это ясно даже мне.
Людям люди пусть помогут,
Преградив пути войне.
Если горцы в старину
Сталь из ножен вырывали
И кровавую войну
Меж собою затевали,
Между горцами тогда
Мать с ребенком появлялась.
И оружье опускалось,
Гасла пылкая вражда.
Каждый день тревожны вести,
Снова мир вооружен.
Может,
встать мне с мамой вместе
Меж враждующих сторон?
Лето красное! проходи скорей,
Ты наскучило мне без милого.
Я гуляю ли в зеленом саду,
Брать ли в лес хожу спелы ягоды,
Отдыхаю ли подле реченьки —
Пуще тошно мне, вспомяну тотчас,
Что со мною нет друга милого,
Что мне некому слова вымолвить,
Что я долго с ним не увижуся.
Ах, без милого все не мило нам!
Ровно солнышко закатилося
С той поры самой, с того времени,
Как простился он во слезах со мной,
Как в последние он прижал меня.
Ко белой груди, к ретиву сердцу.
Вспоминает ли обо мне он так?
Так ли любит он все по-прежнему?
Много времени с той поры прошло,
А ни грамотки, а ни весточки,
Ах, от милого не пришло ко мне!
Да и слуху нет; полно, жив ли он?
Хоть во сне бы он мне привиделся,
Наяву коли не видать его!
Не в тебе ли он, мать сыра земля?
Я послушаю, припаду к тебе:
Не услышу ли шуму, топоту?
Не бежит ли то добрый конь его?
Не везет ли он добра молодца
На святую Русь, к красной девице?
Нет, не чуть его, не шелохнется,
Не слыхать коня молодецкого, —
Видно, милого не видать уж мне,
Знать, заехал он в дальню сторону,
Знать, не помнит он красной девицы,
Позабыл, мой свет, всю любовь мою!
Не другая ли приглянулася?
Ты настань скорей, осень пасмурна!
Забушуйте вы, ветры буйные!
Отнесите вы к другу весточку,
Вы промолвите, как горюю я,
Как я ночь не сплю, днем тоскую все,
Как изныло все сердце вещее.
Ах, злодейка-грусть села всю меня!
Непохожа я на себя стала.
Как на родину, свет, приедешь, мой, —
Не узнаешь ты красной девицы:
Вся иссохла я от кручины злой.
Коли помнишь ты, не забыл еще,
Коли вправду жаль за любовь меня —
Приезжай, мой свет, поскорее ты!
Привези назад красоту мою,
Я по-прежнему буду весела.
Прилетела на берег синица
Из-за полночного моря,
Из-за холодна океяна.
Спрашивали гостейку приезжу,
За морем какие обряды.
Гостья приезжа отвечала:
«Всё там превратно на свете.
За морем Сократы добронравны,
Каковых мы здесь <не> видаем,
Никогда не суеверят,
Не ханжат, не лицемерят,
Воеводы за морем правдивы;
Дьяк там цуками не ездит,
Дьячихи алмазов не носят,
Дьячата гостинцев не просят,
За нос там судей писцы не водят.
Сахар подьячий покупает.
За морем подьячие честны,
За морем писать они умеют.
За морем в подрядах не крадут;
Откупы за морем не в моде,
Чтобы не стонало государство.
«Завтрем» там истца не питают.
За морем почетные люди
Шеи назад не загибают,
Люди от них не погибают.
В землю денег за морем не прячут,
Со крестьян там кожи не сдирают,
Деревень на карты там не ставят,
За морем людьми не торгуют.
За морем старухи не брюзгливы,
Четок они хотя не носят,
Добрых людей не злословят.
За морем противно указу
Росту заказного не емлют.
За морем пошлины не крадут.
В церкви за морем кокетки
Бредить, колобродить не ездят.
За морем бездельник не входит,
В домы, где добрые люди.
За морем людей не смучают,
Сору из избы не выносят.
За морем ума не пропивают;
Сильные бессильных там не давят;
Пред больших бояр лампад не ставят,
Все дворянски дети там во школах,
Их отцы и сами учились;
Учатся за морем и девки;
За морем того не болтают:
Девушке-де разума не надо,
Надобно ей личико да юбка,
Надобны румяна да белилы.
Там язык отцовский не в презреньи;
Только в презреньи те невежи,
Кои свой язык уничтожают,
Кои, долго странствуя по свету,
Чужестранным воздухом некстати
Головы пустые набивая,
Пузыри надутые вывозят.
Вздору там ораторы не мелют;
Стихотворцы вирши не кропают;
Мысли у писателей там ясны,
Речи у слагателей согласны:
За морем невежа не пишет,
Критика злобой не дышит;
Ябеды за морем не знают,
Лучше там достоинство — наука,
Лучше приказного крюка.
Хитрости свободны там почтенней,
Нежели дьячьи закрепы,
Нежели выписки и справки,
Нежели невнятные экстракты.
Там купец — купец, а не обманщик.
Гордости за морем не терпят,
Лести за морем не слышно,
Подлости за морем не видно.
Ложь там! — велико беззаконье.
За морем нет тунеядцев.
Все люди за морем трудятся,
Все там отечеству служат;
Лучше работящий там крестьянин,
Нежель господин тунеядец;
Лучше нерасчесаны кудри,
Нежели парик на болване.
За морем почтеннее свиньи,
Нежели бесстыдны сребролюбцы,
За морем не любятся за деньги:
Там воеводская метресса
Равна своею степенью
С жирною гадкою крысой.
Пьяные по улицам не ходят,
И людей на улицах не режут».
О мучениках слова,
И честныя слова
Пусть повторятся снова.
Москва.
Типография Вильде, Малая Кисловка, собственный дом.
За морем далеким, в стране благодатной,
Там рыцарский замок роскошный стоял,
И рыцарь с семьею, богатый и знатный,
В том замке прекрасном подолгу живал.
Могучим, всесильным он был властелином
Над множеством слуг и прилежных рабов,
И добрым, хорошим он был господином;
Всегда всем он помощь подать был готов.
Отрадней всего сознавать ему было,
Что сына наследника он уж имел;
О нем его сердце болезненно ныло,
Он знал—будет сыну тяжелый удел.
Не раз предавался он думам тяжелым
О том: кому сына доверить учить,
Полезным чтоб быть мог он в возрасте зрелом
И жизнь всех несчастных людей облегчить.
И Богом был рыцарь от горя избавлен,
Благое желанье свершилось его:
Был мудрый, достойный наставник приставлен,
Питомца он нежно любил своего.
Вот полночь глухая давно наступила,
И в замке все люди давно уже спят;
Луна бледным светом весь мир озарила,
И звездочки ясныя в небе горят.
Никто не шелохнется в замке безмолвном,
Покой и безлюдье повсюду царят.
Один лишь наставник не спит благородный,
Он с юношей—другом в беседе сидят.
И слушает мальчик учителя речи,
И веет на душу его в них тепло.
Уныло и тускло светилися свечи,
В душе-ж у ребенка так было светло.
— Слушай, так учитель тихо говорит,
Слушай, как на свете жить нам Бог велит:
Богу постоянно с верою молись,
Добрых дел полезных делать не стыдись.
Мать люби всем сердцем, добраго отца,
Милость ты получишь Вышняго Творца,
Не давай ты сильным немощных губить,
Слабых приучайся с малых лет любить,
В сердце своем радость будешь ощущать,
Если бедных станешь твердо защищать.
— Добрый мой учитель,—юноша сказал,
Головой кудрявой на грудь ему пал,
Все это исполню, что ты говоришь,
Стану я любить всех так, как ты велишь.
Буду чтить я Бога, чтить отца и мать,
Жить для всех, стараться всем свободу дать.
Много изменю я, выросши большой,
Сделаю порядок я тогда иной;
Всем рабам оковы тяжкия сниму,
Когда я правление замком сим возьму.
Пусть все Бога хвалят, для себя живут,
Что себе посеют, пусть то и возьмут.
Вот смотрю на клетки; сердце все грустит,
Хочется на волю птичек отпустить.
Так тогда и будет—верно говорю:
Всем своим я клеткам дверцы отворю,
Орел молодой возмужал, оперился,
И сильным, могучим он рыцарем стал,
И с ласковым взором к рабам обратился,
И слово прекрасное всем им сказал:
"Бога Всемогущаго в помощь призываю,
"Жизни путь свободный всем я вам даю,
"Вас на труд, на волю всех я отпускаю
«И за вас я Бога пламенно молю.»
Прошло с той поры уже времени много,
И витязь могучий в могилу сошел,
И после борьбы в этой жизни убогой,
В ней мирный покой своей жизни нашел.
И там-же, в могиле, лежит тот учитель,
Что доброе семя в птенце молодом,
Как мудрый наставник и честный мыслитель,
Посеял и видел плоды их на нем.
И время бежит… поколенья сменяют
Друг друга; за старым и новое мрет,
Но память о рыцаре все сохраняют,
А с ним и учитель его не умрет.
Т. Яковлев.
Мы выросли в годы советской власти.
Неведом нам прошлого дым.
Слово «ребенок» слову «несчастье»
Было тогда родным.
А мы ребенка встречаем песней.
Нам каждый младенец мил.
— Здравствуйте, гражданин чудесный,
Добро пожаловать в мир!
Можете петь, можете жить,
Родителей веселить.
Есть у нас хлеб, чтобы всех кормить
Школы, чтобы всех обучать.
Растите во славу советской власти»
Бегайте — в добрый час! —
Слово «ребенок» и слово «счастье»
Стали родными у нас.
Страна заботливо одевает
Любимых птенцов своих.
Наборщики, радуясь, набирают
Различные книжки для них.
И машинисты, с ветрами сражаясь»
Везут их во все концы.
Суровые каменщики, улыбаясь.
Возводит для них дворцы.
Но наши дети м белоручки,
Не маменькины сшит.
Страна Советов рукой могучей
Выводит их в большевики.
Ходил по многим я городам
И многих людей видал.
Я и детским прислушивался мечтам.
Я игры их наблюдал.
И рассказал под секретом большим
Малыш семилетний мне,
Что он мечтает, как сам Чапаев
Скакать на лихом коне.
Глаза другого подернулись дымкой.
Он хочет ученым быть.
Он хочет пробраться в Берлин невидимкой,
Тельмана освободить.
А тихая девочка мне сказала:
— Нет лучше мечты моей.
Я вырасту летчицей — словно Чкалов,
Помчусь через семь морей. —
И стало радостно песне моей,
И понял я тут сполна,
Что Родина в каждом из малышей,
Как в капле, отражена.
Я был в Артеке. Среди друзей
Стоял недвижим и тих,
Я видел, как наши ребята встречали
Испанских братьев своих.
Какая в их взорах горела дружба!
Им было по десять лет.
Наши дети — наше оружье.
Сильнее его нет.
Когда я строки эти пишу,
Вечер глядит в окно.
Стихает детский веселый шум,
Поздно уже, темно.
Плывет над Москвою моей луна,
Песня звенит вдали.
Как нежная мать, проверяет страна:
Все ли дети легли?
Она говорит им: «Вы будете жить,
Родную страну любить.
Есть у нас хлеб, чтобы вас накормить,
Есть у нас школы, чтоб вас обучить.
Самолеты, чтоб вас защитить».
В глубокой древности один законодатель
И, как велось, богам приятель,
С одним из них в радушный час
Сидевши глаз на глаз,
Был удостоен откровенья
И наставленья,
Как сделать счастливым народ.
Конечно, первое условье
Для счастия - здоровье.
Вот он для улучшения своих людских пород
Постановил в закон: чуть где родись урод
Иль хворенький иной, иль просто недоношен,
Дитя быть должен в море брошен;
А если быть кому по правилам в живых, -
Чтобы ни пятнышка на них,
Ни бородавочки нигде не оставалось,
Сейчас чтобы срезалось
Иль выжигалось.
Устроен на скале Тарпейской комитет.
Набрали членов добрых, честных,
Умом, ученостью известных,
Хирургов цвет.
И в этом комитете
Осматривались все и подчищались дети.
Проходит двадцать, тридцать лет,
Вот новое уже явилось поколенье,
Но вовсе не видать в породе улучшенья.
Уродов не перевелось.
Знать, члены матерей щадили.
В делах политики в расчет не брать же слез,
И добрых членов заменили
Другими, покрутей;
Но улучшение людей
Вперед у них, глядят, все мало подается.
Не действует на членов ни арест,
Ни крест;
Смени иного - он смеется
И очень, очень рад:
В другое место заберется, -
Везде, где ни служи, - везде жирней оклад,
Чем в членах комитета.
Смекнувши это,
Сейчас
Оклады увеличили для членов во сто раз,
И место сделалось первейшим в государстве.
Но улучшилась ли людей порода в царстве?
Член, точно, местом дорожит,
Поэтому от всякой малости дрожит
И, несмотря на материно горе,
Ребенка всякого почти кидает в море.
Оно, спокойней и верней -
Дитя отпето
И нет вперед ответа.
А если жить и даст по доброте своей,
То с пятнышками у детей
Обрезав и кругом с запасом,
Без носа часом
Их пустит в свет иль без ушей
И изо всякого обделает урода.
А вместе с тем
Все прекращалося, и наконец совсем
С земли исчезла вся порода.
Остались члены для развода.
И слышал я вчера:
Потомки их весьма способны в цензора.
1849 (?)
О Боже, душ Творец бессмертных
И всех, где существует кто!
О Единица числ несметных,
Без коей все они — ничто!
О Средоточие! Согласье!
Все содержащая Любовь!
Источник жизни, блага, счастья,
И малых и больших миров!
Коль Ты лишь духом наполняешь
Своим цевницы твари всей,
Органом сим увеселяешь
Себя средь вечности Твоей,
И вкруг от мириадов звездных,
Пиющих свет с Твоих очес,
Сам черплешь блеск лучей любезных
И льешь их в океан небес;
И мне, по плоти праху тленну,
Когда на тот один конец
Ты вдунул душу толь священну,
Чтобы в гармонию, Творец,
И я вошел Твою святую:
О! ниспошли ж мне столько сил,
Чтоб развращенну волю злую
Твоей я воле покорил;
И так бы сделал душу чисту,
Как водный ключ, сквозь блат гнилых,
Как запах роз, сквозь дебрь дымисту,
Как луч небес, сквозь бездн ночных
Протекши, теми же бывают,
Что были в существе своем,
Или светлей еще сияют,
Чем злато, жженое огнем.
Подаждь, чтоб все мое желанье,
Вся мысль моя един был Ты,
И истин бы Твоих алканье
Пожрало мира суеты;
Чтоб правды, совести, закона,
Которы мне Ты в грудь влиял,
Из подлости, хотя б у трона,
Я ни на что не променял;
Чтоб, знав мое происхожденье,
Моих достоинств я не тмил;
Твоей лишь воле в угожденье
В лице царя Твой образ чтил;
Чтобы, трудясь я безвозмездно,
Творил самим врагам добро,
И как Тебе добро любезно,
Так ненавидел бы я зло;
Несчастных, утесненных слезу
Чтобы спешил я отирать;
Сердца, подобные железу,
Моей горячностью смягчать;
Чтоб не был я ни горд, ни злобен;
На лоне нег не воздремал;
Но был душой Тебе подобен
И всю ее с Тобой сливал.
О сладка мысль и дерзновенна —
Желать с Творцом слиянну быть!
Когда придет неизреченна
Мне радость та, чтоб в Боге жить?
Когда с тобой соединюся,
Любви моей, желаний край!
Где пред лицом Твоим явлюся,
Там мрачный ад мне будет рай!
1797
Большой Медведицы нет ковша,
Луна не глядит с небес.
Ночь темна… Затих Черемшан.
Гасит огни Мелекесс.Уснул и Бряндинский колхоз…
Только на дальних буграх
Ночь светла без луны и звезд, —
Там тарахтят трактора.Другие кончают осенний сев,
Стыдно им уступать —
Вот почему сегодня не все
Бряндинцы могут спать.Пускай осенняя ночь дрожа
Холодом бьет в ребро, —
Люди работают и сторожат
Свое трудовое добро… Амбар — копилка общих трудов —
Полон отборных семян.
Его сторожит Степан Седов,
По прозвищу Цыган.Крепок амбара железный запор,
Зорок у сторожа глаз.
Не потревожат враг и вор
Семян золотой запас.Слышит Степан, как новые га
С бою берут трактора.
И ночь идет, темна и долга,
И долго еще до утра.Мысли плывут, как дым махры:
«Колхоз… ребятишки… жена…
Скоро всем для зимней поры
Обувка будет нужна…»Осенняя ночь долга и глуха,
И утра нет следов,
Еще и первого петуха
Не слышал Степан Седов… И вдруг — испуг расширил зрачок
Черных цыганских глаз:
На небе огненный язычок
Вспыхнул и погас.И следом дым, как туман с реки,
Клубом поплыл седым.
И взвились новые языки
И палевым сделали дым.Глядит Степан из черной тьмы,
И губы шепчут дрожа:
Или соседи… или мы…
В нашем конце пожар! Огонь присел в дыму глухом,
Невидимый, но живой,
И прыгнул огненным петухом,
Вздымая гребень свой.Степаново сердце бьет набат,
Забегал сонный колхоз.
И вспыхнул крик: «Седовы горят!»
И прогремел обоз… Искры тучами красных мух
Носятся над огнем…
Степан едва переводит дух, —
И двое спорят о нем.— Степан! Колхозные семена
Не время тебе стеречь!
Смотри! В огне семья и жена! —
Так первый держит речь.— Горит твой дом! Горит твой кров!
Что тебе до людей?
Беги, Седов! Спеши, Седов!
Спасай жену и детей! Но в этот яростный разговор
Крикнул голос второй:
— Постой, Степан! И враг и вор
Ходят ночной порой! Такого часа ждут они,
Готовы к черным делам!..
Жена и дети там не одни, —
Ты здесь нужней, чем там.Амбар получше обойди,
Быть может, неспроста
Горит твой дом! Не уходи,
Не уходи с поста! Тебе плоды колхозных трудов
Недаром доверил мир!..-
И был на посту Степан Седов,
Пока не снял бригадир.Утих пожар. Как дым белёс,
Холодный встал рассвет.
И тут увидел весь колхоз,
Что черный сторож сед.И рассказало всем без слов
Волос его серебро,
Как сторожил Степан Седов
Колхозное добро.
Задумал дурень
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Увидел дурень
Две избы пусты;
Глянул в подполье:
В подполье черти,
Востроголовы,
Глаза, что ложки,
Усы, что вилы,
Руки, что грабли,
В карты играют,
Костью бросают,
Деньги считают.
Дурень им молвил:
«Бог да на помочь
Вам, добрым людям».
Черти не любят, —
Схватили дурня,
Зачали бити.
Стали давити,
Еле живого
Дурня пустили.
Приходит дурень
Домой, сам плачет,
На голос воет.
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то тоже:
«Дурень ты дурень,
Глупый ты Бабин,
То же ты слово
Не так бы молвил;
А ты бы молвил:
«Будь ты, враг, проклят
Имем господним!»
Черти ушли бы,
Тебе бы, дурню,
Деньги достались
Заместо клада».
«Добро же, баба,
Ты, бабариха.
Матерь Лукерья,
Сестра Чернава,
Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Увидел дурень, —
Четырех братов, —
Ячмень молотят.
Он братьям молвил:
«Будь ты, враг, проклят
Имем господним!»
Как сграбят дурня
Четыре брата,
Зачали бити,
Еле живого
Дурня пустили.
Приходит дурень
Домой, сам плачет,
На голос воет.
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то также:
«Дурень ты дурень,
Глупый ты Бабин,
То же ты слово
Не так бы молвил.
Ты бы им молвил:
«Бог вам на помочь,
Чтоб по сту на день,
Чтоб не сносити».
«Добро же, баба,
Ты, бабаряха,
Матерь Лукерья,
Сестра Чернава,
Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Увидел дурень, —
Семеро братьев
Матерь хоронят;
Все они плачут,
Голосом воют.
Он им и молвил:
«Бог вам на помочь,
Семеро братьев,
Мать хоронити,
Чтоб по сту на день,
Чтоб не сносити».
Сграбили дурня
Семеро братьев,
Зачали бити,
Стали таскати,
В грязи валяти,
Еле живого
Дурня пустили.
Идет он, дурень,
Домой да плачет,
На голос воет.
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то также:
«Дурень ты дурень,
То же ты слово
Не так бы молвил,
А ты бы молвил:
«Канун да ладан,
Дай же господь бог
Царство небесно,
Пресветлый рай ей».
Тебя бы, дурня,
Там накормили
Кутьей с блинами».
«Добро же, баба,
Ты, бабариха,
Матерь Лукерья,
Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати;
Навстречу свадьба, —
Он им и молвил:
«Канун да ладан,
Дай господь бог вам
Царство небесно,
Пресветлый рай всем».
Скочили дружки,
Схватили дурня,
Зачали бити,
Плетьми стегати,
В лицо хлестати.
Пошел, заплакал,
Идет да воет.
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то также:
«Дурень ты дурень,
Ты глупый Бабин;
Ты то же слово
Не так бы молвил;
А ты бы молвил:
«Дай господь бог вам,
Князю с княгиней,
Закон приняти,
Любовно жити,
Детей сводити».
«Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Попался дурню
Навстречу старец.
Он ему молвил:
«Дай бог те, старцу,
Закон приняти,
Любовно жити,
Детей сводити».
Как схватит старец
За ворот дурня,
Стал его бити,
Стал колотити,
Сломал костыль весь.
Пошел он, дурень,
Домой, сам плачет,
А мать бранити,
Жена журити,
Сестра-то также:
«Ты дурень, дурень,
Ты глупый Бабин;
Ты то же слово
Не так бы молвил;
А ты бы молвил:
«Благослови мя,
Святой игумен».
«Добро же, баба,
Ты, бабариха,
Матерь Лукерья,
Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
В лесу ходити.
Увидел дурень
В бору медведя, —
Медведь за елью
Дерет корову.
Он ему молвит:
«Благослови мя,
Святой игумен».
Медведь на дурня
Кинулся, сграбил,
Зачал коверкать,
Зачал ломати:
Едва живого
Дурня оставил.
Приходит дурень
Домой, сам плачет,
На голос воет,
Матери скажет.
А мать бранити,
Жена пеняти,
Сестра-то также:
«Ты дурень, дурень,
Ты глупый Бабин;
Ты то же слово
Не так бы молвил,
Ты бы зауськал,
Ты бы загайкал,
Заулюлюкал».
«Добро же, баба,
Ты, бабариха,
Матерь Лукерья,
Сестра Чернава,
Вперед я, дурень,
Таков не буду».
Пошел он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати,
Себя казати.
Идет он, дурень,
Во чистом поле, —
Навстречу дурню
Идет полковник.
Зауськал дурень,
Загайкал дурень,
Заулюлюкал.
Сказал полковник
Своим солдатам.
Схватили дурня, —
Зачали бити;
До смерти дурня
Тут и убили.
Три девушки бросили свет,
три девушки бросили свет,
чтоб Деве пречистой служить.
— О Дева в венце золотом!
Приходят с зарею во храм,
приходят с зарею во храм,
алтарь опустелый стоит.
— О Дева в венце золотом!
Вот за море смотрят они,
вот за море смотрят они,
к ним по морю Дева идет.
— О Дева в венце золотом!
И Сын у Нее на груди,
и Сын у Нее на груди,
под Ними плывут облака.
— О Дева в венце золотом!
«Откуда Ты, Добрая Мать?
Откуда Ты, Добрая Мать?
В слезах Твой безгрешный покров!»
— О Дева в венце золотом!
— «Иду я от дальних морей.
иду я от дальних морей,
где бедный корабль потонул».
— О Дева в венце золотом!
«Я смелых спасла рыбаков,
я смелых спасла рыбаков,
один лишь рыбак потонул».
— О Дева в венце золотом!
«Он Сына хулил моего,
он Сына хулил моего,
он с жизнью расстался своей»
— О Дева в венце золотом!
Три рыцаря бросили свет,
три рыцаря бросили свет,
чтоб Даме Небесной служить.
— О Дама в венце золотом!
Приходят с зарею во храм,
приходят с зарею во храм,
алтарь опустелый стоит.
— О Дама в венце золотом!
Вот на горы смотрят они,
вот на горы смотрят они,
к ним по небу Дама идет.
— О Дама в венце золотом!
И Сын у Нее на груди,
и Сын у Нее на груди,
и звезды под Ними бегут.
— О Дама в венце золотом!
«Откуда Ты, Матерь Небес?
Откуда Ты, Матерь Небес?
В огне Твой безгрешный покров!»
— О Дама в венце золотом!
«Иду я от дальней горы.
иду я от дальней горы,
где замок священный стоял».
— О Дама в венце золотом!
«Я рыцарей верных спасла,
я рыцарей верных спасла,
один лишь огнем попален».
— О Дама в венце золотом!
«Нарушил он страшный обет,
нарушил он страшный обет,
он душу свою погубил!»
— О Дама в венце золотом!
Долго ль будешь, рок суровый,
Дни весны моей мрачить,
И на сей ты год мой новый
Хочешь тучи наводить?
Где, в каких сердцах найду я
Против этих туч отвод,
Или мне — опять горюя
Провлачить и этот год,
Здесь — далеко на чужине
От родных, друзей моих?
Бедняку — и сиротине
Не найти вовеки их!
Люди есть и здесь, конечно,
Кто Лукуллов всех сочтет! —
Но бедняк меж ними вечно
Человека не найдет.
Знать — под чуждым небосклоном
Поле жизни я пройду
И, считая дни лишь стоном,
Здесь в могилу упаду.
Так я думал пред началом
Бледна вечера с собой,
Гений кроткий вдруг с фиалом
И с оливой — стал пред мной.
Вестник неба, вестник мирный, —
Я в восторге возгласил, —
Если ты с страны эфирной
Послан, чтобы мне открыл
Будущу мою судьбину;
После мрачных, грозных туч,
Указал чтоб мне долину,
Где блистает солнца луч, —
Пусть подымется завеса,
Пусть надежды луч мелькнет;
Если ж я узрю с утеса
Пропасть — дна которой нет?.
Если страннику несчастну,
В знойный день — среди песков,
Ты снизшел сказать весть страшну,
То хоть жажда жжет в нем кровь,
Не сыскать ему здесь тени
И воды тут не найтить,
Оживить чтоб томны члены,
Чтоб язык хоть омочить!
Нет — пускай, пускай не знает
Странник рока своего, —
Пусть надежда прохлаждает
Кровь кипящую его;
Пусть взор странника несчастна
Покрывает мрак густой,
Жизнь нам тягостна — ужасна;
Как простимся мы с мечтой!
Тут небесный вестник мира
Вдруг слова мои прервал,
И — мне голосом зефира
Весть такую прошептал:
В роковом твоем фиале
Желчь иссохнет с годом сим,
При самом его начале
Ты под небом уж другим
По пути мирском пойдешь,
Где — хоть встретишь под ногою
Терн — слезу хоть и прольешь,
Но состраждущих рукою
Та осушится слеза;
Так царя планет лучами
Осушается роса.
Но не мни меж богачами
Обрести ты рук таких,
Нет — они не сострадают,
Они чувствовать не знают,
Им невнятен стон других;
Их добро — есть вид корысти
Или гордости одной;
Нет — не к воплям — но лишь к лести
Слух они склоняют свой.
На то место, где родился,
В этом годе ты взглянешь,
На том холме, где резвился,
В этом годе отдохнешь;
Узришь — узришь свою хату
И повесишь посох в ней,
Хату малу — но богату
Любящей тебя родней,
И помиришься с судьбиной,
В ней забыв беды свои.
О восторг! и кто ж причиной?
Это вы, друзья мои!
Вы с судьбой меня мирите,
Коею гоним я был,
Вы мне ясны дни дарите!
Чем я — чем я заслужил?.
Нет, ничем — вы лишь склонили
Слух свой к стону моему;
И добро, добро творите.
Вняв лишь сердцу своему;
Только стон уединенный
Моей арфы к вам дошел,
И я, — роком удрученный, —
В вас друзей себе нашел.
Где же кисть, чтоб изразила
Благодарный жар в чертах,
Где же арфа, чтоб излила
Жар сердечный на струнах?.
Чтоб сказали — как умею
Это чувствовать в груди,
И это чувство… я немею…
Ты, слеза, катись — пади!
Так — она пускай докажет,
Что я сердцем к вам писал,
Пусть, друзья, она доскажет
То, чего я не сказал.1805
Вступая в круг счастливцев молодых,
Я мыслил там — на миг товарищ их —
С веселыми весельем поделиться
И юношей блаженством насладиться.
Но в сем кругу меня мой Гений ждал!
Там Эверс мне на братство руку дал…
Благодарю, хранитель-провиденье!
Могу ль забыть священное мгновенье,
Когда, мой брат, к руке твоей святой
Я прикоснуть дерзнул уста с лобзаньем,
Когда стоял ты, старец, предо мной
С отеческим мне счастия желаньем!
О старец мой, в прекрасных днях твоих
Не пропадет и сей прекрасный миг,
Величием души запечатленный, -
Но для тебя я был пришлец мгновенный;
Как друг всего, и мне ты другом был;
Ты с нежностью меня благословил,
Нечаянно в сей жизни повстречавши!
Уже отсель ты в лучший смотришь свет,
И мой тебе незнаем будет след!
Но я, едва полжизни испытавши,
Едва сошед с предела ранних лет,
Не с лучшею, не с легкою судьбою
(И может быть, путь долгий предо мною!),
Мысль о тебе, о брат священный мой,
Как Божий дар, возьму на жизнь с собой!
Брат Эверса!.. так! я сказать дерзаю,
Что имени сего всю цену знаю!
В сем имени мой долг изображен!
Не беден тот, кто свойства не лишен
Пред добрыми душою согреваться;
Кто мыслию способен возвышаться,
Зря благости величественный лик.
О! сладкий жар во грудь мою проник,
Когда твоя рука мне руку сжала!
Мне лучшею земная жизнь предстала,
Училищем для неба здешний свет!
«Не унывать, хотя и счастья нет;
Ждать в тишине и помнить провиденье;
Прекрасному — текущее мгновенье;
Грядущее — беспечно небесам;
Что мрачно здесь, то будет ясно там!
Земная жизнь, как странница крылата,
С печалями от гроба улетит;
Что было здесь для доброго утрата,
То жизнь ему другая возвратит!»
Вот правила для Эверсова брата.Я зрел вчера: сходя на край небес,
Как божество, нас солнце покидало;
Свершив свой день, прощальный луч бросало
Оно с высот на холм, и дол, и лес,
И, тихий блеск оставя на закате,
От нас к другим скатилось небесам…
О! сколько мне красот явилось там!
Я вспомянул о небом данном брате;
О дне его, о ясной тишине
И сладостном на вечере сиянье:
Я вспомянул о нежном завещанье,
Оставленном в названье брата мне, -
И мужество мне в душу пробежало!..
Благослови ж меня, священный друг!
Что б на пути меня ни ожидало,
Отныне мне, как благотворный дух,
Сопутником твое воспоминанье.
Где б ни был я, мой старец брат со мной!
И тихое вечернее сиянье,
С моей о нем беседуя душой, -
Таинственный символ его завета, -
Учителем отныне будет мне:
«Свой здешний путь окончить в тишине!»-
И вестником прекраснейшего света.
Читал я, что люди права получают
По воле священной Царя-исполина,
И был я уверен, что жертв не считают
Тяжелыми в доброй отчизне литвина.
В тот год я пророчил при новом порядке
Обильную жатву общественной нивы;
Смотреть ежедневно ходил я в рогатке,
Как шляхта отвсюду спешит на призывы.
Когда меня пыль от колес осыпала
И лица знакомыя часто мелькали,
Я плакал… Ужели же пыль вызывала
Град слез, иль из сердца оне выступали?
Не знаю… Но волю слезам давши чистым,
Я знаю, что крепко люблю свою братью,
Что прадед мой старый литвином был истым,
Что шляхтич я родом с гербовой печатью.
Я думал: «Напрасно враги так шумели,
Шляхетское имя порочили с жаром:
Не нынче, так завтра увижу на деле,
Что шляхтой до ныне зовут нас не даром;
Не нынче, так завтра узнает Европа,
Россия и Польша узнают с восторгом,
Что мы, добровольно сняв цепи с холопа,
Преступным себя не позорили торгом;
А те, что примером для родины были,
Являлись главою и сердцем собраний, —
Те люди, что маршальский жезл заслужили, —
Они отрекутся по собственной воле
От рабства, бичи предавая проклятью…»
Гордиться мне было в то время грешно ли,
Что шляхтич я родом с гербовой печатью?
Со шляхтою месяц назад тому ровно
Я в Гродне пил тост за великое дело,
Читал я горячее слово из Ковно,
Как брат писал в брату: «Работа приспела!
Хоть грунт наш безплоден и деньги мне, право,
Теперь очень нужны, но, Бог хочет видно, —
Отрекся я, братец, от панскаго права:
Мне рабовладельцем грешно быть и стыдно».
И думал я: "Спесь-то в вас, братцы, какая!
Какое мне дело, до Ковно, до Гродно!…
И Вильна, в великое дело вникая,
Наверно, окончит его благородно.
Там к общему благу пылают любовью…
Я знаю литовскую добрую братью
И в праве гордиться литовскою кровью,
Как шляхтич природный с гербовой печатью.
«Из старых Ошмян, и из Трок, и из Лиды,
С Дисны и с Вилейки вся шляхта родная
Вопрос о народе решит без обиды,
Все нужды, невзгоды крестьянския зная.
Цвет власти губернской, еще так недавно
Встречаемый с шумным восторгом, всеобщим,
Ужели отстаивать будет безславно
Ужасное рабство и все мы возропщем?…»
Однако, свершилось… О, край мой, измяли
Венец твой, запачкав его преступленьем!..
Отцы твои цепи народа спаяли,
Свои имена подписав под решеньем
О панской опеке над бедным народом…
Историк за это предаст их проклятью…
Мне стыдно за Вильно… Не шляхтич я родом…
Позор мне с моею шляхетской печатью!…
Нам славит древность Амфиона:
От струн его могущих звона
Воздвигся город сам собой…
Правдоподобно, хоть и чудно.
Что древнему поэту трудно?
А нынче?.. Нынче век иной.
И в наши бедственные леты
Не только лирами поэты
Не строят новых городов,
Но сами часто без домов,
Богатым платят песнопеньем
За скудный угол чердака
И греются воображеньем
В виду пустого камелька.
О Амфион! благоговею!
Но, признаюсь, не сожалею,
Что дар твой: говорить стенам,
В наследство не достался нам.
Славнее говорить сердцам
И пробуждать в них чувства пламень,
Чем оживлять бездушный камень
И зданья лирой громоздить.С тобой хочу я говорить,
Мой друг и брат по Аполлону!
Склонись к знакомой лиры звону;
Один в нас пламенеет жар;
Но мой удел на свете — струны,
А твой: и сладких песней дар
И пышные дары фортуны.
Послушай повести моей
(Здесь истина без украшенья):
Был пастырь, образец смиренья;
От самых юношеских дней
Святого алтаря служитель,
Он чистой жизнью оправдал
Все то, чем верных умилял
В Христовом храме как учитель;
Прихожан бедных тесный мир
Был подвигов его свидетель;
Невидимую добродетель
Его лишь тот, кто наг, иль сир,
Иль обречен был униженью,
Вдруг узнавал по облегченью
Тяжелыя судьбы своей.
Ему науки были чужды —
И нет в излишнем знанье нужды —
Он редкую между людей
В простой душе носил науку:
Страдальцу гибнущему руку
В благое время подавать.
Не знал он гордого искусства
Умы витийством поражать
И приводить в волненье чувства;
Но, друг, спроси у сироты:
Когда в одежде нищеты,
Потупя взоры торопливо,
Она стояла перед ним
С безмолвным бедствием своим,
Умел ли он красноречиво
В ней сердце к жизни оживлять
И мир сей страшный украшать
Надеждою на провиденье?
Спроси, умел ли в страшный час,
Когда лишь смерти слышен глас,
Лишь смерти слышно приближенье,
Он с робкой говорить душой
И, скрыв пред нею мир земной,
Являть пред нею мир небесный?
Как часто в угол неизвестный,
Где нищий с гладною семьей
От света и стыда скрывался,
Он неожиданный являлся
С святым даяньем богачей,
Растроганных его мольбою!..
Мой милый друг, его уж нет;
Судьба незапною рукою
Его в другой умчала свет,
Не дав свершить здесь полдороги;
Вдовы ж наследство: одр убогий,
На коем жизнь окончил он,
Да пепел хижины сгорелой,
Да плач семьи осиротелой…
Скажи, вотще ль их жалкий стон?
О нет! Он, землю покидая,
За чад своих не трепетал,
Верней, он в час последний знал,
Что их найдет рука святая
Не изменяющего нам;
Он добрым завещал сердцам
Сирот оставленных спасенье.
Сирот в семействе Бога нет!
Исполним доброго завет
И оправдаем провиденье!
Шёл солдат из далёкого края,
Возвращался из дальних земель,
И шумела, его провожая,
Закарпатская тонкая ель.
Черногорка, старушка седая,
Залатала солдату шинель.— Прощай, прощай, прощай, земли спаситель!
Тебя навек запомнит добрый край.
Ты поклонись, как нам, своей России,
Поклон березкам белым передай.Он вернулся нетронутый пулей
В той войною разрушенный край,
И невольные слёзы блеснули,
Хоть при людях рукой утирал,
Но горячие губы прильнули —
Те, что раньше сказали «прощай»: — Добро, добро! Привет тебе, хозяин,
Добро, добро, пришел ты в добрый час.
Твоя земля, омытая слезами,
Тебя давно, родимый, заждалась…«Расскажите-ка, ребята,
Как с врагом сражались вы?»
«Дали им жару, чего там говорить!
Дали им как следует, на славу, прикурить.
Вот, пожалуй, девушки, и весь рассказ.
Расскажите-ка, девчата,
Как вы жили здесь без нас?»«Ну, предположим, вы знамениты,
Но ведь мы тоже не лыком шиты.
Чем могли мы — помогли мы,
Нечего тут таить».
Э! Что за разговоры интересные!«Расскажите-ка, ребята,
Как жить намечаете?»
«Ясно — хозяйство в порядок приведём
И семьей колхозной мы вновь дружно заживём.
Нивы и поля ярко расцветут,
Вновь гармошки весело запоют.
Изложите-ка, девчата,
Вашу точку зрения».«Ну, предположим, вы знамениты,
Но ведь мы тоже не лыком шиты.
Чем могли мы — помогли мы,
Нечего тут таить».
Э! Что за разговоры интересные!«Расскажите-ка, ребята, Дальше как мечтаете?»
«Дальше, девчата, вам, может, невдомёк,
До свадеб до весёлых будет срок недалёк.
А когда пойдут свадьбы шумные,
И о дальнейшем подумаем,
Изложите-ка, девчата,
Вашу точку зрения».«Ну, предположим, вы знамениты,
Но ведь мы тоже не лыком шиты.
Чем могли мы — помогли мы,
Нечего тут таить».
Э! Что за разговоры интересные! Заходите в дом, прошу о том,
С друзьями, добрые соседи!
Праздник-то какой! У нас с женой сегодня родился наследник.
Ставьте угощение послаще!
Праздник для того подходящий.
Хорош мой сын! Немного лет пройдёт,
Глядишь, усы отращивать начнёт! Он будет весь в отца!
У молодца характер весь в отца! Мы ему своим трудом большим
Украсим радостное детство!
Степи и поля — его земля,
Его богатое наследство! Запевайте песни дружнее!
Наливайте чарки полнее!
Расти красив и всем хорош на вид.
Солдатский сын отца не посрамит.
Он будет весь в отца!
У молодца и взгляд, как у отца! Гости разошлись…
Давно зажглись
На небе золотые звёзды
Спит честной народ…
Лишь у ворот о чём-то шепчутся берёзы… Петухи и те все уснули,
Кот в клубок свернулся на стуле.
Глаза закрой, засни, как спит солдат.
Я расскажу тебе про Сталинград.Ты будешь весь в отца.
У молодца и сон, как у отцаПоёт гармонь за Вологдой над скошенной травой.
Проходит песня по лугу тропинкой луговой.
Тропиночкою узкою вдвоём не разойтись —
Под собственную музыку шагает тракторист.Легко ему шагается — погожий день хорош!
Глаза его хозяйские осматривают рожь.
Шумит она, красавица, звенят-поют овсы.
И парень улыбается в пшеничные усы.Поле-поле, золотая волна…
Зреет пшеница,
Рожь колосится,
Песня вдали слышна… По старому обычаю растил он те усы
Для вида, для отличия и просто для красы
Не то что для фасона — мол, как сельский музыкант.
Как демобилизованный и гвардии сержант! Он, всеми уважаемый, земле отдал поклон.
«С хорошим урожаем Вас!» — себя поздравил он.
И вновь запели птахами гармошки, голося.
Девчата только ахали и щурили глаза.Поёт гармонь за Вологдой над скошенной травой.
Проходит песня по лугу тропинкой луговой.
Летит она, весёлая, как птица в вышине
Над городами-сёлами по вольной стороне! Майскими короткими ночами.
Отгремев, закончились бои…
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые спутники мои? Я хожу в хороший час заката
У тесовых новеньких ворот.
Может, к нам сюда знакомого солдата
Ветерок попутный занёсет? Мы бы с ним припомнили, как жили,
Как теряли трудным вёрстам счёт.
За победу б мы по полной осушили,
За друзей добавили б ещё.Если ты случайно не женатый,
Ты, дружок, нисколько не тужи:
Здесь у нас в районе, песнями богатом,
Девушки уж больно хороши.Мы тебе колхозом дом построим,
Чтобы было видно по всему, —
Здесь живёт семья советского героя,
Грудью защитившего страну.
Майскими короткими ночами,
Отгремев, закончились бои…
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые спутники мои? Хороша страна родная,
Даль озёрная, лесная —
Родина моя.
Хороши твои просторы —
океаны, реки, горы —
Вольные края.Из-за моря солнышко встаёт,
Целый день над Родиной идёт…
Здравствуй, здравствуй, край чудесный,
Ждёт нас из далёка места Родина моя.Ты дала нам жизни могучую силу,
Вновь цветут родные, золотые поля.
Ты всех нас поила,
Ты всех нас кормила,
Вольная красавица земля.Хороша страна родная,
Вся от края и до края
Милая навек.
Ты, земля, страна героев,
Там, где счастье смело строит
Вольный человек.Славься, славься, русская земля
Путеводным светом из Кремля.
Тучи звёзды не закроют,
Славься, родина героев, и живи века.
Ты полита кровью сынов своих славных,
Память о погибших мы храним в сердцах.
Живы и герои, счастье мы построим,
Доведём мы дело до конца.
России император новый!
На троне будь благословен.
Сердца пылать тобой готовы;
Надеждой дух наш оживлен.
Так милыя весны явленье
С собой приносит нам забвенье
Всех мрачных ужасов зимы;
Сердца с Природой расцветают
И плод во цвете предвкушают.
Весна у нас, с тобою мы!
Как ангел божий ты сияешь
И благостью и красотой
И с первым словом обещаешь
Екатеринин век златой,
Дни счастия, веселья, славы,
Когда премудрые уставы
Внутри хранили наш покой,
А вне Россию прославляли;
Граждане мирно засыпали,
И гражданин же был герой.
Когда монаршими устами
Вещала милость к нам одна
И правила людей сердцами;
Когда и самая вина
Нередко ею отпускалась,
И власть монаршая казалась
Нам властию любви одной.
Какое сердцу услажденье
Иметь к царям повиновенье
Из благодарности святой!
Се твой обет, о царь державный,
Сильнейший из владык земных!
Ах! Россы верностию славны,
И венценосец свят для них.
Любимый и любви достойный,
На троне отческом спокойны
Бреги ты громы для врагов,
Рази единое злодейство;
Россия есть твое семейство:
Среди нас ты среди сынов.
Воспитанник Екатерины!
Тебя господь России дал.
Ты урну нашея судьбины
Для дел великих восприял:
Еще их много в ней хранится,
И дух мой сладко веселится,
Предвидя их блестящий ряд!
Сколь жребий твой, монарх, отличен!
Предел добра неограничен;
Ты можешь всё — еще ты млад!
Уже воинской нашей славы
Исполнен весь обширный свет;
Пред нами падали державы;
Екатерининых побед
Венки и лавры не увянут;
Потомство, веки не престанут
Ее героев величать:
Румянцева искусным, славным,
Суворова — себе лишь равным;
Сражаться было им — карать.
Давно ль еще, о незабвенный
Суворов! с горстию своих
На Альпы Марсом вознесенный,
Бросал ты гром с вершины их,
Который, в безднах раздаваясь
И горным эхом повторяясь,
Гигантов дерзостных разил?
Ты богом ужаса являлся!..
Тебе мир низким показался,
И ты на небо воспарил.
Монарх! довольно лавров славы,
Довольно ужасов войны!
Бразды Российския державы
Тебе для счастья вручены.
Ты будешь гением покоя;
В тебе увидим мы героя
Дел мирных, правоты святой.
Возьми не меч — весы Фемиды,
И бедный, не страшась обиды,
Найдешь без злата век златой.
Когда не все законы ясны,
Ты нам их разум изъяснишь;
Когда же в смысле несогласны,
Ты их премудро согласишь.
Закон быть должен как зерцало,
Где б солнце истины сияло
Без всяких мрачных облаков.
Велик, как бог, законодатель;
Он мирных обществ основатель
И благодетель всех веков.
Монарх! еще другия славы
Достоин твой пресветлый трон:
Да царствуют благие нравы!
Пример двора для нас закон.
Разврат, стыдом запечатленный,
В чертогах у царя презренный,
Бывает нравов торжеством;
Царю придворный угождая
И добродетель обожая,
Для всех послужит образцом.
Есть род людей, царю опасный:
Их речи как идийский мед,
Улыбки милы и прекрасны;
По виду — их добрее нет;
Они всегда хвалить готовы;
Всегда хвалы их тонки, новы:
Им имя — хитрые льстецы;
Снаружи ангелам подобны,
Но в сердце ядовиты, злобны
И в кознях адских мудрецы.
Они отечества не знают;
Они не любят и царей,
Но быть любимцами желают;
Корысть их бог: лишь служат ей.
Им доступ к трону заградится;
Твой слух вовек не обольстится
Коварной, ложной их хвалой.
Ты будешь окружен друзьями,
России лучшими сынами;
Отечество одно с тобой.
Довольно патриотов верных,
Готовых жизнь ему отдать,
Друзей добра нелицемерных,
Могущих истину сказать!
У нас Пожарские сияли,
И Долгорукие дерзали
Петру от сердца говорить;
Великий соглашался с ними
И звал их братьями своими.
Монарх! Ты будешь нас любить!
Ты будешь солнцем просвещенья —
Наукой счастлив человек, —
И блеском твоего правленья
Осыпан будет новый век.
Се музы, к трону приступая
И черный креп с себя снимая,
Твоей улыбки милой ждут!
Они сердца людей смягчают,
Они жизнь нашу услаждают
И доброго царя поют!
На скользком поприще Тимковского наследник!
Позволь обнять себя, мой прежний собеседник.
Недавно, тяжкою цензурой притеснен,
Последних, жалких прав без милости лишен,
Со всею братией гонимый совокупно,
Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно,
Потешил дерзости бранчивую свербежь —
Но извини меня: мне было невтерпеж.
Теперь в моей глуши журналы раздирая,
И бедной братии стишонки разбирая
(Теперь же мне читать охота и досуг),
Обрадовался я, по ним заметя вдруг
В тебе и правила, и мыслей образ новый!
Ура! ты заслужил венок себе лавровый
И твердостью души, и смелостью ума.
Как изумилася поэзия сама,
Когда ты разрешил по милости чудесной
Заветные слова божественный, небесный,
И ими назвалась (для рифмы) красота,
Не оскорбляя тем уж господа Христа!
Но что же вдруг тебя, скажи, переменило
И нрава твоего кичливость усмирило?
Свои послания хоть очень я люблю,
Хоть знаю, что прочел ты жалобу мою,
Но, подразнив тебя, я переменой сею
Приятно изумлен, гордиться не посмею.
Отнесся я к тебе по долгу моему;
Но мне ль исправить вас? Нет, ведаю, кому
Сей важной новостью обязана Россия.
Обдумав наконец намеренья благие,
Министра честного наш добрый царь избрал,
Шишков наук уже правленье восприял.
Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,
Он славен славою двенадцатого года;
Один в толпе вельмож он русских муз любил,
Их, незамеченных, созвал, соединил;
Осиротелого венца Екатерины
От хлада наших дней укрыл он лавр единый.
Он с нами сетовал, когда святой отец,
Омара да Гали прияв за образец,
В угодность господу, себе во утешенье,
Усердно задушить старался просвещенье.
Благочестивая, смиренная душа
Карала чистых муз, спасая Бантыша,
И помогал ему Магницкий благородный,
Муж твердый в правилах, душою превосходный,
И даже бедный мой Кавелин-дурачок,
Креститель Галича, Магницкого дьячок.
И вот, за все грехи, в чьи пакостные руки
Вы были вверены, печальные науки!
Цензура! вот кому подвластна ты была!
Но полно: мрачная година протекла,
И ярче уж горит светильник просвещенья.
Я с переменою несчастного правленья
Отставки цензоров, признаться, ожидал,
Но, сам не зная как, ты, видно, устоял.
Итак, я поспешил приятелей поздравить,
А между тем совет на память им оставить.
Будь строг, но будь умен. Не просят у тебя,
Чтоб все законные преграды истребя,
Все мыслить, говорить, печатать безопасно
Ты нашим господам позволил самовластно.
Права свои храни по долгу своему.
Но скромной истине, но мирному уму
И даже глупости невинной и довольной
Не заграждай пути заставой своевольной.
И если ты в плодах досужного пера
Порою не найдешь великого добра,
Когда не видишь в них безумного разврата,
Престолов, алтарей и нравов супостата,
То, славы автору желая от души,
Махни, мой друг, рукой и смело подпиши.
Везде и всякий день о чести говорят,
Хотя своих сердец они не претворят.
Но что такое честь? Один победой льстился,
И, пьян, со пьяным он за честь на смерть пустился;
Другой приятеля за честь поколотил,
Тот шутку легкую пощечиной платил,
Тот, карты подобрав, безумного обманет
И на кредит ему реванж давати станет
И, вексельно письмо с ограбленного взяв,
Не будет поступать по силе строгих прав
И подождет ему дни три великодушно.
Так сердце таково бесчестию ль послушно?
Иной любовнице вернейшей изменил,
Однако зрак ея ему и после мил,
И если о любви своей кому что скажет,
Он честностью о том молчать его обяжет.
Оправив ябеду, судья возносит честь;
Благодеяния нельзя не превознесть
И добродетели сыскати где толикой,
Коль правда продана ценою невеликой?
Почтен и ростовщик над деньгами в клети,
Что со ста только взял рублев по десяти
И другу услужил, к себе напомнив службу,
Деревню под заклад большую взяв за дружбу.
Пречестный господин слуг кормит и поит,
Хотя его слуга и не довольно сыт;
Без нужды не отдаст он лишнего в солдаты,
Как разве что купить иль долга на заплаты;
Однако и за то снабдит его жену
И даст ей куль муки за ту свою вину.
Да чем детей кормить? За что ж терпеть им голод?
Так их во авкцион боярин шлет под молот.
Премерзкий суевер шлет ближнего во ад
И сеет на него во всех беседах яд.
Премерзкий атеист создателя не знает,
Однако тот и тот о чести вспоминает.
Безбожник, может ли тебя почтити кто,
Когда ты самого чтишь бога за ничто?
И может ли в твоем быть сердце добродетель?
Не знаешь честности, незнаем: коль содетель,
Который ясно зрим везде во естестве,
И нет сумнения о божьем существе.
Скупой несчастными те годы почитает,
В которы мир скирды числом большим считает,
И мыслит: «Не могу продати хлеба я;
Земля везде добра и столько ж, как моя».
А истинная честь — несчастным дать отрады,
Не ожидаючи за то себе награды;
Любити ближнего, творца благодарить,
И что на мысли, то одно и говорить;
А ежели нельзя сказати правды явно,
По нужде и молчать, хоть тяжко, — не бесславно.
Творити сколько льзя всей силою добро,
И не слепило б нас ни злато, ни сребро;
Служити ближнему, колико сыщем силы,
И благодетели б нам наши были милы,
С злодеем никогда собщенья не иметь,
На слабости людски со сожаленьем зреть;
Не мстити никому, кто может быть исправен:
Ты мщением своим не можешь быти славен.
Услужен буди всем, держися данных слов,
Будь медлен ко вражде, ко дружбе будь готов!
Когда кто кается, прощай его без мести,
Не соплетай кому ласкательства и лести,
Не ползай ни пред кем, не буди и спесив;
Не будь наладчиком, не буди и труслив,
Не будь нескромен ты, не буди лицемерен,
Будь сын отечества и государю верен!
Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Как все молчит!.. В полночной глубине
Окрестность вся как будто притаилась;
Нет шороха в кустах; тиха дорога;
В пустой дали не простучит телега,
Не скрипнет дверь; дыханье не провеет,
И коростель замолк в траве болотной.
Все, все теперь под занавесом спит;
И легкою ль, неслышною стопою
Прокрался здесь бесплотный дух… не знаю.
Но чу… там пруд шумит; перебираясь
По мельничным колесам неподвижным,
Сонливою струёй бежит вода;
И ласточка тайком ползет по бревнам
Под кровлю; и сова перелетела
По небу тихому от колокольни;
И в высоте, фонарь ночной, луна
Висит меж облаков и светит ясно,
И звездочки в дали небесной брезжут…
Не так же ли, когда осенней ночью,
Измокнувший, усталый от дороги, Придешь домой, еще не видишь кровель,
А огонек уж там и тут сверкает?..
Но что ж во мне так сердце разгорелось?
Что на душе так радостно и смутно?
Как будто в ней по родине тоска!
Я плачу… но о чем? И сам не знаю! Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Пускай темно на высоте;
Сияют звезды в темноте.
То свет родимой стороны;
Про нас они там зажжены.Куда идти мне? В нижнюю деревню,
Через кладбище?.. Дверь отворена.
Подумаешь, что в полночь из могил
Покойники выходят навестить
Свое село, проведать, все ли там,
Как было в старину. До сей поры,
Мне помнится, еще ни одного
Не встретил я. Не прокричать ли: полночь!
Покойникам?.. Нет, лучше по гробам
Пройду я молча, есть у них на башне
Свои часы. К тому же… как узнать!
Прошла ль уже их полночь или нет?
Быть может, что теперь лишь только тьма
Сгущается в могилах… ночь долга;
Быть может также, что струя рассвета
Уже мелькнула и для них… кто знает?
Как смирно здесь! знать, мертвые покойны?
Дай Бог!.. Но мне чего-то страшно стало.
Не все здесь умерло: я слышу, ходит
На башне маятник… ты скажешь, бьется
Пульс времени в его глубоком сне.
И холодом с вершины дует полночь;
В лугу ее дыханье бродит, тихо
Соломою на кровлях шевелит
И пробирается сквозь тын со свистом,
И сыростью от стен церковных пашет —
Окончины трясутся, и порой
Скрипит, качаясь, крест — здесь подувает
Оно в открытую могилу… Бедный Фриц!
И для тебя готовят уж постелю,
И каменный покров лежит при ней,
И на нее огни отчизны светят.Как быть! а всем одно, всех на пути
Застигнет сон… что ж нужды! все мы будем
На милой родине; кто на кладбище
Нашел постель — в час добрый; ведь могила
Последний на земле ночлег; когда же
Проглянет день и мы, проснувшись, выйдем
На новый свет, тогда пути и часу
Не будет нам с ночлега до отчизны.Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Сияют звезды с вышины,
То свет родимой стороны:
Туда через могилу путь;
В могиле ж… только отдохнуть.Где был я? где теперь? Иду деревней;
Прошел через кладбище… Все покойно
И здесь и там… И что ж деревня в полночь?
Не тихое ль кладбище? Разве там,
Равно как здесь, не спят, не отдыхают
От долгия усталости житейской,
От скорби, радости, под властью Бога,
Здесь в хижине, а там в сырой земле,
До ясного, небесного рассвета? А он уж недалко… Как бы ночь
Ни длилася и неба ни темнила,
А все рассвета нам не миновать.
Деревню раз, другой я обойду —
И петухи начнут мне откликаться,
И воздух утренний начнет в лицо
Мне дуть; проснется день в бору, отдернет
Небесный занавес, и утро тихой
Струей прольется в сумрак; наконец
Посмотришь: холм, и дол, и лес сияют;
Все встрепенулося; там ставень вскрылся,
Там отворилась дверь; и все очнулось,
И всюду жизнь свободная взыграла.
Ах! царь небесный, что за праздник будет,
Когда последняя промчится ночь!
Когда все звезды, малые, большие,
И месяц, и заря, и солнце вдруг
В небесном пламени растают, свет
До самой глубины могил прольется,
И скажут матери младенцам: утро!
И все от сна пробудится; там дверь
Тяжелая отворится, там ставень;
И выглянут усопшие оттуда!..
О, сколько бед забыто в тихом сне!
И сколько ран глубоких в самом сердце
Исцелено! Встают, здоровы, ясны;
Пьют воздух жизни; он вливает крепость
Им в душу… Но когда ж тому случиться? Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Еще лежит на небе тень;
Еще далеко светлый день;
Но жив Господь, он знает срок:
Он вышлет утро на восток.
Нам было весело, друзья,
Когда мы лихо пировали
Свободу нашего житья,
И целый мир позабывали!
Те дни летели, как стрела,
Могучим кинутая луком;
Они звучали ярким звуком
Разгульных песен и стекла;
Как искры брызжущие с стали
На поединке роковом,
Как очи, светлые вином,
Они пленительно блистали.В те дни, мила, явилась мне
Надежда творческая славы,
Манила думы величавы
К браннолюбивой старине:
На веча Новграда и Пскова,
На шум народных мятежей,
В походы воинства христова
Противу северных князей;
В те дни, мечтательно-счастливой,
Искал я взглядов красоты,
Ей посвящал я горделиво
Моей поэзии цветы.Вы помните беседы наши,
Как мы, бывало, за столом
Роскошно нежимся втроем,
И быстро чокаются чаши,
И пьем, и спорим, и поем?
Тогда восторжен перед вами,
Чью душу я боготворил,
Чье имя я произносил
Благоуханными устами?
Она — мой ангел. Где ж она?
Теперь, друзья, иное время:
Не пьяной сладостью вина
Мы услаждаем жизни бремя;
Теперь не праздничаем мы, -
Богаты важными трудами,
Не долго спим порою тьмы,
Встаем по утру с петухами:
Минувших лет во глубине
Следим великие державы,
Дела их в мире и войне,
Их образованность, их нравы.
Их управление, уставы,
Волненья бурные умов,
Торговлю, силу и богов,
Причины бед, причины славы;
Мы по науке мудрецов
Свободно хвалим, порицаем,
Не любим, любим, и порой
Скрижали древности седой
О настоящем вопрошаем.
Работа здравая! На ней
Душа прямится, крепнет воля,
И наша собственная доля
Определяется видней! Так мы готовимся, о други,
На достохвальпые заслуги
Великой родине своей!
Нам поле светлое открыто
Для дум и подвигов благих:
Желаний полны мы живых;
В стране мы дышим знаменитой,
Мы ей гордимся. Покажи
В листах чужих бытописаний
Ряд благороднейших деяний!
Жестоки наши мятежи.
Кровавы, долги наши брани;
Но в них является везде
Народ и смелый и могучий,
Неукротимый во вражде,
В любви и твердый и кипучий,
Так с той годины, как царям
Покорна северная сила,
Веков по льдяным степеням
Россия бодро восходила —
И днесь красуется она
Добром и честию военной:
Давно ли наши знамена
Освободили полвселенной? О, разучись моя рука
Владеть струнами вдохновений!
Не удостойся я венка
В алмазном храме песнопений!
Холодный ветер суеты
Надуй и мчи мои ветрила
Под океаном темноты
По ходу бледного светила,
Когда умалится во мне
Сей неба дар благословенный,
Сей пламень чистый и священный —
Любовь к родимой стороне! Во прах, надежды мелочные,
И дел и мыслей мишура!
У нас надежды золотые
Сердца насытить молодые
Делами чести и добра!
Что им обычная тревога
В известном море бытия?
Во имя родины и бога
Они исполнятся, друзья!
Ладьи, гонимые ветрами,
Безвестны гибнут средь зыбей,
Когда станица кораблей,
Шумя обширными крылами,
Ряды бушующих валов
Высокой грудью раздвигает
И в край родимый прилетает
С богатством дальних берегов!
IАхматова двувременной была.
О ней и плакать как-то не пристало.
Не верилось, когда она жила,
не верилось, когда ее не стало.Она ушла, как будто бы напев
уходит в глубь темнеющего сада.
Она ушла, как будто бы навек
вернулась в Петербург из Ленинграда.Она связала эти времена
в туманно-теневое средоточье,
и если Пушкин — солнце, то она
в поэзии пребудет белой ночью.Над смертью и бессмертьем, вне всего,
она лежала, как бы между прочим,
не в настоящем, а поверх него,
лежала между будущим и прошлым.И прошлое у гроба тихо шло
не вереницей дам богоугодных.
Седые челки гордо и светло
мерцали из-под шляпок старомодных.Да, изменило время их черты,
красавиц той, когдатошней России,
но их глаза — лампады доброты —
ни крутоверть, ни мгла не загасили.Шло будущее, слабое в плечах.
Шли мальчики. Они себя сжигали
пожаром гимназическим в очах
и в кулаках тетрадочки сжимали.И девочки в портфельчиках своих
несли, наверно, дневники и списки.
Все те же — из Блаженных и святых —
наивные российские курсистки.И ты, распад всемирный, не убий
ту связь времен, — она еще поможет.
Ведь просто быть не может двух России,
как быть и двух Ахматовых не может.IIНу, а в другом гробу, невдалеке,
как будто рядом с библией частушка,
лежала в белом простеньком платке
ахматовского возраста старушка.Лежала, как готовилась к венцу,
устав стирать, мести, скрести и штопать,
крестьянка по рукам и по лицу,
а в общем, домработница, должно быть.Быть мертвой — это райское житье.
За ней так добро люди приглядели,
и словно перед праздником дите,
и вымыли и чисто приодели.Цветами ее, правда, не почли,
но был зато по мерке гроб подогнан,
и дали туфли, новые почти,
с квиточками ремонта на подошвах.Была она прощающе ясна
и на груди благоговейно сжала
сухие руки, будто бы она
невидимую свечку в них держала.Они умели в жизни все уметь
(писали, правда, только закорюки),
тяжелые и темные, как медь,
ни разу не целованные руки, И думал я: а может быть, а вдруг,
но все же существуют две России:
Россия духа и Россия рук —
две разные страны, совсем чужие?! Никто о той старушке не скорбел.
Никто ее в бессмертные не прочил.
И был над нею отстраненно бел
Ахматовой патрицианский профиль.Ахматова превыше всех осанн
покоилась презрительно и сухо,
осознавая свой духовный сан
над самозванством и плебейством духа.Аристократка? Вся оттуда, где
под рысаками билась мостовая!
Но руки на цветах, как на воде,
покачивались, что-то выдавая.Они творили, как могли, добро,
но силы временами было мало,
и, легкое для Пушкина, перо
с усмешкой пальцы женские ломало.Забыли пальцы холодок Аи,
и поцелуи в Ницце, Петербурге,
и, на груди сведенные, они
крестьянскою усталостью набухли.Царица без короны и жезла,
среди даров почтительности тусклых,
была она прощающе ясна,
как та старушка в тех дареных туфлях.Ну, а старушка в том, другом гробу
лежала, не увидевшая Ниццы,
с ахматовским величием на лбу,
и между ними не было границы.
«Как царь Фараон, не желаю топить
Младенцев я в нильском течении;
Я тоже не Ирод-тиран; для меня
Противно детей избиенье.
«Пускай ко мне дети придут; я хочу
Наивностью их усладиться,
А с ними и щвабский ребенок большой
Пускай не замедлит явиться».
Так молвил король. Камергер побежал
И ждать себя мало заставил:
Большого ребенка из Швабии он
Привел к королю и представил.
— Ты шваб? — стал расспрашивать добрый король: —
Признайся — чего тут стыдиться?
— Вы правы, — ответил почтительно шваб: —
Я швабом имел честь родиться.
— От скольких же швабов ведешь ты свой род?
Их семь? Отвечай мне по чести.
— От шваба единого я родился,
Родиться не мог от всех вместе.
— А в Швабии лук был каков в этот год?—
Вновь к швабу король обратился.
— Позвольте за спрос вам отвесить поклон:
Отличнейший лук уродился.
— А есть у вас люди великие? — Шваб
На это: «По милости Бога,
У швабов великих людей теперь нет,
Но толстых людей очень много».
— А Менцель, — король продолжал: — получил
Еще хотя пару пощечин?
— Довольно и старых пощечин ему:
Он ими пресытился очень.
— Наружность обманчива, — молвил король: —
Ты вовсе не глуп, в самом деле.
— Причина тому: домовой подменил
Когда-то меня в колыбели.
— Все швабы,— заметил король: — край родной
Привыкли любить больше жизни,
Таж что ж побудило тебя предпочесть
Край чуждый любезной отчизне?
— Я дома, —ответил шваб: — репой одной,
Да кислой капустой питался,
Но если б к обеду я мясо имел,
То дома, конечно б, остался.
— Проси, о чем хочешь, — воскликнул король: —
Все сделаю, швабу в угоду.
Шваб стал на колени: «Молю, государь,
Даруйте опять нам свободу!
Никто не родится холопом на свет;
Свободу, король нам отдайте
И прав человеческих, прав дорогих
Германский народ не лишайте!»
Стоял, потрясенный глубоко, король
В смущении, без царственной позы,
А шваб между тем рукавом вытирал
Из глаз побежавшие слезы.
— Мечты! — наконец, повелитель изрек: —
Прощай и вперед будь умнее!
Но так как лунатик ты, милый мой шваб,
То дам провожатых тебе я.
Двух верных жандармов я дам, чтоб они
Тебя довезли до границы…
Но, чу! барабан — на парад я спешу,
На радость моей всей столицы.
Таков был сердечный, прекрасный конец
Беседы; но с этой минуты
Уж добрый король перестал навсегда
Детей призывать почему-то.
I.Секунд, минут, часов — нули.
Сердца с часами сверьте!
Объявлен праздник всей земли —
День без единой смерти! Вход в рай забили впопыхах,
Ворота ада — на засове, —
Без оговорок и условий
Всё согласовано в верхах.Старухе Смерти взятку дали
И погрузили в забытьё,
И напоили вдрызг её,
И даже косу отобрали.Никто от родов не умрёт,
От старости, болезней, от
Успеха, страха, срама, оскорблений.
Ну, а за кем недоглядят,
Тех беспощадно оживят —
Спокойно, без особых угрызений.И если где резня теперь —
Ножи держать тупыми!
А если — бой, то — без потерь,
Расстрел — так холостыми.Указ гласит без всяких «но»:
«Свинцу отвешивать поклоны,
Чтоб лучше жили миллионы,
На этот день запрещено.И вы, убийцы, пыл умерьте,
Забудьте мстить и ревновать!
Бить можно, но — не убивать,
Душить, но только не до смерти.Конкретно, просто, делово:
Во имя чёрта самого
Никто нигде не обнажит кинжалов.
И злой палач на эшафот
Ни капли крови не прольёт
За торжество добра и идеалов.Оставьте, висельники, тли,
Дурацкие затеи!
Вы, вынутые из петли,
Не станете святее.Вы нам противны и смешны,
Слюнтяи, трусы, самоеды, —
У нас несчастия и беды
На этот день отменены! Не смейте вспарывать запястья,
И яд глотать, и в рот стрелять,
На подоконники вставать,
Нам яркий свет из окон застя! Мы будем вас снимать с петли
И напоказ валять в пыли,
Ещё дышащих, тёпленьких, в исподнем…
Жить, хоть насильно, — вот приказ!
Куда вы денетесь от нас:
Приёма нынче нет в раю Господнем.И запылают сто костров —
Не жечь, а греть нам спины,
И будет много катастроф,
А смерти — ни единой! И, отвалившись от стола,
Никто не лопнет от обжорства,
И падать будут из притворства
От выстрелов из-за угла.И заползут в сырую келью
И вечный мрак, и страшный рак,
Уступят место боль и страх
Невероятному веселью! Ничто не в силах помешать
Нам жить, смеяться и дышать.
Мы ждём событья в радостной истоме.
Для тёмных личностей в Столбах
Полно смирительных рубах:
Особый праздник в Сумасшедшем доме…II.И пробил час — и день возник,
Как взрыв, как ослепленье!
То тут, то там взвивался крик:
«Остановись, мгновенье!»И лился с неба нежный свет,
И хоры ангельские пели, —
И люди быстро обнаглели:
Твори что хочешь — смерти нет! Иной — до смерти выпивал,
Но жил, подлец, не умирал,
Другой — в пролёты прыгал всяко-разно,
А третьего душил сосед,
А тот — его… Ну, словом, все
Добро и зло творили безнаказно.Тихоня-паинька не знал
Ни драки, ни раздоров —
Теперь он голос поднимал,
Как колья от заборов.Он торопливо вынимал
Из мокрых мостовых булыжник,
А прежде он был тихий книжник
И зло с насильем презирал.Кругом никто не умирал,
И тот, кто раньше понимал
Смерть как награду или избавленье, —
Тот бить стремился наповал,
А сам при этом напевал,
Что, дескать, помнит чудное мгновенье.Учёный мир — так весь воспрял,
И врач, науки ради,
На людях яды проверял —
И без противоядий! Вон там устроила погром,
Должно быть, хунта или клика,
Но все от мала до велика
Живут — всё кончилось добром.Самоубийц — числом до ста —
Сгоняли танками с моста,
Повесившихся — скопом оживляли.
Фортуну — вон из колеса…
Да, день без смерти удался!
Застрельщики, ликуя, пировали.…Но вдруг глашатай весть разнёс
Уже к концу банкета,
Что торжество не удалось,
Что кто-то умер где-тоВ тишайшем уголке земли,
Где спят и страсти, и стихии, —
Реаниматоры лихие
Туда добраться не смогли.Кто смог дерзнуть, кто смел посметь?!
И как уговорил он Смерть?
Ей дали взятку — Смерть не на работе.
Недоглядели, хоть реви, —
Он просто умер от любви —
На взлёте умер он, на верхней ноте!