Я бегу, <…>, бегу, топчу, скользя
По гаревой дорожке, —
Мне есть нельзя,
мне пить нельзя,
Мне спать нельзя —
ни крошки.
А может, как раз я гулять хочу
У Гурьева Тимошки?
Так нет: бегу, бегу, топчу
По гаревой дорожке.
А гвинеец Сэм Брук
Обошёл меня на круг!
А ещё вчера все вокруг
Мне говорили: «Сэм — друг!»
Сэм — наш, говорили, гвинейский друг!
Друг-гвинеец так и прёт —
Всё больше отставание.
Ну, я надеюсь, что придёт
Второе мне дыхание.
Потом я третье за ним ищу,
Потом — четвертое дыханье…
Ну, я на пятом, конечно, сокращу
С гвинейцем расстоянье!
А вообще, тоже мне — хорош друг!
Гляди: обошёл меня на круг!
А ещё вчера все вокруг
Мне говорили: «Сэм — друг!»
Сэм — наш, говорили, гвинейский друг!
Гвоздь программы — марафон,
А градусов — все тридцать,
Но к жаре привыкший он —
Вот он и мастерится.
Я б, между прочим, поглядел бы на него,
Когда бы было минус тридцать!
Ну, а теперь, конечно, — достань его!
Осталось — материться!
Вообще-то, тоже мне — хорош друг!
Гляди, что делает: обошёл на третий круг!
Нужен мне такой друг…
Как его — даже забыл… Сэм Брук!
Сэм — наш гвинейский Брут!
Прощай, мой друг! Пора в поход —
Окончен отпуск краткий,
Ты не грусти — весна идет,
И… будет все в порядке! Ну, поцелуй — и я бегу!
О нас услышишь вскоре…
Я погостил на берегу —
Пора домой, на море! Ну, улыбнись же мне в ответ
Своей улыбкой милой…
Какой хороший ты портрет
Вчера мне подарила! Я твой подарок сберегу
И в радости и в горе,
Моряк лишь гость на берегу,
А дом его — на море! Весна идет, и все кругом
Такое голубое!
И люди все бегут бегом,
Совсем как мы с тобою.Яснее взгляд, и шаг быстрей,
Все сделались моложе,
И кажется, у кораблей
Забилось сердце тоже.Смотри, как весело блестят
Все части на линкоре:
Он был у берега в гостях,
Теперь почуял море! Весны душа морская ждет,
Как птица-непоседа.
Ты не грусти — весна идет,
И с ней идет победа! И сердце говорит мое,
Что, взяв победу с бою,
Я буду праздновать ее
Как следует с тобою!
Кипят года. В тоске смертельной,
Захлебываясь на бегу,
Кипят года. Твой крестик тельный
В шкатулке крымской берегу.
Всю ночь не спал ты. Дрожь рассвета
Вошла в подвал, как злая гарь
Костров неведомых, и где-то
Зажгли неведомый фонарь,
Когда, случайный брат по смерти,
Сказал ты тихо у окна: "За мной пришли.
Вот здесь, в конверте,
Мой крест и адрес, где жена.
Отдайте ей. Боюсь, что с грязью
Смешают Господа они…" -
И дал мне крест с славянской вязью,
На нем - "Спаси и сохрани".
Но не спасла, не сохранила
Тебя рука судьбы хмельной.
Сомкнула общая могила
Свои ресницы над тобой…
Кипят года в тоске смертельной,
Захлебываясь на бегу.
Спи белым сном! Твой крестик тельный
До белой тризны сберегу.
Я скачу, но я скачу иначе
По камням, по лужам, по росе.
Бег мой назван иноходью, значит —
По-другому, то есть — не как все.
Мне набили раны на спине,
Я дрожу боками у воды.
Я согласен бегать в табуне —
Но не под седлом и без узды!
Мне сегодня предстоит бороться —
Скачки! Я сегодня фаворит.
Знаю, ставят все на иноходца,
Но не я — жокей на мне хрипит!
Он вонзает шпоры в ребра мне,
Зубоскалят первые ряды…
Я согласен бегать в табуне —
Но не под седлом и без узды!
Нет, не будут золотыми горы —
Я последним цель пересеку:
Я ему припомню эти шпоры,
Засбою, отстану на скаку!..
Колокол! Жокей мой на коне,
Он смеётся в предвкушенье мзды.
Ох, как я бы бегал в табуне —
Но не под седлом и без узды!
Что со мной, что делаю, как смею!
Потакаю своему врагу!
Я собою просто не владею —
Я прийти не первым не могу!
Что же делать? Остаётся мне
Вышвырнуть жокея моего
И бежать, как будто в табуне, —
Под седлом, в узде, но без него!
Я пришёл, а он в хвосте плетётся
По камням, по лужам, по росе…
Я впервые не был иноходцем —
Я стремился выиграть, как все!
Я впервые не был иноходцем —
Я стремился выиграть, как все!
Тесно во мгле мы сидим,
Люди, над ярусом ярус.
Зыблются ветром живым
Где-то и стяги и парус!
В узкие окна закат
Красного золота бросил.
Выступил сумрачный ряд
Тел, наклоненных у весел.
Цепи жестоки. Навек
К месту прикованы все мы
Где теперь радостный бег
Нами влекомой триремы?
Режем ли медленный Нил,
Месим ли фризскую тину?
Или нас Рок возвратил
К белому мысу Пахину?
Песню нам, что ли, начать?
Но не расслышат и жалоб
Те, кто достойны дышать
Морем с разубранных палуб!
Кто там? Нагая ль жена
Дремлет на шкуре пантеры?
Чу! это песня слышна
В честь венценосной гетеры.
Или то Цезарь-певец
Лирой тревожит Тритона,
Славя свой вечный венец,
Славя величие трона?
Нет! то военных рожков
Вызов, готовящий к бою!
Я для друзей иль врагов
Волны упругие рою?
Эх, что мечтать! все равно —
Цезаря влечь иль пирата!
Тускло струится в окно
Отблеск последний заката.
Быстро со мглой гробовой
Снова сливаемся все мы,
Мча на неведомый бой
Бег быстролетной триремы.
«Завистью гонима, я бегу стыда —
И никто не сыщет моего следа.Кущи господина! сени госпожи!
Вертоград зеленый! столб родной межи! Поле, где доила я веселых коз!
Ложе, где так много пролила я слёз! И очаг домашний, и святой алтарь! —
Все прости навеки!» — говорит Агарь.И ее в пустыню дух вражды влечет,
И пустыня словно все за ней идет, Все вперед заходит, и со всех сторон
Ей грозить и душит, как тяжелый сон.Серые каменья, лава и песок
Под лучами солнца жгут подошвы ног.Пальм высоких листья сухо шелестят;
Тени без прохлады по лицу скользят; И в лицо ей ветер дышит горячо;
И кувшин ей давит смуглое плечо.Сердце замирает, ноги устают,
Слезы высыхают и опять текут… Чу! вдали журчанье ключевой воды,
По краям оврага свежие следы.Знать, не даром пастырь здесь прогнал стада,
Вот, — скамья и жёлоб, зелень и вода.И, слагая ношу, села отдыхать
Бывшая рабыня — будущая мать.И страшась пустыни и боясь пути,
И не зная где ей спутников найти, Головой поникла с тайною мольбой.
Вдруг, как будто с ветром, сладостно живойГолос не воздушный, но и не земной
Прозвучал в пустыне, говоря с душой.И она очнулась… слушая, глядит,
Видит, — ангел Божий на песке стоит.Белая одежда, белое крыло,
Кроткое сиянье — строгое чело.«Ты куда?» — спросил он. — «Я иду в Кадис».
И сказал ей ангел: «С миром воротись.» —«Я бегу от Сары, госпожи моей».
И сказал ей ангел: «Примирися с ней!.. И родишь ты сына, силу многих сил…
Наречеши имя ему Измаил: И рука Господня будет вечно с ним…
Населятся страны семенем твоим…» —И с отрадой в сердце начала вставать
Бывшая рабыня — будущая мать.Год написания: без даты
Мчится Конь — без дорог, отвергая дорогу любую.
Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду.
Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую!
С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю! Нет предела тебе! Лишь прыжка опрометчивость страстная —
Над водою, горою, над бездною бедствия всякого.
Мой летящий, лети, сократи мои муки и странствия.
Не жалей, не щади твоего безрассудного всадника! Пусть отчизну покину, лишу себя друга и сверстника,
Не увижу родных и любимую, сладкоречивую, —
Но и в небе чужбины звезда моей родины светится,
Только ей я поведаю тайну страдания чистую! Все, что в сердце осталось, — влеку я во мглу голубую,
Все, что в разуме живо, — безумному бегу дарую!
С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!
Мчись, Мерами, пока не паду я на землю сырую! Пусть не ведать мне ласки родного кладбища пустынного,
Тени предков со мной не поделятся миром и славою!
Черный ворон мне роет могилу средь поля постылого.
И останки костей моих будут для вихря забавою.Не сойдутся родные — простить мне грехи и провинности,
Не заплачет любимая — крикнут голодные коршуны!
Мчись, Мерани, вперед, за пределы судьбы меня вынеси,
Не бывал я покорным и впредь не узнаю покорности! Пусть отвергнутый всеми и проклятый всеми, умру я.
Враг судьбы — презираю разящую силу слепую!
Мчись, Мерани, пока не упал я на землю сырую!
С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю! Не бесплодно стремленье души обреченной и раненой!
Мой собрат небывалый продолжит прыжок мой над пропастью.
Неспроста, о Мерани, не зря, не впустую. Мерани мой,
Мы полет затевали, гнушаясь расчетом и робостью! Мчится Конь — без дорог, отвергая дорогу любую.
Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду.
Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую!
С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!
Конь и птица — неразрывны,
Конь и птица — быстрый бег.
Как вдали костры призывны!
Поспешаем на ночлег.
У костров чернеют тени,
Приготовлена еда.
В быстром беге изменений
Мы найдем ее всегда.
Нагруженные обозы —
В ожидании немом.
Без вещательной угрозы,
Что нам нужно, мы возьмем.
Тени ночи в ночь и прянут,
А костры оставят нам.
Если ж биться с нами станут,
Смерть нещадная теням.
Дети Солнца, мы приходим,
Чтобы алый цвет расцвел,
Быстрый счет мы с миром сводим,
Вводим волю в произвол.
Там где были разделенья
Заблудившихся племен,
Входим мы как цельность пенья,
Как один прибойный звон.
Кто послал нас? Нам безвестно.
Тот, кто выслал саранчу,
И велел дома, где тесно,
Поджигать своим «Хочу».
Что ведет нас? Воля кары,
Измененье вещества.
Наряжаяся в пожары,
Ночь светла и ночь жива.
А потом? Потом недвижность
В должный час убитых тел,
Тихой Смерти необлыжность,
Черный коршун пролетел.
Прилетел и сел на крыше,
Чтобы каркать для людей.
А свободнее, а выше —
Стая белых лебедей.
Ни силы, ни красы в скрипучем этом беге...
Ох, как же тесно нам в прокуренном ковчеге!
Кругом играет мир горами черных волн,
Акулы тяжело резвятся;
Нелепый наш ковчег со дна до крыши полн
Отчаянных галлюцинаций.
Иллюминатор наглухо закрыт, и ночь,
Фантазия свинцовых ставень,
Бессильна позднее похмелье превозмочь:
Там день, который дню не равен.
Так чорт с ней! Открывай! Пусть хлынет день, в плаще
Стальной воды, пусть выбьет стекла!
Там, в стенке – все равно, я знаю – в стенке щель:
И жизнь, и кладь давно подмокла.
Не надо голубя! Держи, не выпускай!
Их вовсе нет, далеких братий.
Мы надоели все друг другу, нам тоска –
Так чорт ли в вашем Арарате?
В такой посудине, как наша, спасся Ной,
Но ведь не делаться же Ноем!
Ах, Ной все щелочки замазывал слюной,
А мы и тонем, да не ноем.
Тону. Пожалуйста, не пробуйте спасать:
Вино засмолено в бутылках,
Акулам до вина конечно не достать,
Акула сест меня – от пяток до затылка.
Ну что же, я готов. Мой голос не дрожит.
В воде последний трус легко умрет без стона.
Конечно это смерть. Акула, ты не кит,
А я подавно не Иона.
Нет, я не праведник! Я тонкое зерно,
Я умирающее семя.
А люди будут быть: они найдут вино,
В которое сгустилось время.
Мир должен быть оправдан весь,
Чтобы можно было жить!
Душою там, я сердцем — здесь.
А сердце как смирить?
Я узел должен видеть весь.
Но как распутать нить?
Едва в лесу я сделал шаг, —
Раздавлен муравей.
Я в мире всем невольный враг,
Всей жизнею своей,
И не могу не быть, — никак,
Вплоть до исхода дней.
Мое неделанье для всех
Покажется больным.
Проникновенный тихий смех
Развеется как дым.
А буду смел, — замучу тех,
Кому я был родным.
Пустынной полночью зимы
Я слышу вой волков,
Среди могильной душной тьмы
Хрипенье стариков,
Гнилые хохоты чумы,
Кровавый бой врагов. —
Забытый раненый солдат,
И стая хищных птиц,
Отца косой на сына взгляд,
Развратный гул столиц,
Толпы́ глупцов, безумный ряд
Животно-мерзких лиц. —
И что же? Я ли создал их?
Или они меня?
Поэт ли я, сложивший стих,
Или побег от пня?
Кто демон низостей моих
И моего огня?
От этих ти́гровых страстей,
Змеиных чувств и дум, —
Как стук кладбищенских костей
В душе зловещий шум, —
И я бегу, бегу людей,
Среди людей — самум.
Прости, блестящий град: твои богаты стены,
Где, с детства самого до юности моей,
Наиподлейших был я жертвою людей,
Суть яд в глазах моих, — бегу их, как измены.
Бегу — куда ж? — к тебе, мое уединенье!
Пусть знатные кого хотят к дворцу зовут;
Спокойно, счастливо здесь дни мои текут,
Я не завидую в их скользком возвышенье!
Как безрассудны мы! Должны ль в беды вдаваться,
Чтоб счастие найти, которого хотим?
Оставим мы людей, желанья укротим,
И станем, жив с собой, мы лучше научаться.
Коль целью человек имеет наслажденье,
То льзя ли в обществах, сих вихрях суеты,
Прямого счастия найти ему цветы?
Ах, нет! — они цветут в одном уединенье.
Цветут — не вянут век, стократно возрождаясь,
Я рву их без помех с возлюбленной моей.
Природой, Сашенькой пленяяся своей,
Не знаю горестей, всечасно наслаждаясь.
С спокойствием смотрю на дней моих теченье,
Я в настоящем лишь утехи нахожу,
На будущее же без трепета гляжу
И, зря прошедшее, не прихожу в смущенье.
Блажен, кто, общее людей презревши мненье,
Что может лишь одно тщеславье утверждать,
Считает, как и я, тогда счастливым стать,
Коль истину, как я, нашел в уединенье.
На скирдах молодых сидючи, Осень,
И в полях зря вокруг год плодоносен,
С улыбкой свои всем дары дает,
Пестротой по лесам живо цветет,
Взор мой дивит!
Разных птиц голоса, вьющихся тучи,
Шум снопов, бег телег, оси скрыпучи,
Стук цепов по токам, в рощах лай псов,
Жниц с знамем идущих гул голосов
Слух мой пленит.
Как мил сей природы радостный образ!
Как тварей довольных сладостен возглас!
Где Осень обилье рукою ведет,
Царям и червям всем пищу дает
Общий отец.
Но что же вдруг, Ярцов! черные бури,
Грохоча так, кроют неба лазури?
Здесь тихий ток с ревом роет волна,
Там в бледных туманах ржет нам война:
Благ ли творец?
Ах! благ всех зиждитель, я слышу, ты рек:
Невежда предерзкий лишь ты, человек,
Не видишь, не знаешь пользы своей;
Сам часто своих ты ищешь сетей:
Хранит только бог.
О! правда то, правда! Смирим же пред ним
Наш глупый мы ропот и волю дадим
Всемощной деснице солнце водить;
Бег мира превратна станем сносить,
Чтящи свой рок.
Так если с Урала златые ключи
В царский лил кладезь, их сам не пьючи, —
Я дни мнил Астреи, мир и покой
Ввесть распрей в вертеп; и с чистой душой
Благ всем желал.
Но то коль не надо, — оставим судьбам
Премудрым дать лучший здесь жребий людям
Сев, сами прикажем в нашем гнезде
Осени доброй нам дать по труде
Счастья покал.
Другим печальный стих рождает стихотворство,
Когда преходит мысль восторгнута в претворство,
А я действительной терзаюся тоской:
Отъята от меня свобода и покой.
В сей злой, в сей злейший час любовь, мой друг, тревожит,
И некий лютый гнев сие смятенье множит.
Лечу из мысли в мысль, бегу из страсти в страсть,
Природа над умом приемлет полну власть;
Но тщетен весь мой гнев: ее ли ненавижу?!
Она не винна в том, что я ее не вижу,
Сержуся, что не зрю! Но кто виновен тем?!
Причина мне случай в несчастии моем.
Напрасно на нее рождается досада;
Она бы всякий час со мной быть купно рада.
Я верен ей, но что имею из того?!
Я днесь от беспокойств терпенья моего,
Лишенный всех забав, ничем не услаждаюсь,
Стараюсь волен быть и больше побеждаюсь,
В отчаяньи, в тоске терпя мою беду,
С утра до вечера покойной ночи жду,
Хожу, таская грусть чрез горы, долы, рощи,
И с нетерпением желаю темной нощи,
Брожу по берегам и прехожу леса,
Нечувственна земля, не видны небеса.
Повсюду предо мной моей любезной очи,
Одна она в уме. Дождався тихой ночи,
Глаза хочу сомкнуть во тихие часы,
Сомкну, забудуся. Но, ах! ея красы
И очи сомкнуты сквозь веки проницают
И с нежностью мое там имя восклицают.
Проснувся, я ловлю ея пустую тень
И, осязая мрак, желаю, чтоб был день.
Лишася сладка сна и мояся слезами,
Я суетно ищу любезную глазами.
Бегу во все страны, во всех странах грущу,
Озлюсь и стану полн лютейшия досады,
Но только вспомяну ея приятны взгляды,
В минуту, я когда сержусь, как лютый лев,
В нежнейшую любовь преходит пущий гнев.
Преодоленье
Косности русской —
Пушкинский гений?
Пушкинский мускул
На кашалотьей
Туше судьбы —
Мускул полёта,
Бега,
Борьбы.
С утренней негой
Бившийся — бодро!
Ровного бега,
Долгого хода —
Мускул. Побегов
Мускул степных,
Шлюпки, что к брегу
Тщится сквозь вихрь.
Не онеду́жен
Русскою кровью —
О, не верблюжья
И не воловья
Жила (усердство
Из-под ремня!) —
Конского сердца
Мышца — моя!
Больше балласту —
Краше осанка!
Мускул гимнаста
И арестанта,
Что на канате
Собственных жил
Из каземата —
Соколом взмыл!
Пушкин — с монаршьих
Рук руководством
Бившийся так же
На́смерть — как бьётся
(Мощь — прибывала,
Сила — росла)
С мускулом вала
Мускул весла.
Кто-то, на фуру
Несший: «Атлета
Мускулатура,
А не поэта!»
То — серафима
Сила — была:
Несокрушимый
Мускул — крыла.
1
Лицо без обличия.
Строгость. — Прелесть.
Все́ ризы делившие
В тебе спелись.
Листвою опавшею,
Щебнем рыхлым.
Все́ криком кричавшие
В тебе стихли.
Победа над ржавчиной —
Кровью — сталью.
Все́ навзничь лежавшие
В тебе встали.
2
Нищих и горлиц
Сирый распев.
То не твои ли
Ризы простерлись
В беге дерев?
Рощ, перелесков.
Книги и храмы
Людям отдав — взвился.
Тайной охраной
Хвойные мчат леса:
— Скроем! — Не выдадим!
Следом гусиным
Землю на сон крестил.
Даже осиной
Мчал — и ее простил:
Даже за сына!
Нищие пели:
— Темен, ох, темен лес!
Нищие пели:
— Сброшен последний крест!
Бог из церквей воскрес!
3
О, его не привяжете
К вашим знакам и тяжестям!
Он в малейшую скважинку,
Как стройнейший гимнаст…
Разводными мостами и
Перелетными стаями,
Телеграфными сваями
Бог — уходит от нас.
О, его не приучите
К пребыванью и к участи!
В чувств оседлой распутице
Он — седой ледоход.
О, его не догоните!
В домовитом поддоннике
Бог — ручною бегонией
На окне не цветет!
Все под кровлею сводчатой
Ждали зова и зодчего.
И поэты и летчики —
Все отчаивались.
Ибо бег он — и движется.
Ибо звездная книжища
Вся: от Аз и до Ижицы, —
След плаща его лишь!
РЕШЕНЬЕ.
Решеньем Полубога Злополучий,
Два мертвых Солнца, в ужасах пространств,
Закон нарушив долгих постоянств,
Соотношений грозных бег тягучий,—
Столкнулись, и толчок такой был жгучий,
Что Духи Взрыва, в пире буйных пьянств,
Соткали новоявленных убранств
Оплот, простертый огненною тучей.
Два Солнца, встретясь в вихре жарких струй,
В пространствах разошлись невозвратимо,
Оставив Шар из пламени и дыма.
Вот почему нам страшен поцелуй,
Бег семенной, и танец волоконца:—
Здесь летопись возникновенья Солнца.
Бывает встреча мертвых кораблей,
Там далеко, среди Морей Полярных.
Межь льдов они затерты светозарных,
Поток пришел, толкнул богатырей.
Они плывут навстречу. Все скорей.
И силою касаний их ударных
Разорван лик сокрытостей кошмарных,
И тонут тайны в бешенстве зыбей.
Так наше Солнце, ставшее светилом
Для всех содружно-огненных планет,
Прияло Смерть, в себя приявши Свет.
И мы пойдем до грани по могилам,
Припоминая по ночам себя,
Когда звезда сорвется, свет дробя.
Два мертвых Солнца третье породили,
На миг ожив горением в толчке,
И врозь поплыли в Мировой Реке,
Светило-Призрак грезя о Светиле.
Миг встречи их остался в нашей были,
Он явственен в глубоком роднике,
Велит душе знать боль и быть в тоске,
Но чуять в пытке вещий шорох крылий.
О камень камень—пламень. Жизнь горит.
До сердца сердце—боль и счастье встречи.
Любимая! Два Солнца—нам предтечи.
И каждый павший ниц метеорит
Есть звук из мирозданной долгой речи,
Которая нам быть и жить—велит.
РЕШЕНЬЕ
Решеньем Полубога Злополучий,
Два мертвых Солнца, в ужасах пространств,
Закон нарушив долгих постоянств,
Соотношений грозных бег тягучий, —
Столкнулись, и толчок такой был жгучий,
Что Духи Взрыва, в пире буйных пьянств,
Соткали новоявленных убранств
Оплот, простертый огненною тучей.
Два Солнца, встретясь в вихре жарких струй,
В пространствах разошлись невозвратимо,
Оставив Шар из пламени и дыма.
Вот почему нам страшен поцелуй,
Бег семенной и танец волоконца: —
Здесь летопись возникновенья Солнца.
Бывает встреча мертвых кораблей,
Там далеко, среди Морей Полярных.
Меж льдов они затерты светозарных,
Поток пришел, толкнул богатырей.
Они плывут навстречу. Все скорей.
И силою касаний их ударных
Разорван лик сокрытостей кошмарных,
И тонут тайны в бешенстве зыбей.
Так наше Солнце, ставшее светилом
Для всех содружно-огненных планет,
Прияло Смерть, в себя приявши Свет.
И мы пойдем до грани по могилам,
Припоминая по ночам себя,
Когда звезда сорвется, свет дробя.
Два мертвых Солнца третье породили,
На миг ожив горением в толчке,
И врозь поплыли в Мировой Реке,
Светило-Призрак грезя о Светиле.
Миг встречи их остался в нашей были,
Он явственен в глубоком роднике,
Велит душе знать боль и быть в тоске,
Но чуять в пытке вещий шорох крылий.
О камень камень — пламень. Жизнь горит.
До сердца сердце — боль и счастье встречи.
Любимая! Два Солнца — нам предтечи.
И каждый павший ниц метеорит
Есть звук из мирозданной долгой речи,
Которая нам быть и жить — велит.
Я не люблю пустого словаря
Любовных слов и жалких выражений:
«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой».
Я рабства не люблю. Свободным взором
Красивой женщине смотрю в глаза
И говорю: «Сегодня ночь. Но завтра —
Сияющий и новый день. Приди.
Бери меня, торжественная страсть.
А завтра я уйду — и запою».Моя душа проста. Соленый ветер
Морей и смольный дух сосны
Ее питал. И в ней — всё те же знаки,
Что на моем обветренном лице.
И я прекрасен — нищей красотою
Зыбучих дюн и северных морей.Так думал я, блуждая по границе
Финляндии, вникая в темный говор
Небритых и зеленоглазых финнов.
Стояла тишина. И у платформы
Готовый поезд разводил пары.
И русская таможенная стража
Лениво отдыхала на песчаном
Обрыве, где кончалось полотно.
Так открывалась новая страна —
И русский бесприютный храм глядел
В чужую, незнакомую страну.Так думал я. И вот она пришла
И встала на откосе. Были рыжи
Ее глаза от солнца и песка.
И волосы, смолистые как сосны,
В отливах синих падали на плечи.
Пришла. Скрестила свой звериный взгляд
С моим звериным взглядом. Засмеялась
Высоким смехом. Бросила в меня
Пучок травы и золотую горсть
Песку. Потом — вскочила
И, прыгая, помчалась под откос… Я гнал ее далёко. Исцарапал
Лицо о хвои, окровавил руки
И платье изорвал. Кричал и гнал
Ее, как зверя, вновь кричал и звал,
И страстный голос был — как звуки рога.
Она же оставляла легкий след
В зыбучих дюнах, и пропала в соснах,
Когда их заплела ночная синь.И я лежу, от бега задыхаясь,
Один, в песке. В пылающих глазах
Еще бежит она — и вся хохочет:
Хохочут волосы, хохочут ноги,
Хохочет платье, вздутое от бега…
Лежу и думаю: «Сегодня ночь
И завтра ночь. Я не уйду отсюда,
Пока не затравлю ее, как зверя,
И голосом, зовущим, как рога,
Не прегражу ей путь. И не скажу:
«Моя! Моя!» — И пусть она мне крикнет:
«Твоя! Твоя!»
Когда-то в Пекине вельможны старшины,
В часы народной тишины,
Желая по трудах вкусить отдохновенье,
Стеклись в ристалище своих изведать сил.
Не злато получить там победитель мнил,
Но плески дланей в награжденье;
И бескорыстных сих наград
И сами мудрецы отнюдь не возгнушались.
Две меты в поприще пекинцев назначались:
Одна для малых чад,
Другая юношам и возмужалым;
Бег начался—и вдруг жена явилась там.
Хочу сказать в Китае небывалым,
Что жены тамошни сидят в нем по домам,
И к беганью у них все заперты дороги;
Что с детства нежного, едва изыдут в свет,
Тесьмами крутят им и стягивают ноги;
Без ног же в поприще стязаться выгод нет;
Но счастью их чрез то, казалось, нет утраты.
Других забав, другой и платы
Они в награду ждать должны своих трудов.
Да и к чему в краю нам царства
Искать того, что внутрь находится домов?
Будь доброю женой, без прихотей, коварства;
По кротости души кажи всем кроткий взгляд;
Пекись о благонравье чад,
О нуждах подданный и их забавах;
Будь доброй дочерью, сестрой,
Блюди семейственный покой,
И славу обретай в своих незлобных нравах:
Вот поприще обширное для нас!
Однако в Пекине на этот раз
В ристалище жена возмнила состязаться.
То видно праздная, иль сирая была.
Иль дома не найдя полезней чем заняться,
За славою от скуки притекла,
Иль мнила милого увеселить тем взоры.
Не знаю в истину для нужд она каких,
Но знаю, что, забыв скудельность ног своих,
С мужами вздумала войти в неравны споры.
Знак к бегу дан трубой.
Коснея трепетной стопой,
Бежит сподвижница, шатаясь с каждым шагом,
И сил не ощутя, считая благом,
Что меты детские достигла не упав,
Ждет хохота—презора,
Угрюмого от старцев взора
И буйных юношей забав;
Ждет и с стыда главу на перси преклоняет…
Но что ж?.. Все сонмище во длани ей плескает!
Мир судит в нас дела и подвиг лишь единый;
Знаток их меряет со способом и с силой.
А. Б-на.
Словно бритва, рассвет полоснул по глазам,
Отворились курки, как волшебный сезам,
Появились стрелки, на помине легки,
И взлетели стрекозы с протухшей реки,
И потеха пошла — в две руки, в две руки!
Мы легли на живот и убрали клыки.
Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки,
Чуял волчие ямы подушками лап;
Тот, кого даже пуля догнать не могла б, —
Тоже в страхе взопрел, и прилёг, и ослаб.
Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал:
Зря мы любим её, однолюбы.
Вот у смерти — красивый широкий оскал
И здоровые, крепкие зубы.
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу —
Псам ещё не намылены холки!
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав,
К небесам удивлённые морды задрав:
Или с неба возмездье на нас пролилось,
Или света конец — и в мозгах перекос…
Только били нас в рост из железных стрекоз.
Кровью вымокли мы под свинцовым дождём —
И смирились, решив: всё равно не уйдём!
Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог — человек:
Улетающим — влёт, убегающим — в бег…
Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,
В равной сваре — за нами удача.
Волки мы — хороша наша волчая жизнь!
Вы собаки — и смерть вам собачья!
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу,
Чтобы в корне пресечь кривотолки.
Но на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!
К лесу — там хоть немногих из вас сберегу!
К лесу, волки, — труднее убить на бегу!
Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков
И скликаю заблудшие души волков.
Те, кто жив, затаились на том берегу.
Что могу я один? Ничего не могу!
Отказали глаза, притупилось чутьё…
Где вы, волки, былое лесное зверьё,
Где же ты, желтоглазое племя моё?!
…Я живу, но теперь окружают меня
Звери, волчьих не знавшие кличей.
Это псы, отдалённая наша родня,
Мы их раньше считали добычей.
Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу,
Обнажаю гнилые осколки.
А на татуированном кровью снегу
Тает роспись: мы больше не волки!
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Конь несет меня стрелой
На поле открытом;
Он вас топчет под собой,
Бьет своим копытом.
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Не кляните вы меня,
Темно-голубые!
Я бы рад вас не топтать,
Рад промчаться мимо,
Но уздой не удержать
Бег неукротимый!
Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;
Конь несет меня лихой, —
А куда? не знаю!
Он ученым ездоком
Не воспитан в холе,
Он с буранами знаком,
Вырос в чистом поле;
И не блещет как огонь
Твой чепрак узорный,
Конь мой, конь, славянский конь,
Дикий, непокорный!
Есть нам, конь, с тобой простор!
Мир забывши тесный,
Мы летим во весь опор
К цели неизвестной.
Чем окончится наш бег?
Радостью ль? кручиной?
Знать не может человек —
Знает бог единый!
Упаду ль на солончак
Умирать от зною?
Или злой киргиз-кайсак,
С бритой головою,
Молча свой натянет лук,
Лежа под травою,
И меня догонит вдруг
Медною стрелою?
Иль влетим мы в светлый град
Со кремлем престольным?
Чудно улицы гудят
Гулом колокольным,
И на площади народ,
В шумном ожиданье,
Видит: с запада идет
Светлое посланье.
В кунтушах и в чекменях,
С чубами, с усами,
Гости едут на конях,
Машут булавами,
Подбочась, за строем строй
Чинно выступает,
Рукава их за спиной
Ветер раздувает.
И хозяин на крыльцо
Вышел величавый;
Его светлое лицо
Блещет новой славой;
Всех его исполнил вид
И любви и страха,
На челе его горит
Шапка Мономаха.
«Хлеб да соль! И в добрый час! —
Говорит державный, —
Долго, дети, ждал я вас
В город православный!»
И они ему в ответ:
«Наша кровь едина,
И в тебе мы с давних лет
Чаем господина!»
Громче звон колоколов,
Гусли раздаются,
Гости сели вкруг столов,
Мед и брага льются,
Шум летит на дальний юг
К турке и к венгерцу —
И ковшей славянских звук
Немцам не по сердцу!
Гой вы, цветики мои,
Цветики стенные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем грустите вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
У меня зазвонил телефон.
— Кто говорит?
— Слон.
— Откуда?
— От верблюда.
— Что вам надо?
— Шоколада.
— Для кого?
— Для сына моего.
— А много ли прислать?
— Да пудов этак пять
Или шесть:
Больше ему не съесть,
Он у меня еще маленький!
А потом позвонил
Крокодил
И со слезами просил:
— Мой милый, хороший,
Пришли мне калоши,
И мне, и жене, и Тотоше.
— Постой, не тебе ли
На прошлой неделе
Я выслал две пары
Отличных калош?
— Ах, те, что ты выслал
На прошлой неделе,
Мы давно уже съели
И ждем, не дождемся,
Когда же ты снова пришлешь
К нашему ужину
Дюжину
Новых и сладких калош!
А потом позвонили зайчатки:
— Нельзя ли прислать перчатки?
А потом позвонили мартышки:
— Пришлите, пожалуйста, книжки!
А потом позвонил медведь
Да как начал, как начал реветь.
— Погодите, медведь, не ревите,
Объясните, чего вы хотите?
Но он только «му» да «му»,
А к чему, почему —
Не пойму!
— Повесьте, пожалуйста, трубку!
А потом позвонили цапли:
— Пришлите, пожалуйста, капли:
Мы лягушками нынче объелись,
И у нас животы разболелись!
А потом позвонила свинья:
— Нельзя ли прислать соловья?
Мы сегодня вдвоем
С соловьем
Чудесную песню
Споем.
— Нет, нет! Соловей
Не поет для свиней!
Позови-ка ты лучше ворону!
И снова медведь:
— О, спасите моржа!
Вчера проглотил он морского ежа!
И такая дребедень
Целый день:
Динь-ди-лень,
Динь-ди-лень,
Динь-ди-лень!
То тюлень позвонит, то олень.
А недавно две газели
Позвонили и запели:
— Неужели
В самом деле
Все сгорели
Карусели?
— Ах, в уме ли вы, газели?
Не сгорели карусели,
И качели уцелели!
Вы б, газели, не галдели,
А на будущей неделе
Прискакали бы и сели
На качели-карусели!
Но не слушали газели
И по-прежнему галдели:
— Неужели
В самом деле
Все качели
Погорели?
Что за глупые газели!
А вчера поутру
Кенгуру:
— Не это ли квартира
Мойдодыра? —
Я рассердился, да как заору:
— Нет! Это чужая квартира!!!
— А где Мойдодыр?
— Не могу вам сказать…
Позвоните по номеру
Сто двадцать пять.
Я три ночи не спал,
Я устал.
Мне бы заснуть,
Отдохнуть…
Но только я лег —
Звонок!
— Кто говорит?
— Носорог.
— Что такое?
— Беда! Беда!
Бегите скорее сюда!
— В чем дело?
— Спасите!
— Кого?
— Бегемота!
Наш бегемот провалился в болото…
— Провалился в болото?
— Да!
И ни туда, ни сюда!
О, если вы не придете —
Он утонет, утонет в болоте,
Умрет, пропадет
Бегемот!!!
— Ладно! Бегу! Бегу!
Если могу, помогу!
Ох, нелегкая это работа —
Из болота тащить бегемота!
Трезенские врата уже проехал с нами
На колеснице он. Шли воины за ним,
Являя тяжку скорбь молчанием своим.
В задумчивости, путь в Мицену свой направил;
Вожжами слабыми коней своих он правил,
И гордые кони, которые ему
Повиновалися доселе одному,
Огня и ярости своей в тот час лишенны,
Казались грустию, с ним равной, пораженны.
Вдруг глас, ужасный глас средь моря возопил,
Природы тишину, как буря, возмутил.
И горы, и леса внезапно застонали
И гласу страшному все воплем отвечали.
Кровь в жилах застужал у нас невольный страх,
И дыбом поднялась вдруг грива на конях.
Средь моря между тем гора из вод вздымалась;
К брегам кипящая и с шумом приближалась,
С густою пеною неслася по волнам,
Разверзлась—на брегу явился зверь глазам:
Широкое чело, круты рога имела,
И желтой чешуей его покрыто тело;
Главой, как дикий вол, чудовище, дракон,
Подобно змию полз и извивался он;
Ужасным ревом дол и горы устрашает
И небо на него, гнушаяся, взирает.
Колеблется земля, наполнил воздух смрад,
И с ним волна приплыв, страшась, течет назад —
Все в ближний храм бегут, и храбрость бесполезна
Против столь явного карания небесна.
Единый Ипполит, твой сын, как ты, герой,
Коней сдержав, с копьем готовится с ним в бой.
Приближася к нему, могучею рукою
Чудовище разит, и кровь течет рекою.
Но боле раздражен зверь раною своей,
Крушится, мечется, падет к ногам коней,
Ревет и пламенну гортань им разрывает,
Их кровию, огнем и дымом покрывает
От ужаса стремглав бросаются кони,
Ни гласа, ни вожжей не слушают они
У Ипполита все уж силы истощились,
Кровавой удила их пеной обагрились.
Иные говорят, бог некий умножал
Их ярость, бешенство и к бегу поощрял
По камням, пропастям свирепость их стремилась;
Они летят, как вихрь. Ось, треснув, преломилась.
Удар сей сокрушил вдруг колесницу в прах,
В паденье Ипполит запутался в вожжах,
Прости мне скорбь мою! то зрелище ужасно
Причиной будет мне лить слезы ежечасно.
При мне, о государь! при мне, влеком сын твой
Коньми, которых он питал своей рукой,
Желает их сдержать, но гласом устрашенны
Бегут! и Ипполит влечется изязвленный.
Наш вопль и тяжкий стон лишь наполняет брег,
Но наконец кони свой укрощают бег,
Близь древних тех гробниц, смиряся, становятся,
Где прадедов его, царей, тела хранятся
Бегу туда в слезах и воины со мной;
Находим след его по крови мы одной,
Покрыты камни ей и тернья орошенны,
На ветвиях несут власы окровавленны.
Я подошел—глаза он томные открыл,
И руку мне подав, их снова затворил.
«Я казнь, он мне сказал, безвинно принимаю,
Но Арисию я тебе, мой друг, вручаю;
Невинность же мою узнает коль Тезей,
И будет сожалеть об участи моей:
Скажи, что тень моя стеняща усладится,
Коль Арисия им от плена свободится,
Когда отдаст…» при сем окончил жизнь герой.
Лишь безобразный труп остался предо мной.
О горестный предмет! что гнев богов являет,
И сим отец его увидя, не узнает.
А. П.
(Со слов деревенского мальчика)I
Летний день. Горячий воздух. В нашей речке сам не свой.
Волны трогаю руками и бодаю головой.
Так играл, нырял, смеялся, может, час иль полтора
И подумал, что не скоро разберет меня жара.
Вдруг чего-то забоялся — из воды скорей бегом.
Никого со мною рядом, тишина стоит кругом.
Уходить уже собрался и увидел в трех шагах:
Ведьма страшная присела молчаливо на мостках.
И на солнышке сверкает гребешок златой в руке —
Он, волос ее касаясь, отражается в реке.
Заплела колдунья косы, в речку прыгнула она,
И тотчас ее сокрыла набежавшая волна.
Тут тихонько я подкрался и увидел: на мостках —
Гребешок, забытый ведьмой, что блестел в ее руках.
Оглянулся: тихо, пусто, гребень рядышком лежал,
Я схватил его мгновенно и в деревню побежал.
Без оглядки мчусь, а тело всё трясется, всё дрожит.
Ах, беда какая! Вижу: Водяная вслед бежит.
И кричит мне: «Стой, воришка! Подожди, не убегай!
Стой! — кричит, не унимаясь, — Гребень, гребень мне отдай!»
Я бегу, она за мною, слышу, гонится за мной.
Мчусь. В глазах земли мельканье. Воздух полон тишиной.
Так достигли мы деревни. По деревне понеслись.
И тогда на Водяную все собаки поднялись.
«Гав» да «гав» за ней несется, и собачий громок лай,
Испугалась Водяная, убегать назад давай!
Страх прошел: и в самом деле миновала вдруг беда.
Эй, старуха злая, гребня ты лишилась навсегда!
Я пришел домой и маме этот гребень показал.
«Пить хочу, бежал я долго, утомился», — ей сказал.
Обо всем поведал сразу. И, гребенку теребя,
Мать стоит, дрожа, о чем-то размышляет про себя…
II
Солнце в небе закатилось. Тихо сделалось кругом.
Духовитою прохладой летний вечер входит в дом.
Я лежу под одеялом. Но не спится всё равно.
«Тук» да «тук» я различаю. Кто-то к нам стучит в окно.
Я лежу, не шелохнувшись, что-то боязно вставать.
Но во тьме, от стука вздрогнув, пробудилась сразу мать.
«Кто там? — спрашивает громко. — Что за важные дела?
Что б на месте провалилась! Чтоб нелегкая взяла!»
«Водяная я. Скажите, где златой мой гребешок?
Днем украл его на речке и умчался твой сынок».
Из-под одеяла глянул: лунный свет стоит в окне.
Сам дрожу от страха: «Боже, ну куда же деться мне?»
Мама гребень разыскала и в мгновение одно
Водяной его швырнула и захлопнула окно.
И, встревожась не на шутку, ведьму старую кляня,
Мать, шагнув к моей постели, принялась и за меня.
С той поры, как отругала мать меня за воровство,
Никогда не трогал, знайте, я чужого ничего.
И. Н. Худолееву
В вечерний час, в глухую пору,
Плетусь в неверной тишине
И, меря мир, открытый взору,
Дивлюсь великому простору,
И чуток трепет дум во мне...
И, озирая мир широкий,
Где я дышу, где я томлюсь,
Считаю я мгновенья, сроки,
И в час грядущий, недалекий,
Проникнуть разумом стремлюсь...
Но тщетно я в тиши неверной
Витаю в далях прежних лет
И в их кругу, в их смене мерной,
Ищу душою суеверной
Предчувствий вещих и примет.
И мыслю вновь: — смешна тревога...
Настанет день — сверкнет волна...
И час и век — во власти Бога,
Их темный бег исчислен строго,
И жребий сбудется сполна...
То плоским берегом, то в гору
Плетусь медлительно во мгле,
И сладко мне, в глухую пору,
С молитвой звездному простору
Припасть тоскующе к земле...
Валерию Брюсову
Час покоя! Стелет тени
Дымный вечер средь полей...
Лишь не знает сладкой лени
Вещий жар в крови моей...
Час закатный — час прозренья
В тайну божьей глубины...
Полный темного волненья,
Лунный Рыцарь ждет луны...
Скоро-скоро осенится
Тайным блеском смертный взор,
В час, когда засеребрится
Нескончаемый простор...
Полночь звездная утроит
Глубь небес и ширь земли,
И рассыплет и раскроет
Месяц золото в пыли...
Пусть же сладкая прохлада
Клонит смертное ко сну,
Я один, искатель клада,
Глаз упорных не сомкну...
К. Бальмонту
Звездным миром ночь дохнула...
Средь смолкающего гула
В лунном поле я брожу...
И, склоняясь сам к покою,
С просветленною тоскою
В дали звездные гляжу...
Здесь и там — огонь далекий,
Вспыхнув искрой одинокой,
Кротко зыблет мрак ночной...
Как узор в единой ткани,
Сочетается без грани
Свет небес и свет земной...
В поздний час, не помня боли,
Я брожу в пустынном поле,
В чуткой лунной тишине...
Средь дремоты беспредельной
Молкнет трепет мой отдельный,
И оправдан мир во мне!
И в великий миг слиянья
С вечной тайной мирозданья
Кротко мыслю: с бегом дней
Все стройнее, все безгневней
Трепет мира, шорох древний,
Глубже сердце — жизнь ясней...
(Ты куда это вдоль улицы бежишь?)
— Ах, ты, сукин сын, камаринский мужик!
Ты куда это вдоль улицы бежишь?
— А бегу я для похмелки в кабачок,
Без похмелки жить не может мужичок!
В кабаке столбом веселье и содом.
Разгулялся, расплясался пьяный дом!
У кого бренчат за пазухой гроши,
Эй, пляши, пляши, пляши, пляши, пляши!
В развеселом, в разгуляе кабаке
Мужичок несется в пьяном трепаке.
То подскочит, то согнется в три дуги,
Истоптал свои смазные сапоги!
Ах, он, сукин сын, камаринский мужик!
Он на весь кабак орет-кричит!
И руками и плечами шевелит,
А гармонь пилит, пилит, пилит, пилит!
— Ах, ты, сукин сын, камаринский мужик!
Ты куда это опять бежишь, бежишь!?
— Заломивши лихо шапку набекрень
Тороплюся я к куме своей в курень!
У кумы в курене печка топится.
Мужичок к куме спешит-торопится!
А кума моя калачики печет
Мужичкам, кто заглянет, то всем дает!
Испечет она калачик горячо
Да уважит мужичка, еще, еще!
Ах, еще, еще, еще, еще, еще!
Ах, еще, еще, еще, еще, еще!
Эх, калачики, мои вы калачи!
Хороша кума у печки, у печи!
Наклонилася кума моя душа,
До чего ж ты люба-мила хороша!
— Ах, ты, сукин сын, камаринский мужик!
Сзади ты к куме своей привык,
А, коль хочешь испытать на передок,
От печи веди куму ты в уголок!
Калачи кума пекла, пекла, пекла!
Мужику попробовать дала, дала, дала!
Ах, дала, дала, дала, дала, дала!
Ах, еще дала, дала, дала, дала!
— Ах, ты, сукин сын, камаринский мужик!
Что ж ты голый на земле, подлец, лежишь?
— Полушубок в кабаке я заложил,
Да зато с кумой был весел, не тужил!
Сапоги я, братцы, пропил, прогулял,
Да зато беды-заботушки не знал!
Я, мужик, хоть без сапог, а не дурак
Не забуду путь-дороженьку в кабак!
— Ах, ты, сукин сын, камаринский мужик!
Ты куда это опять бежишь, бежишь!?
— А бегу я снова братцы в кабачок,
Без похмелки жить не может мужичок!
В тоскливый час изнеможенья света,
когда вокруг предметы.
как в черные чехлы,
одеты в дымку траурную мглы,
на колокольню поднялися тени,
влекомые волшебной властью зла,
взбираются на ветхие ступени,
будя колокола.
Но срезан луч последний, словно стебель,
молчит теней мышиная игра,
как мотыльки на иглах, веера,
а чувственно-расслабленная мебель
сдержать не может горестный упрек
и медленный звонок…
Вот сон тяжелые развертывает ткани,
узоры смутные заботливо струя,
и затеняет их изгибы кисея
легко колышимых воспоминаний;
здесь бросив полутень, там контур округлив,
и в каждом контуре явив — гиероглиф.
Я в царстве тихих дрем, и комнатные грезы
ко мне поддельные простерли лепестки,
и вкруг искусственной кружатся туберозы
бесцветные забвенья мотыльки,
а сзади черные, торжественные Страхи
бесшумно движутся, я ими окружен;
вот притаились, ждут, готовы, как монахи,
отбросить капюшон.
Но грудь не дрогнула… Ни слез. ни укоризны,
и снова шепот их далек.
и вновь ласкает слух и без конца капризный,
и без конца изнеженный смычок…
Вдруг луч звезды скользнув, затеплил канделябры,
вот мой протяжный вздох стал глух, как дальний рев,
чу, где-то тетива запела, задрожала,
рука узду пугливо сжала,
и конь меня помчал через ряды дерев.
Мой чудный конь-диван свой бег ускорил мерный,
за нами лай и стук и гул.
на длинных ножках стройный стул
скакнул — и мчится быстрой серной.
И ожил весь пейзаж старинный предо мной,
вкруг веет свежестью лесной
и запахом зеленой глуши;
гудя зовет веселый рог,
скамейка длинная вытягивает уши…
две пары ног…
и… скок…
Мы скачем бешено… Вперед! Коль яма, в яму;
ручей, через ручей… Не все ли нам равно?
Картины ожили, и через реку в раму
мы скачем бешено, как сквозь окно в окно.
Та скачка сон иль явь, кому какое дело,
коль снова бьется грудь, призывный слыша крик,
коль вновь душа помолодела
хотя б на миг!
В погоне бешеной нам ни на миг единый
не страшны ни рога. ни пень, ни буйный бег!
А, что, коль вдруг навек
я стал картиной?!
1
В душах есть всё, что есть в небе, и много иного.
В этой душе создалось первозданное Слово!
Где, как не в ней,
Замыслы встали безмерною тучей,
Нежность возникла усладой певучей,
Совесть, светильник опасный и жгучий,
Вспышки и блески различных огней, —
Где, как не в ней,
Бури проносятся мысли могучей!
Небо не там,
В этих кошмарных глубинах пространства,
Где создаю я и снова создам
Звёзды, одетые блеском убранства,
Вечно идущих по тем же путям, —
Пламенный знак моего постоянства.
Небо — в душевной моей глубине,
Там, далеко, еле зримо, на дне.
Дивно и жутко — уйти в запредельность,
Страшно мне в пропасть души заглянуть,
Страшно — в своей глубине утонуть.
Всё в ней слилось в бесконечную цельность,
Только душе я молитвы пою,
Только одну я люблю беспредельность,
Душу мою!
2
Но дикий ужас преступления,
Но искажённые черты, —
И это всё твои видения,
И это — новый — страшный — ты?
В тебе рождается величие,
Ты можешь бурями греметь,
Из бледной бездны безразличия
Извлечь и золото и медь.
Зачем же ты взметаешь пыльное,
Мутишь свою же глубину?
Зачем ты любишь всё могильное,
И всюду сеешь смерть одну?
И в равнодушии надменности,
Свой дух безмерно возлюбя,
Ты создаёшь оковы пленности:
Мечту — рабу самой себя?
Ты — блеск, ты — гений бесконечности,
В тебе вся пышность бытия.
Но знак твой, страшный символ Вечности —
Кольцеобразная змея!
Зачем чудовище — над бездною,
И зверь в лесу, и дикий вой?
Зачем миры, с их славой зве́здною,
Несутся в пляске гробовой?
3
Мир должен быть оправдан весь,
Чтобы можно было жить!
Душою там, я сердцем — здесь.
А сердце как смирить?
Я узел должен видеть весь.
Но как распутать нить?
Едва в лесу я сделал шаг, —
Раздавлен муравей.
Я в мире всем невольный враг,
Всей жизнею своей,
И не могу не быть, — никак,
Вплоть до исхода дней.
Мое неделанье для всех
Покажется больным.
Проникновенный тихий смех
Развеется как дым.
А буду смел, — замучу тех,
Кому я был родным.
Пустынной полночью зимы
Я слышу вой волков,
Среди могильной душной тьмы
Хрипенье стариков,
Гнилые хохоты чумы,
Кровавый бой врагов. —
Забытый раненый солдат,
И стая хищных птиц,
Отца косой на сына взгляд,
Развратный гул столиц,
Толпы́ глупцов, безумный ряд
Животно-мерзких лиц. —
И что же? Я ли создал их?
Или они меня?
Поэт ли я, сложивший стих,
Или побег от пня?
Кто демон низостей моих
И моего огня?
От этих ти́гровых страстей,
Змеиных чувств и дум, —
Как стук кладбищенских костей
В душе зловещий шум, —
И я бегу, бегу людей,
Среди людей — самум.
1
Скачет сито по полям,
А корыто по лугам.
За лопатою метла
Вдоль по улице пошла.
Топоры-то, топоры
Так и сыплются с горы.
Испугалася коза,
Растопырила глаза:
«Что такое? Почему?
Ничего я не пойму».
2
Но, как чtрная железная нога,
Побежала, поскакала кочерга.
И помчалися по улице ножи:
«Эй, держи, держи, держи, держи, держи!»
И кастрюля на бегу
Закричала утюгу:
«Я бегу, бегу, бегу,
Удержаться не могу!»
Вот и чайник за кофейником бежит,
Тараторит, тараторит, дребезжит…
Утюги бегут покрякивают,
Через лужи, через лужи
перескакивают.
А за ними блюдца, блюдца —
Дзынь-ля-ля! Дзынь-ля-ля!
Вдоль по улице несутся —
Дзынь-ля-ля! Дзынь-ля-ля!
На стаканы — дзынь! — натыкаются,
И стаканы — дзынь! — разбиваются.
И бежит, бренчит, стучит сковорода:
«Вы куда? куда? куда? куда? куда?»
А за нею вилки,
Рюмки да бутылки,
Чашки да ложки
Скачут по дорожке.
Из окошка вывалился стол
И пошел, пошел, пошел,
пошел, пошел…
А на нем, а на нем,
Как на лошади верхом,
Самоварище сидит
И товарищам кричит:
«Уходите, бегите, спасайтеся!»
И в железную трубу:
«Бу-бу-бу! Бу-бу-бу!»
3
А за ними вдоль забора
Скачет бабушка Федора:
«Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!
Воротитеся домой!»
Но ответило корыто:
«На Федору я сердито!»
И сказала кочерга:
«Я Федоре не слуга!»
А фарфоровые блюдца
Над Федорою смеются:
«Никогда мы, никогда
Не воротимся сюда!»
Тут Федорины коты
Расфуфырили хвосты,
Побежали во всю прыть.
Чтоб посуду воротить:
«Эй вы, глупые тарелки,
Что вы скачете, как белки?
Вам ли бегать за воротами
С воробьями желторотыми?
Вы в канаву упадете,
Вы утонете в болоте.
Не ходите, погодите,
Воротитеся домой!»
Но тарелки вьются-вьются,
А Федоре не даются:
«Лучше в поле пропадем,
А к Федоре не пойдем!»
4
Мимо курица бежала
И посуду увидала:
«Куд-куда! Куд-куда!
Вы откуда и куда?!»
И ответила посуда:
«Было нам у бабы худо,
Не любила нас она,
Била, била нас она,
Запылила, закоптила,
Загубила нас она!»
«Ко-ко-ко! Ко-ко-ко!
Жить вам было нелегко!»
«Да, — промолвил медный таз, —
Погляди-ка ты на нас:
Мы поломаны, побиты,
Мы помоями облиты.
Загляни-ка ты в кадушку —
И увидишь там лягушку.
Загляни-ка ты в ушат —
Тараканы там кишат,
Оттого-то мы от бабы
Убежали, как от жабы,
И гуляем по полям,
По болотам, по лугам,
А к неряхе-замарахе
Не воротимся!»
5
И они побежали лесочком,
Поскакали по пням и по кочкам.
А бедная баба одна,
И плачет, и плачет она.
Села бы баба за стол,
Да стол за ворота ушел.
Сварила бы баба щи,
Да кастрюлю поди поищи!
И чашки ушли, и стаканы,
Остались одни тараканы.
Ой, горе Федоре,
Горе!
6
А посуда вперед и вперед
По полям, по болотам идёт.
И чайник шепнул утюгу:
«Я дальше идти не могу».
И заплакали блюдца:
«Не лучше ль вернуться?»
И зарыдало корыто:
«Увы, я разбито, разбито!»
Но блюдо сказало: «Гляди,
Кто это там позади?»
И видят: за ними из темного бора
Идет-ковыляет Федора.
Но чудо случилося с ней:
Стала Федора добрей.
Тихо за ними идет
И тихую песню поет:
«Ой вы, бедные сиротки мои,
Утюги и сковородки мои!
Вы подите-ка, немытые, домой,
Я водою вас умою ключевой.
Я почищу вас песочком,
Окачу вас кипяточком,
И вы будете опять,
Словно солнышко, сиять,
А поганых тараканов я повыведу,
Прусаков и пауков я повымету!»
И сказала скалка:
«Мне Федору жалко».
И сказала чашка:
«Ах, она бедняжка!»
И сказали блюдца:
«Надо бы вернуться!»
И сказали утюги:
«Мы Федоре не враги!»
7
Долго, долго целовала
И ласкала их она,
Поливала, умывала.
Полоскала их она.
«Уж не буду, уж не буду
Я посуду обижать.
Буду, буду я посуду
И любить и уважать!»
Засмеялися кастрюли,
Самовару подмигнули:
«Ну, Федора, так и быть,
Рады мы тебя простить!»
Полетели,
Зазвенели
Да к Федоре прямо в печь!
Стали жарить, стали печь, —
Будут, будут у Федоры и блины и пироги!
А метла-то, а метла — весела —
Заплясала, заиграла, замела,
Ни пылинки у Федоры не оставила.
И обрадовались блюдца:
Дзынь-ля-ля! Дзынь-ля-ля!
И танцуют и смеются —
Дзынь-ля-ля! Дзынь-ля-ля!
А на белой табуреточке
Да на вышитой салфеточке
Самовар стоит,
Словно жар горит,
И пыхтит, и на бабу поглядывает:
«Я Федорушку прощаю,
Сладким чаем угощаю.
Кушай, кушай, Федора Егоровна!»
В праздник, вечером, с женою
Возвращался поп Степан,
И везли они с собою
Подаянья христиан.
Нынче милостиво небо, —
Велика Степана треба;
Из-под полости саней
Видны головы гусей,
Зайцев трубчатые уши,
Перья пестрых петухов
И меж них свиные туши —
Дар богатых мужиков.
Тих и легок бег савраски…
Дремлют сонные поля,
Лес белеет, точно в сказке,
Из сквозного хрусталя
Полумесяц в мгле морозной
Тихо бродит степью звездной
И сквозь мглу мороза льет
Мертвый свет на мертвый лед.
Поп Степан, любуясь высью,
Едет, страх в душе тая;
Завернувшись в шубу лисью,
Тараторит попадья.
— Ну, уж кум Иван — скупенек,
Дал нам зайца одного,
А ведь, молвят, куры денег
Не клевали у него!
Да и тетушка Маруся
Подарила только гуся,
А могла бы, ей-же-ей,
Раздобриться пощедрей.
Скуп и старый Агафоныч,
Не введет себя в изъян…
— Что ты брехаешь за полночь! —
Гневно басит поп Степан.
Едут дальше. Злее стужа;
В белом инее шлея
На савраске… Возле мужа
Тихо дремлет попадья.
Вдруг савраска захрапела
И попятилась несмело,
И, ушами шевеля,
В страхе смотрит на поля.
Сам отец Степан в испуге
Озирается кругом…
«Волки!» — шепчет он супруге,
Осеняяся крестом.
В самом деле, на опушке
Низкорослого леска
Пять волков сидят, друг дружке
Грея тощие бока.
И пушистыми хвостами,
В ожидании гостей,
Разметают снег полей.
Их глаза горят, как свечи,
В очарованной глуши.
До села еще далече,
На дороге — ни души!
И, внезапной встречи труся,
Умоляет попадья:
«Степа, Степа, брось им гуся,
А уж зайца брошу я!» —
«Ах ты Господи Исусе,
Не спасут от смерти гуси,
Если праведный Господь
Позабудет нашу плоть!» —
Говорит Степан, вздыхая.
Все ж берет он двух гусей,
И летят они, мелькая,
На холодный снег полей.
Угостившись данью жалкой,
Волки дружною рысцой
Вновь бегут дорогой яркой
За поповскою четой.
Пять теней на снеге белом,
Войском, хищным и несмелым,
Подвигаясь мирно вряд,
Души путников мрачат.
Кнут поповский по савраске
Ходит, в воздухе свистит,
Но она и без острастки
Торопливо к дому мчит.
Поп Степан вопит в тревоге:
«Это бог нас за грехи!»
И летят волкам под ноги
Зайцы, куры, петухи…
Волки жадно
дань сбирают,
Жадно кости разгрызают,
Три отстали и жуют.
Только два не отстают,
Забегают так и эдак…
И, спасаясь от зверей,
Поп бросает напоследок
Туши мерзлые свиней.
Легче путники вздыхают,
И ровней савраски бег.
Огоньки вдали мигают,
Теплый близится ночлег.
Далеко отстали волки…
Кабака мелькают елки,
И гармоника порой
Плачет в улице глухой.
Быстро мчит савраска к дому
И дрожит от сладких грез:
Там найдет она солому
И живительный овес.
А в санях ведутся толки
Между грустною четой:
«Эх, уж, волки, эти волки!»
Муж качает головой.
А супруга чуть не плачет:
«Что ж такое это значит?
Ведь была у нас гора
В санках всякого добра!
Привезли ж — одни рогожи,
Что же делать нам теперь?»
«Что ж, за нас, на праздник божий,
Разговелся нынче зверь!..»
В этих краях седых,
Как ледяная тьма,
Ночь караулит льды,
Дням приказав дремать.
Не сосчитать часов,
Чтобы увидеть день…
В шуме полярных сов
Клонит рога олень.
Волк, человек, песцы.
Каждый другому – враг,
Зверя во все концы: –
На четырех ногах!..
Зверю резец и клык
Заострены ножом,
А человек велик
Страшным своим ружьем.
Слаб человек в руках,
Ног – не четыре, две;
А в голубых снегах
Бегает быстро зверь.
У человека нет
Волчьих зубов во рту,
Шерсти звериной нет,
Хоть замерзает ртуть.
Но перед зверем – пас
В силе и на бегу,
Не погасил он глаз
На голубом снегу.
Ноги сменил ему
Быстрый олений бег…
Сани бороли тьму
И бездорожный снег.
В тундре, в железных льдах,
Где тосковать – зиме, –
Зверя в его следах
Он проследить сумел…
Зверю резец и клык
Заострены ножом,
А человек велик
Страшным своим ружьем.
Просто ружье на вид:
Дуло, замок, приклад.
Щелкнет и – загремит
Выкинутый заряд.
В тундровой тишине
Ярок ружейный гром.
Зверю – оцепенеть,
Не затаясь в сугроб.
ИИ
Волку голодный час
Делает зубы злей.
Зоркий звериный глаз
Видит: идет олень.
Он от пути устал,
И человек в санях.
Думает волк спроста
Голод оленем унять.
Снег, расскрипевшись, смолк,
Сани ушли едва.
Взвыл отощавший волк,
Чтобы других позвать.
ИИИ
Ночь – в голубых снегах.
Тундра. Грусть. Человек.
Звезды в оленьих рогах
Путаются средь ветвей.
Не убыстряет мгла
Ровный олений шаг,
Но по следам стремглав
Волки к саням спешат.
Заледенела ширь.
Заледенела тьма.
К смерти олень спешит,
Насторожась впотьмах.
Сани… Олень… Зверей
Голод острее жжет.
Не разогнав саней,
Взял человек ружье.
Щелкнув курком, гроза
Вытолкнула заряд.
Полузакрыв глаза,
Первый упал назад.
Взвыл и… упал совсем,
Перепугав других,
И затаились все,
И человек затих.
Трусости не одолеть.
Как под свинцом ступать?
Вдруг задрожал олень
И в темноте пропал.
ИV
Зверю – резец и клык
Заострены ножом.
А человек велик
Страшным своим ружьем.
Тундра, снега и льды.
Жить – убивать и есть.
В этих краях седых:
Волк, человек, песец.
Здесь, в голубых снегах, –
Ночь, грусть, человек.
Звезды в оленьих рогах
Путаются средь ветвей.
Пусть человек угрюм,
Крепче камней и льда –
От молчаливых дум
Он не привык рыдать.
Нету воды у рек,
Вымерла сплошь до дна…
Северный человек!
Северная страна!..
…………………………….
В этих краях седых,
Как ледяная тьма,
Ночь караулит льды,
Дням приказав дремать.
Благоразумные, — на полусклоне гор
Они сидят. Из-за бугров долинных
Извивы бледных волн смущают плавный взор
Благоразумных — тихих, чинных —
Мельканьем тысяч поворотов,
Излучин и водоворотов…
Благоразумные задумчиво следят
За расположенными цепью деревнями
С их недвижимыми, спокойными огнями, —
Работу ежедневную вершат.
И взгляд, спокойный взгляд
Благоразумных не тревожит страх:
Все симметрично, просто, в их мозгах.
Благоразумные размерным жестом лени
Отметят все уклоны, все ступени,
И взвешенным путем, тихонько, не спеша.
Плетется, с планами в кармане, их душа…
Совсем другие люди воли, —
Они как будто из неволи
Всегда стремятся дальше, в высь, —
Их жажда — пламенная рысь, —
Их головы полны безумства золотого.
Своя душа — для них закона нет другого…
На самый тихий зов кларнетов черных бури
Ответно бьются их сердца.
Опасный путь — вот радость, без конца
Путь плясок радостных стремит их дух в лазури,
Где недостижность властно манит, дразнит…
И битва-жизнь для них, как лучезарный праздник…
Где страшно и толпе, там одинок их бег.
Пусть расстилает плотный саван снег,
Слепящий у низины белой очи,
Пусть гребни ветра чешут тучи ночи,
Пусть скрюченностью пальцев
Тиски мороза щиплют путь скитальцев,
Пусть скалы вскроют шлюзы для лавин, —
Не им, не им
Остановить их бег к узорностям вершин,
Которыми их дух всегда томим…
Благоразумные, — под деревянной крышей
Их тусклых комнат ровны голоса.
Восходит солнце светозарней, выше,
Невидное для них, и только полоса
Его лучей ложится через стекла
Бледна и блекла
На их размерный шестидневный труд.
По перелескам бурым из хлопот,
Запутаны в узлы забот,
Они работают спокойно, просто, — ждут
Отдохновенья
В воскресенье,
Когда колокола к обедне позовут.
Придут домой с цветочками в петлицах
И с тихой радостью на лицах.
А вечером трепещущие струи
Вольют в тела их женщин поцелуи, —
И с поцелуями, слегка сопротивляясь,
Их примут женщины, привычно отдаваясь…
А те — другие — прочь бегут низины
Тропинками, висящими над бездной,
От радостной вершины до вершины
За далью звездной.
Благоразумным непонятны, чужды
Безмерно-одинокие… что нужды?
Они откроют там, за краем неба,
Где ни один и самый смелый не был,
Ворота светлые в прозрачную безбрежность,
Куда стремится пылких душ их нежность.
Настанет час, и сквозь ворота эти
Весь мир пройдет, и трудный путь отметит.
Избранники… С душою ясной, смелой,
Их жажде нет конца, их грезе нет предела…
И одиноко
Буйною лавиной
Летит их воля бешено-высоко
В прозрачности пространств за высшею вершиной,
Безумящей ее упорно
Игрой снегов златистой и узорной.
Дыханье вечера долину освежило,
Благоухает древ трепещущая сень,
И яркое светило,
Спустившись в недра вод, уже переступило
Пылающих небес последнюю ступень.
Повсюду разлилось священное молчанье;
Почило на волнах
Игривых ветров трепетанье,
И скатерть синих вод сровнялась в берегах.
Чья кисть, соперница природы,
О Волга, рек краса, тебя изобразит?
Кто в облачной дали конец тебе прозрит?
С лазурной высотой твои сровнялись воды,
И пораженный взор, оцепенев, стоит
Над влажною равниной;
Иль, увлекаемый окрестного картиной,
Он бродит по твоим красивым берегам:
Здесь темный ряд лесов под ризою туманов,
Гряда воздушная синеющих курганов,
Вдали громада сел, лежащих по горам,
Луга, платящие дань злачную стадам,
Поля, одетые волнующимся златом, —
И взор теряется с прибережных вершин
В разнообразии богатом
Очаровательных картин.
Но вдруг перед собой зрю новое явленье:
Плывущим островам подобяся, вдали
Огромные суда в медлительном паренье
Несут по лону вод сокровища земли;
Их крылья смелые по воздуху белеют,
Их мачты, как в водах бродящий лес, темнеют.
Люблю в вечерний час, очарованья полн,
Прислушивать, о Волга величава!
Глас поэтический твоих священных волн;
В них отзывается России древней слава.
Или, покинув брег, люблю гнать резвый челн
По ропотным твоим зыбям — и, сердцем весел,
Под шумом дружных весел,
Забывшись, наяву один дремать в мечтах.
Поэзии сынам твои знакомы воды!
И музы на твоих прохладных берегах,
В шумящих тростниках,
В час утренней свободы,
С цевницами в руках
Водили хороводы
Со стаей нимф младых;
И отзыв гор крутых,
И вековые своды
Встревоженных дубрав
Их песнями звучали
И звонкий глас забав
Окрест передавали.
Державин, Нестор муз, и мудрый Карамзин,
И Дмитриев, харит счастливый обожатель,
Величья твоего певец-повествователь,
Тобой воспоены средь отческих долин.
Младое пенье их твой берег оглашало,
И слава их чиста, как вод твоих зерцало,
Когда глядится в них лазурный свод небес,
Безмолвной тишиной окован ближний лес
И резвый ветерок не шевелит струею.
Их гений мужествен, как гений вод твоих,
Когда гроза во тьме клубится над тобою
И пеною кипят громады волн седых;
Противник наглых бурь, он злобе их упорной
Смеется, опершись на брег, ему покорный;
Обширен их полет, как бег обширен твой;
Как ты, сверша свой путь, назначенный судьбой,
В пучину Каспия мчишь воды обновленны,
Так славные их дни, согражданам священны,
Сольются, круг сверша, с бессмертием в веках!
Но мне ли помышлять, но мне ли петь о славе?
Мой жребий: бег ручья в безвестных берегах,
Виющийся в дубраве!
Счастлив он, если мог цветы струей омыть,
И ропотом приятным
Младых любовников шаги остановить,
И сердце их склонить к мечтаньям благодатным.
Пусть нежный баловень полуденной природы,
Где тень душистее, красноречивей воды,
Улыбку первую приветствует весны!
Сын пасмурных небес полуночной страны,
Обыкший к свисту вьюг и реву непогоды,
Приветствую душой и песнью первый снег.
С какою радостью нетерпеливым взглядом
Волнующихся туч ловлю мятежный бег,
Когда с небес они на землю веют хладом!
Вчера еще стенал над онемевшим садом
Ветр скучной осени, и влажные пары
Стояли над челом угрюмыя горы
Иль мглой волнистою клубилися над бором.
Унынье томное бродило тусклым взором
По рощам и лугам, пустеющим вокруг.
Кладбищем зрелся лес; кладбищем зрелся луг.
Пугалище дриад, приют крикливых вранов,
Ветвями голыми махая, древний дуб
Чернел в лесу пустом, как обнаженный труп.
И воды тусклые, под пеленой туманов,
Дремали мертвым сном в безмолвных берегах.
Природа бледная, с унылостью в чертах,
Поражена была томлением кончины.
Сегодня новый вид окрестность приняла,
Как быстрым манием чудесного жезла;
Лазурью светлою горят небес вершины;
Блестящей скатертью подернулись долины,
И ярким бисером усеяны поля.
На празднике зимы красуется земля
И нас приветствует живительной улыбкой.
Здесь снег, как легкий пух, повис на ели гибкой;
Там, темный изумруд посыпав серебром,
На мрачной сосне он разрисовал узоры.
Рассеялись пары, и засверкали горы,
И солнца шар вспылал на своде голубом.
Волшебницей зимой весь мир преобразован;
Цепями льдистыми покорный пруд окован
И синим зеркалом сравнялся в берегах.
Забавы ожили; пренебрегая страх,
Сбежались смельчаки с брегов толпой игривой
И, празднуя зимы ожиданный возврат,
По льду свистящему кружатся и скользят.
Там ловчих полк готов; их взор нетерпеливый
Допрашивает след добычи торопливой, —
На бегство робкого нескромный снег донес;
С неволи спущенный за жертвой хищный пес
Вверяется стремглав предательскому следу,
И довершает нож кровавую победу.
Покинем, милый друг, темницы мрачный кров!
Красивый выходец кипящих табунов,
Ревнуя на бегу с крылатоногой ланью,
Топоча хрупкий снег, нас по полю помчит.
Украшен твой наряд лесов сибирских данью,
И соболь на тебе чернеет и блестит.
Презрев мороза гнев и тщетные угрозы,
Румяных щек твоих свежей алеют розы,
И лилия свежей белеет на челе.
Как лучшая весна, как лучшей жизни младость,
Ты улыбаешься утешенной земле,
О, пламенный восторг! В душе блеснула радость,
Как искры яркие на снежном хрустале.
Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость!
Кто в тесноте саней с красавицей младой,
Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой,
Жал руку, нежную в самом сопротивленье,
И в сердце девственном впервой любви смятенья,
И думу первую, и первый вздох зажег,
В победе сей других побед прияв залог.
Кто может выразить счастливцев упоенье?
Как вьюга легкая, их окриленный бег
Браздами ровными прорезывает снег
И, ярким облаком с земли его взвевая,
Сребристой пылию окидывает их.
Стеснилось время им в один крылатый миг.
По жизни так скользит горячность молодая,
И жить торопится, и чувствовать спешит!
Напрасно прихотям вверяется различным;
Вдаль увлекаема желаньем безграничным,
Пристанища себе она нигде не зрит.
Счастливые лета! Пора тоски сердечной!
Но что я говорю? Единый беглый день,
Как сон обманчивый, как привиденья тень,
Мелькнув, уносишь ты обман бесчеловечный!
И самая любовь, нам изменив, как ты,
Приводит к опыту безжалостным уроком
И, чувства истощив, на сердце одиноком
Нам оставляет след угаснувшей мечты.
Но в памяти души живут души утраты.
Воспоминание, как чародей богатый,
Из пепла хладного минувшее зовет
И глас умолкшему и праху жизнь дает.
Пусть на омытые луга росой денницы
Красивая весна бросает из кошницы
Душистую лазурь и свежий блеск цветов;
Пусть, растворяя лес очарованьем нежным,
Влечет любовников под кровом безмятежным
Предаться тихому волшебству сладких снов! —
Не изменю тебе воспоминаньем тайным,
Весны роскошныя смиренная сестра,
О сердца моего любимая пора!
С тоскою прежнею, с волненьем обычайным,
Клянусь платить тебе признательную дань;
Всегда приветствовать тебя сердечной думой,
О первенец зимы, блестящей и угрюмой!
Снег первый, наших нив о девственная ткань!
(В 1817-м году)
Пусть нежный баловень полуденной природы,
Где тень душистее, красноречивей воды,
Улыбку первую приветствует весны!
Сын пасмурных небес полуночной страны,
Обыкший к свисту вьюг и реву непогоды,
Приветствую душой и песнью первый снег.
С какою радостью нетерпеливым взглядом
Волнующихся туч ловлю мятежный бег,
Когда с небес они на землю веют хладом!
Вчера еще стенал над онемевшим садом
Ветр скучной осени, и влажные пары
Стояли над челом угрюмыя горы
Иль мглой волнистою клубилися над бором.
Унынье томное бродило тусклым взором
По рощам и лугам, пустеющим вокруг.
Кладбищем зрелся лес; кладбищем зрелся луг.
Пугалище дриад, приют крикливых вранов,
Ветвями голыми махая, древний дуб
Чернел в лесу пустом, как обнаженный труп.
И воды тусклые, под пеленой туманов,
Дремали мертвым сном в безмолвных берегах.
Природа бледная, с унылостью в чертах,
Поражена была томлением кончины.
Сегодня новый вид окрестность приняла,
Как быстрым манием чудесного жезла;
Лазурью светлою горят небес вершины;
Блестящей скатертью подернулись долины,
И ярким бисером усеяны поля.
На празднике зимы красуется земля
И нас приветствует живительной улыбкой.
Здесь снег, как легкий пух, повис на ели гибкой;
Там, темный изумруд посыпав серебром,
На мрачной сосне он разрисовал узоры.
Рассеялись пары, и засверкали горы,
И солнца шар вспылал на своде голубом.
Волшебницей зимой весь мир преобразован;
Цепями льдистыми покорный пруд окован
И синим зеркалом сравнялся в берегах.
Забавы ожили; пренебрегая страх,
Сбежались смельчаки с брегов толпой игривой
И, празднуя зимы ожиданный возврат,
По льду свистящему кружатся и скользят.
Там ловчих полк готов; их взор нетерпеливый
Допрашивает след добычи торопливой,—
На бегство робкого нескромный снег донес;
С неволи спущенный за жертвой хищный пес
Вверяется стремглав предательскому следу,
И довершает нож кровавую победу.
Покинем, милый друг, темницы мрачный кров!
Красивый выходец кипящих табунов,
Ревнуя на бегу с крылатоногой ланью,
Топоча хрупкий снег, нас по полю помчит.
Украшен твой наряд лесов сибирских данью,
И соболь на тебе чернеет и блестит.
Презрев мороза гнев и тщетные угрозы,
Румяных щек твоих свежей алеют розы,
И лилия свежей белеет на челе.
Как лучшая весна, как лучшей жизни младость,
Ты улыбаешься утешенной земле,
О, пламенный восторг! В душе блеснула радость,
Как искры яркие на снежном хрустале.
Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость!
Кто в тесноте саней с красавицей младой,
Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой,
Жал руку, нежную в самом сопротивленье,
И в сердце девственном впервой любви смятенья,
И думу первую, и первый вздох зажег,
В победе сей других побед прияв залог.
Кто может выразить счастливцев упоенье?
Как вьюга легкая, их окриленный бег
Браздами ровными прорезывает снег
И, ярким облаком с земли его взвевая,
Сребристой пылию окидывает их.
Стеснилось время им в один крылатый миг.
По жизни так скользит горячность молодая,
И жить торопится, и чувствовать спешит!
Напрасно прихотям вверяется различным;
Вдаль увлекаема желаньем безграничным,
Пристанища себе она нигде не зрит.
Счастливые лета! Пора тоски сердечной!
Но что я говорю? Единый беглый день,
Как сон обманчивый, как привиденья тень,
Мелькнув, уносишь ты обман бесчеловечный!
И самая любовь, нам изменив, как ты,
Приводит к опыту безжалостным уроком
И, чувства истощив, на сердце одиноком
Нам оставляет след угаснувшей мечты.
Но в памяти души живут души утраты.
Воспоминание, как чародей богатый,
Из пепла хладного минувшее зовет
И глас умолкшему и праху жизнь дает.
Пусть на омытые луга росой денницы
Красивая весна бросает из кошницы
Душистую лазурь и свежий блеск цветов;
Пусть, растворяя лес очарованьем нежным,
Влечет любовников под кровом безмятежным
Предаться тихому волшебству сладких снов!—
Не изменю тебе воспоминаньем тайным,
Весны роскошныя смиренная сестра,
О сердца моего любимая пора!
С тоскою прежнею, с волненьем обычайным,
Клянусь платить тебе признательную дань;
Всегда приветствовать тебя сердечной думой,
О первенец зимы, блестящей и угрюмой!
Снег первый, наших нив о девственная ткань!
Ноябрь 1819