Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено
Бодро оперся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился… прочь! раздайся, народ любопытный,
Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.
У первой бабки — четыре сына,
Четыре сына — одна лучина,
Кожух овчинный, мешок пеньки, —
Четыре сына — да две руки!
Как ни навалишь им чашку — чисто!
Чай, не барчата! — Семинаристы!
А у другой — по иному трахту! —
«Если бьет себя по бедрам
И вовсю петух горланит,
Это что же, бабка, к ведру?»
— «Непременно к ведру, Ваня».
— «Ну, а если, как от боли,
До утра собака выла,
Это, бабка, к смерти, что ли?»
— «Непременно к смерти, милый».
Жил да был один Судак —
Удивительный чудак:
Жил не в море, жил не в речке
Жил у бабушки на печке!
Не успев туда вселиться,
Начал он, чудак, хвалиться:
— До чего мне повезло!
Тут и сухо и тепло!
Говорила мне бабка лютая,
Коромыслом от злости гнутая:
— Не дремить тебе в люльке дитятка,
Не белить тебе пряжи вытканной, —
Царевать тебе — под заборами!
Целовать тебе, внучка, — ворона.
Ровно облако побелела я:
Вынимайте рубашку белую,
Жеребка не гоните черного,
Шел трамвай десятый номер
По бульварному кольцу.
В нем сидело и стояло
Сто пятнадцать человек.
Люди входят и выходят,
Продвигаются вперед.
Пионеру Николаю
Ехать очень хорошо.
Два в бабки мальчика играли:.
И бабки заорали:
К войне за бабки собрались,
И подрались.
Когда рабятки подурили;
Довольно, чтоб отцы рабяток пожурили:
Или с отеческой грозой,
Посекли их лозой;
То чадолюбие отцам не то твердило;
Оно болванов разсердило.
Как сглазила бабушка Лизу, решил
Народ ее сжечь в наказанье;
Судья хоть и много потратил чернил,
У бабки не вырвал сознанья.
И бросили бабку в котел, и со дна
Проклятья послышались, стоны;
Когда-ж черный дым повалил, то она
Исчезла с ним в виде вороны.
Снег, словно мед ноздреватый,
Лег под прямой частокол.
Лижет теленок горбатый
Вечера красный подол.
Тихо. От хлебного духа
Снится кому-то апрель.
Кашляет бабка-старуха,
Грудью склонясь на кудель.
Дети песни поют, нарушают покой,
Бабки с внуками книжки читают.
Время мчится рекой, годы машут рукой.
Годы мчатся… А кто их считает? Будят нас по утрам молодые мечты
Чтоб спросить, как живем мы на свете.
— Здравствуй!
— Здравствуй!
— Ну как ты?
— В порядке, а ты? Как работа?
— Нормально.
Вот моя деревня:
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой;
Вот свернулись санки,
И я на бок — хлоп!
Кубарем качуся
Под гору, в сугроб.
Я на кладбище в мареве осени,
где скрипят, рассыхаясь, кресты,
моей бабушке — Марье Иосифовне —
у ворот покупаю цветы. Были сложены в эру Ладыниной
косы бабушки строгим венком,
и соседки на кухне продымленной
называли её «военком». Мало била меня моя бабушка.
Жаль, что бить уставала рука,
и, по мненью знакомого банщика,
был достоин я лишь кипятка. Я кота её мучил, блаженствуя,
В храме — золоченые колонны,
Золоченая резьба сквозная,
От полу до сводов поднимались.
В золоченых ризах все иконы,
Тускло в темноте они мерцали.
Даже темнота казалась в храме
Будто бы немного золотая.
В золотистом сумраке горели
Огоньками чистого рубина
На цепочках золотых лампады.
Жизнь входит в берега.
Села давнишний житель,
Я вспоминаю то,
Что видел я в краю.
Стихи мои,
Спокойно расскажите
Про жизнь мою.
Изба крестьянская.
Хомутный запах дегтя,