Сквозь ставни, в щели – елкой,
Сиренью и малиной –
Несчитанный, без толку
Льет запах за гардины.
В ночной и смутной спальне,
Когда замолкнул ливень,
Углы и умывальник
Темней и молчаливей.
Не спится. Невозможно
Заснуть, когда чернильный
Сад в щель неосторожно
Дохнет зеркальной пылью,
Когда свистит по вьюшкам,
Когда в свинцовом свете
Бежит через подушки
Росистый острый ветер.
Ливень ли проливмя, дождь ли солнц,
Или метели косой хлыст,
Празднество листьев ли, или сон
Омута с бурей в одно сплелись?
Апрельский сок ли бродит в сукáх,
Мягчит зеленое кружево;
Июль клубнику ль несет в горшках;
Сентябрь по-охотничьи ль, в осоках,
Зайдя по колено, кружится?
Декабрь ли играет по всем щелям
И у дверей порошит снежком,
И заяц петляет по полям,
Чтобы за куст улететь прыжком?
Слов не хватает. Это – земля,
Это зеленое, вьющееся,
Это летящее на поля
Голубоватыми кущами!
А долгой осенней ночью взгляни
На небо – под скрип скворешника!
Глубокое, как августовские дни,
С серебряным перемешанное,
Оно, паутиной весь мир застлав,
Несется, несется над смертью трав.
Все пристальней смотрят глаза твои, –
Рвет ветер смятенье синее.
Планеты, серебряных мух рои,
Запутались в паутине.
Земля же, единственнейшая из звезд,
Иные законы вызнав,
Сквозь мировой, сквозь седой мороз
Летит, пьянея от жизни.
Уж гармошки, скрипки и шарманки
Расклубили празднество листвы…
Знаете, на первом полустанке
Мы сойдем, услышав крик совы!
Будет полночь в деревянных крышах.
Будет сторож, белый, как в мелу.
Будет кашель. Будут в черных вишнях
Окна, дом и клетки на полу.
Прогремит телега. В дальнем лае
Где-то померещится село.
Где-то ночь. И кто-то спит в сарае.
И какой-то тополь бьет в стекло.
И сова какая-то над низким
Станционным зданием слегка
Вдруг простонет. Далеко ли? Близко?
Может быть, оттуда? С чердака?
Ночью хлынет ливень. – Я люблю вас.
Ночью хлынет ливень. – Все равно.
Знаете, у сов короткоклювых
Слуховое выбито окно!
И сидят рядком в пушистой вате
Чердака. И мчатся поезда…
Я живал когда-то на Арбате,
Но не помню, как я жил тогда.
За окошком – ливень, черный пал,
Вздувшиеся русла майских рек.
Под горой цветистых одеял
Умирал небритый человек.
Посреди окладов и божниц,
Серафимов и архистратигов,
Смуглых, будто обожженных лиц,
Он был желт, как лист старинной книги.
Он метался, звал, не понимал,
А в груди бурлило клокотанье.
Он, не видя, руки поднимал
В жадном, отвратительном желанье.
Будто по дороге столбовой
К старому раскольничьему черту
Он хотел лететь со всей избой,
С сундуком, с заветною кисой,
Потучневшей от рублей затертых,
С холмогоркой, с парой крутобедрых
Вороных неезженых коньков,
С толстой девкою, несущей ведра,
С тройкой огнечерных петухов, –
С этим миром, стоившим немало
Унижений, подлости и слез…
А над ним, над пестрым одеялом,
Старший сын к половикам прирос.
И старик едва, чуть уловимо
Все шептал: "ключи… ключи… ключи…"
А над головою серафимы
Поднимали острые мечи.
Меч упал. Старик с открытым ртом,
Уронив пылающую свечку,
Смолк. Но в смерть ворвался гоготком
Жирный гусь, томившийся под печкой.
Он на всю избу загоготал,
Будто ждал, чтоб умер человек…
За окошком – ливень, черный пал,
Вздувшиеся русла майских рек.
Лишь издали возникнет свист
И разорвет ядро,
Сначала затрепещет лист,
Привставши на ребро.
Как будто дерево спешит
Узнать, как рыболов,
Откуда ветер, что шуршит
Среди его суков.
И только ветер массой всей
Потоком хлынет в сад,
Взерошась, сборищем ершей
Деревья в нем висят.
Отхлынет грозовой поток,
Замечутся листки –
И на дорожку, на песок,
Свистя, летят жучки.
Трехсантиметровый дракон,
Зародыш мотылька,
Висит, паденьем оглушен,
На лапке стебелька.
А дерево, как щедрый дед,
Трясет, как из мешка –
Чего-чего в нем только нет –
Чижей, червей, сверчка!
Но зашумит девятый вал
Грозы. И туча в сад
Вдруг рухнет, будто наповал
Сразил ее заряд.
Деревья глухо зашипят.
Померкнет летний час.
Стволы шатнутся, заскрипят,
Волнуясь, горячась.
В порывах ливня, в облаках –
Как бы взрывая хлябь –
Стволы в мозолях, в трухляках,
Пять тысяч страшных лап
Сорвутся с места всей стеной.
И, корчась, каждый ствол
Как бы прощается с землей,
Где сок тянул и цвел.
Грачи, как черные платки,
Закружатся в дыму.
Орут грачи, трещат суки
Вразброд, по одному.
И, наконец, столетний дуб,
Как сердце из ствола,
Вдруг совку выпустит из губ
Огромного дупла.
Она заухает, как черт,
Сквозь ливень, гром и скрип.
Она завертится, как черт,
Среди бегущих лип.
Гроза как бы веселкой бьет,
И сад опарой взбух.
Он из квашни как тесто прет,
Он буйствует за двух!
Живые дрожжи бродят в нем,
Он весь, он весь пропах
Грибною плесенью, хвощом,
Корою в трухляках.