На что полезен разум,
Когда всечасно мыслишь,
Какие взять дороги,
Чтоб мне обогатиться,
Чтоб жить и веселиться?
Кто малые доходы
От разума имеет,
Великие доходы
С невинных брать умеет
И с разумом незрелым
В чину богатых зреет.
На что потребен разум?
Я вижу Полидора
Без хитрого рассудка,
Без всякия науки,
А может быть, и мыслей, —
Красавицам он нравен
И между ими славен.
На что потребен разум?
Я вижу, что безумных
Разумными считают;
Людей, бесстыдством шумных,
За острых почитают.
На что полезен разум,
Когда поклоны низки,
Когда глубоки иски
Людей приводят к счастью?
На что потребен разум? —
Ненадобен, я чаю.
Сам делаю вопросы,
Я сам и отвечаю;
И думаю, что разум
На то одно потребен,
Чтоб им могли проникнуть,
Кто правил не имеет,
От тех нам удаляться
И, видя их безумство,
Как можно исправляться.
А паче нужен разум,
Чтоб людям от скотины
В сей жизни отменяться
И к богу возвышаться.
Я некогда в зеленом поле
Под тению древес лежал
И мира суетность по воле
Во смутных мыслях вображал;
О жизни я помыслил тленной,
И что мы значим во вселенной.
Представил всю огромность света,
Миров представил в мыслях тьмы,
Мне точкой здешняя планета,
Мне прахом показались мы;
Что мне в уме ни вображалось,
Мгновенно все уничтожалось.
Как капля в океане вечном,
Как бренный лист в густых лесах,
Такою в мире бесконечном
Являлась мне земля в очах;
В кругах непостижима века
Терял совсем я человека.
Когда сей шар, где мы родимся,
Пылинкой зрится в мире сем,
Так чем же мы на нем гордимся,
Не будучи почти ничем?
О чем себя мы беспокоим,
Когда мы ничего не стоим?
Колико сам себя ни славит
И как ни пышен человек,
Когда он то себе представит,
Что миг один его весь век,
Что в мире сем его не видно, —
Ему гордиться будет стыдно.
На что же все мы сотворенны,
Когда не значим ничего?
Такие тайны сокровенны
От рассужденья моего;
Но то я знаю, что содетель
Велит любити добродетель.
Только явятся
Солнца красы,
Всем одеваться
Придут часы.
Боже мой, боже!
Всякий день то же.
К должности водит
Всякого честь;
Полдень приходит —
Надобно есть.
Боже мой, боже!
Всякий день то же.
Там разговоры
Нас веселят;
Вести и ссоры
Время делят.
Боже мой, боже!
Всякий день то же.
Ложь и обманы
Сеет злодей;
Рвут, как тираны,
Люди людей.
Боже мой, боже!
Всякий день то же.
Строги уставы
Мучат нас век:
Денег и славы
Ждет человек.
Боже мой, боже!
Всякий день то же.
Тот богатится,
Наг тот бредет;
Тот веселится,
Слезы тот льет.
Боже мой, боже!
Всякий день то же.
Счастье находим,
Счастье губим.
Чем жизнь проводим?
Ходим да спим.
Боже мой, боже!
То же да то же.
Время, о! время,
Что ты? Мечта.
Век наш есть бремя,
Все суета.
Боже мой, боже!
Всякий день то же.
Сколько ни видим
В мире сует,
Не ненавидим —
Любим мы свет.
Боже, о! боже,
Любим и то же.
Кто первый был на свете,
Который медь и злато
Преобратил в монеты,
Тот может называться
Всеобщих бед источник:
И зависть, и обманы,
И злоба, и разбои
Оттоле истекают.
Поля, кипящи кровью
Убитых человеков,
Тела, в лесах лежащи,
Мне слышится, вещают:
«Погибли мы за злато!»
В чертогах позлащенных
Богатый веселится
И самым тем крушится,
Что много нажил злата.
Душевна добродетель
Такому неизвестна,
Которому прелестна
Одних очей забава, —
А истинного счастья
Найти не можно в злате.
Тому причина злато,
Что многи человеки
Друг друга крови жаждут;
Что разумы и чести
Почти всеместно страждут!
И кажется, что злато
Свет солнца помрачило
И ложными лучами
Всех смертных ослепило.
Его прельщенны блеском,
Уже не узнаваем
Ни прелести прямыя,
Ни славы, ни достоинств.
Померкли вы, померкли,
О светлые рассудки!
Когда пленило злато
Сердца у человеков,
И кажется достойным
Лишь то одно почтенно,
Где золото блистает.
Не знаю, я не знаю,
Какая в этом радость,
Тобою кто пленится;
Прямая жизни сладость
Тобой не утвердится.
Но слышу я ответы,
Читателей ответы:
«Коль ты ругаешь злато,
Никто не принуждает,
Живи без злата в свете;
А нам прожить не можно».
Ответ я сей внимаю,
Сам то же рассуждаю
И то лишь утверждаю,
Что тем-то и несчастны
На свете человеки,
Что, видя прелесть ложну
В такой презренной вещи,
Без ней прожить не могут.
А паче тем несчастны,
Что к золоту пристрастны.
В невежестве душа доныне погруженна
Из мрачности парит,
Как будто бы свеща передо мной возженна,
Святая истина горит.
Познал я суету и лживу прелесть счастья,
И преходящую высоких титлов тень.
Они подобие осеннего ненастья,
Пременного сто раз в единый день.
О! разновидная мечта непросвещенных,
Слепое счастие, скажи мне, что ты есть?
Ты кажешь умными людей, ума лишенных;
В бесчестных кажешь честь.
Отрава лютая и язва смертных рода,
Превратность естества,
Тобой взволнована приятная природа,
Ты ужас божества.
А ты, участница невинных рассуждений,
О! собеседница в учении моем,
Не знаешь сердца ты всеобщих повреждений
И рассуждаешь ты разумно обо всем.
Скажи, Евтерпа, мне, не тако ли ты мыслишь,
Что все обмануты мы счастия мечтой?
Я ведаю, что ты не в титлах счастье числишь
И не в казне златой.
Подумай, где умы, природою нам данны,
Благополучие в богатстве полагать,
Иметь леса, поля, луга иметь пространны,
Стремитися к чинам, чтоб всех пренебрегать?
Взгляни ты на людей, в пустых степях живущих, —
В высоких ли домах, во злате ль счастье чтут?
Увидишь их в полях, стада свои стрегущих,
Увидишь шалаши простые тут.
Великолепными чертогами гордимся,
Сей пышности они смеются при стадах
И думают, что мы на то одно родимся,
Чтоб век свой проводить в строеньи и трудах,
Но кто счастливее и ближе кто к природе,
Надменный господин или простой пастух?
Живущий ли свой век в приятнейшей свободе
Иль беспокоящий желаньями свой дух?
На то ли естество нам разум даровало,
Чтоб он сиянием был злата помрачен,
Чтоб сердце счастию чужому ревновало
И вечной суетой наш дух был огорчен?
Коль жизни таковой вообразим теченье,
То что есть человек?
Соборище сует и сам себе мученье,
Несчастнейшая тварь, в тоске влекуща век.
Сие ль подобие создателя вселенной?
Чем все гордимся мы?
Преобразили нас, о! грешник ослепленной,
Преобразили нас испорченны умы.
Позволь, Евтерпа, мне еще сказать ясняе,
Что я сказать хочу;
Но люди будут ли по сих словах умняе?
Ты скажешь: «Никогда», — я лучше замолчу.
Страшна для общества клеветнякова речь:
То самый лютый яд, то самый острый меч.
Хоть скройся за леса иль за высоки горы,
Достанет злой язык, змеины узрят взоры.
Как растворяючи диавол темный ад,
Пускает по свету людей разить свой яд, —
Так точно клеветник льет в мире злость рекою
И ближним не дает ни день ни ночь покою;
Когда растворит пасть, забыв и долг и честь,
И ближних, и родню, и всех он хочет сесть.
Не столько Страшного суда уже боятся,
Как злого языка, когда начнет ругаться,
И мыслят, что послал то бог на грешных бич,
Чтобы сплетенную пороков мрежу стричь.
Но есть ли оного порока боле в свете —
Невинну обругать девицу в лучшем цвете?
Притворно ближнего на дружество манить,
А клевету о нем заочно говорить?
Не мстит ли бог тому, кто кровь свою поносит,
Кто всюду о своих домашних зло разносит?
Что ж сделал тот ему, кто спеть что не умел?
Обидно ли ему, что худо я запел?
Чем тот ему вредит, кто в роскошах воздержан?
Влюбившийся за что ругательству подвержен?
Нанес ли зло ему, что с кем-нибудь дружусь;
Что он — ругательством, я книгой веселюсь?
За что досадою в нем мысли закипели,
В беседе что друзья без ссоры просидели?
Кто с кем поссорился, кто посетил кого,
Кто спросит обо всем ответа у него?
Я жду заранее на все сие ответу.
Мне должно пользою быть обществу и свету.
Как добродетели надлежит мне любить,
Так равно должно мне пороки все губить.
О, философска мысль! Но тем ли нравы править,
Чтоб за приятный взгляд девицу обесславить,
Чтоб заключить, что в том ума ни крошки нет,
На ком длинняй кафтан или короче вздет?
Ты, всех ругаючи, сам вдвое беспокоен,
Зато ругательства сам вдвое ты достоин.
Ты мучишь жизнь свою, ты мучишь и других.
Не трогаю тебя — не трогай дел моих,
Я раз был виноват — ты не был сроду правым;
Ругать, чтоб брань купить, с рассудком сходно ль здравым?
Коль гнусен пред тобой какой-нибудь порок,
Сам не имей его и будь к нему жесток.
Не предавай ты ложь за справедливы вести,
Кто честно век живет, того не трогай чести;
Хули скупого мне, коль подлинно он скуп,
Кто трех не смыслит счесть, скажи ему: ты глуп;
Скажи ему о том, однако пред другими
Не говори, что он осел речьми своими;
Он три когда-нибудь научится, сочтет,
Останется при том — тебе досады нет.
Напрасно не пускай на щеголя ты злости,
Носи он малые или большие трости;
Что нужды до того, на ум его гляди:
Коль горд, несмыслен он, оставь и прочь поди;
Какая польза, что ему начнешь смеяться,
Коль трости никаких ругательств не боятся,
А, напротив, за все пустые клеветы
Они отважны мстить? Так бойся же их ты.
Ты мучишься и тем, что ты ругал, но мало;
Тот терпит, терпишь ты; так что же это стало?
Бранишь отважного, смиренного бранишь,
Кто встретится с тобой, ты и того винишь;
Какая польза в том? Тебя досада мучит.
Хромой ходить прямей хромого не научит;
Ты хочешь исправлять, а неисправен сам,
В делах своих смешон, смеясь чужим делам.
Ты от жены своей сам ходишь за чужою,
А всех любителей чтишь тварью ты слепою.
Ты сам игрок и всех ругаешь игроков;
Поносишь мотовство, а ты и сам таков.
Но пусть бы не был ты картежником и мотом
И только б исправлял мотов с трудом и потом,
Полюбишься ли ты ругательством кому?
Кого бранишь, потом брань сложишь и тому.
Ты разругал совсем худого эконома,
А сам, как хлеб испечь, ей-ей, не знаешь дома.
Коль неисправен сам, другого не замай,
Пес скучен лаяньем, а твой вреднее лай:
Пес лаяньем свой двор от вора избавляет,
Твой лай всех на свете бесплодно оскорбляет.
Так лучше ж всех при их ты слабостях оставь,
Порок приметишь в ком, в нем сам себя исправь
И не мути людей несчастливых ты веком,
Без лжи и клеветы будь честным человеком.
Оставь и не лишай меня, о муза! лиры,
Не принуждай меня писать еще сатиры.
Не столько быстр мой дух, не столько остр мой слог,
Чтоб я пороки гнать иль им смеяться мог.
Привыкнув воспевать хвалы делам преславным,
Боюсь сатириком стать низким и несправным.
Слог портится стихов от частых перемен;
К тому ж я не Депро, не Плавт, не Диоген:
Противу первого я слабым признаваюсь,
С вторым не сходен дух, быть третьим опасаюсь.
И так уж думают, что я, как Тимон, дик,
Что для веселостей не покидаю книг.
А сверх всего, хотя б за сатиры я взялся,
Чему ты хочешь, чтоб в сатире я смеялся?
Изображением страстей она жива,
Одушевляется чрез острые слова;
Взводить мне на людей пороки — их обижу.
Я слабости ни в ком ни маленькой не вижу.
Здесь защищают все достоинства свои:
Что кривды нет в судах, божатся в том судьи.
Что будто грабят всех — так, может быть, то ложно.
Не лицемерствуют они, живут набожно.
Отцы своих детей умеют воспитать,
И люди взрослые не знают, что мотать.
Законники у нас ни в чем не лицемерны;
Как Еве был Адам, женам мужья так верны.
Надень ты рубищи, о муза! и суму,
Проси ты помощи нищетству своему;
Увидишь, что богач дверь к щедрости отворит
И наградить тебя полушкой не поспорит.
Не щедрый ли то дух — взяв тысячный мешок,
Полушкою ссудить? ведь это не песок.
Размечешься совсем, когда не жить потуже,
А нищий богача, ты знаешь, сколько хуже.
Так вздумаешь теперь, что много здесь скупых, —
Никак! и с фонарем ты в день не найдешь их;
То скупость ли, скажи, чтоб денежки беречь,
Не глупость скупо жить, давнишняя то речь.
Что кто-нибудь живет воздержно, ест несладко —
Так пищу сладкую ему, знать, кушать гадко;
Хотя он редьку ест, но ест, как ананас,
Ничем он через то не обижает нас;
Что видим у него на платье дыр немало —
Знать, думает, что так ходить к нему пристало;
Ты скажешь, если он так любит быть одет,
На что ж он с росту рост бессовестно берет?
Изрядный то вопрос! Он должников тем учит;
Когда их не сосать, так что ж он с них получит?
Не философ ли он, что так умно живет?
В заплате нам долгов он исправляет свет.
Все добрым нахожу, о чем ни начинаю, —
Чему ж смеяться мне? я истинно не знаю.
Ты хочешь, чтоб бранил отважных я людей,
Но где ж бы взяли мы без них богатырей?
Герой из драчуна быть может и буяна
И может превзойти впоследок Тамерлана.
На что осмеивать великий столько дух?
Когда б не смелым быть, бояться б должно мух.
Картежники тебе, как. кажется, не нравны,
Не все ли чрез войну мы быть родимся славны?
Не надобно ли .нам и для себя пожить?
Когда не картами, так чем дух веселить?
«Стихами», — скажешь ты, — какое наставленье!
«Чтоб, благородное оставя упражненье,
Я стал читать стихи!» — картежник говорит.
Но что ж ты думаешь, он это худо мнит?
Поверь, чтоб, слыша то, я ввек не рассердился.
Конем родился конь, осел ослом родился,
И тяжко бы ослу богатыря возить,
А лошади в ярме пристало ль бы ходить?
Всяк в оном и удал, кто дух к чему имеет,
И каждый в том хитер, о чем кто разумеет.
Не слушает твоей картежник чепухи,
Масть к масти прибирать — и это ведь стихи;
И игры, как стихи, различного суть роду,
И льзя из них сложить элегию иль оду;
Сорвавши карта банк прославит игреца,
А, тысячный теряв рест, трогает сердца.
Итак, мы некое имеем с ними свойство;
За что ж нам приходить чрез ссоры в беспокойство?
Оставим их в игре, они оставят нас;
Не страшен нашему картежничий Парнас;
Итак, не нахожу в них, кроме постоянства.
Что ж, муза! ты еще терпеть не можешь пьянства.
Весьма бы хорошо исправить в этом свет,
Чтоб пьянство истребить, да средства в оном нет.
Притом подвержены тому вы, музы, сами;
Поите вы творцов Кастальскими струями,
И что восторгом звал ликующий Парнас,
Так то-то самое есть пьянство здесь у нас.
Чему же мне велишь, о муза! ты смеяться?
Коль пьянству? Так за вас мне прежде всех приняться;
Не лучше ли велишь молчанье мне блюсти?
У нас пороков нет, ищи в других; прости!