Годы мои перебрались за двадцать,
Мне уже в годах не разобраться,
Мне бы не рваться уж больше к окну,
Мне бы квартиру, службу, жену.
Но чуть тишина долетит с перелеска,
Чуть над окошком порхнет занавеска,
Чуть окрылится шуршанием местность,
Я снова готовлюсь лететь в неизвестность.
И снова игрою малюсеньких трещин
Волнуют меня хлопотливые вещи.
Чашка вот, скажут, севрский фарфор,
И я уж жалею, теряюсь опять:
— Ах,— повторяю,— фар и фор,
Да с таким названьем можно летать. —
Зайдет ли беседа о самом случайном,
Об эдаком, знаете, трижды решенном,
А на столе самовар мой и чайник
Стоят и смеются, как Пат с Паташоном.
И если подумать про годы сначала,
Чего только в жизни у нас не бывало.
Добредешь вот до девушки, выпалишь разом —
В любовь и горение сердце одето! —
А девушка стихнет, смеряет глазом:
— Оставьте, мол, милый, выдумка это. —
На небо ли взглянешь — грустные мысли!
Туча по небу идет густая,
А ветер надуется, крякнет, свистнет,
И туча в синь на глазах растает.
И снова шагаешь, дивишься лету,
Грусти поищешь — и грусти нету.
Вот так и обыденна жизнь, пролетая,
Но как мы мечтали, моя золотая.
Мы думали: жизнь — это плевое дело,
Чашке бы крылья — и чашка б летела,
Но за ценную цену ничтожнейших трещин
Земным притяжением куплены вещи.
И я, заболевши крылатой заботой,
Твоею любовью плачу за полеты.
Но чуть над окошком порхнет занавеска,
Чуть доплывет разговор перелеска,
Чуть над трубой закривляется дым,
Чуть ветер ударит мне по плечу,
Скажет: — Ну как же, приятель, летим?.. —
И я отвечаю: — Конечно, лечу!
Нежнее и проще
Над нивами дым,
Бьет осень по рощам
Крылом золотым.
Последнее лето
Листву по лугам
Последней монетой
Кидает к ногам.
С полуночи воздух
Кружит звездопад,
И я через звезды
Иду наугад.
Дорога мне прямо
Идти мне вперед,
И заперт упрямо
До срока мой рот.
О, длинные версты,
О них ли тужить,
Живется не просто,
Но надобно жить.
Чтоб песня, чтоб сила,
Гремели года,
Чтоб сердце ходило
Туда и сюда.
Чтоб тело звенело,
Росло от тепла,
Чтоб кровь моя пела,
Светилась, текла.
Чтоб мерить дорогу,
Да так — с угла, —
Нога чтоб ногу
Догнать не могла.
Чтоб, сердцем про милую
Вспомнив в пути,
Песню унылую
Завести,
И, сердце отвесней
Поставив годам,
Вдруг музыку песни
Сломать пополам.
И спето с упорством:
— Довольно ныть,
Живется не просто —
Чудесно жать.
Ходить замой в шубе,
Не верить слезам
И любит не любят —
Гадать по глазам.
Простой ответ
Искать всегда —
Чи да? Чи нет?
Чи нет? Чи да?
За маленьким место
Занять вторым,
Но в знак протеста
Растя большим.
Откинуть прочь
Судьбы рога
И другу помочь
Добить врага.
Так жить,
Чтоб мертвых кидало в дрожь,
Чтоб даже забыть,
Что ты живешь.
И вспомнить про это,
И выпрямить грудь,
Чтоб выдохнуть дето,
Чтоб осень вдохнуть.
Чтоб слышать, как пестро
Лист бьется, шурша:
Живется не просто, —
Но жизнь хороша!
Смятой записки вскрытое тело.
Фраза сразила шпагой наточенной:
«Все прискучило! Жизнь надоела.
У меня с любовью сегодня кончено!»
Прочел два раза, чуть-чуть ссутулился —
И ну без толку глазеть на улицу.
Тени деревьев лежат без тона,
Как будто вырезаны из картона.
Ветер весь из шипящих нот
У меня под окошком юлит, снует.
Дунул в листья — листья ворохом.
По дому заерзали разные шорохи.
— У-уф,— тяжело вздохнул шкаф,
А вода в умывальнике — каап-кап-каап-кап.
Дышат вещи, живут вещи,
Ночь течет изо всех трещин.
Записка ж упала, лежит у стола.
Приходит сосед — ну как дела?
А я ему, после большого вздоха:
— У меня, — говорю, — знаете ли, с сердцем плохо. —
И сам к записке, едва дышу,
А клен за окошком — шаа-шуу-шаа-шуу.
В часах суетятся колесики, зубчики,
Под ними качается локоном маятник.
Я к нему — дорогой, голубчик,
Вы что-нибудь в любовных делах понимаете?
А в комнате пол неожиданно треснул,
Доски пропыли: — Ух, тесно! —
Луна окрасила стол в голубое,
Цветы закачались вдруг на обоях,
Заплавали шорохи спереди, сзади;
Кряхтят стулья, хрустят тетради.
— Как поживаете? — скрипит башмак,
А часы отвечают: — Тиик-так-тиик-так.
Я же опять про свою потерю:
— Я, дорогая, тебе не верю,
В каждом углу у жизни сила,
Быть не может, чтоб не любила.
Записку же эту спрашивать не с кого,
Разве только спросить с Достоевского.
Но мы не «наказанье», мы «преступленье»,
Мы — это дети первой ступени.
Любовь нас связала, как книги школьник,
Как заговорщиков дерзкие узы,
Как вяжет катеты в треугольник
Хитрая линия гипотенузы.
Нам годы свои не точить слезами,
Нам завтра на жизнь держать экзамен.
Схватил бумагу, сижу, пишу,
А клен за окошком — шаа-шуу-шаа-шуу.
Мир перелился в один хор:
— Любимая, скучно? Да это вздор.
Да разве жизнь у нас плохая,
Да разве можно жить, зевая,
Когда у меня каждая вещь вздыхает,
Комната ежится, как живая!
Но тут, возможно, весьма случайно,
Очень уж громко чихнул чайник.
Думаю, что-то неладно здесь,
Зажег лампу — к записке, пристально.
Гляжу, родители!.. Так и есть —
Записка эта не мне написана.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Росу на рамах слизал рассвет,
Утром приходит опять сосед:
— Ну как, — говорит, — живете, чудак? —
А я ему радостно: — Тик-так-тик-так.
Листву сварила жара на бульваре,
Раскрыла окна зевота в доме,
Башку потрогал — башка не варит,
Тело как после болезни ломит.
Встречные люди плывут, как трупы.
Знакомую встретил, чуть не плачу,
Она же мне ласково: — Полно, глупый,
Едемте, маленький, со мной на дачу. —
А я в себя пальцем: — Видите, чучело,
Куда я поеду, скука замучила.
Ушла знакомая, а скука вдвое,
Собакой некормленой в сердце воет,
Я ж обозлился, думаю — ну-ка,
Хитрым сделался, словно щука;
Глаз прищурил. В другом разрезе
Мир представил под этим жаром,
Кастрюлями кверху дома полезли,
Облака повисли над ними паром.
Солнце по крышам текло, как сало,
А я вроде повара шел до вокзала.
Вокзал лучился стеклянной глыбой,
Люди в вокзале не люди — рыбы.
Взял я билет, а в билете дырка
Сидит посредине, как пассажирка.
Только в дырку влез глазом —
У мира заехал ум за разум,
Что́ контроллеры, даже углы,
Как мандарины стали круглы.
Но тут, обрывая чудес поток,
Прыгнул в небо змеей свисток.
Взглянул я в окошко — ну не потеха ли
Движенье у жизни размерено поровну.
Мы, как полагается, вперед поехали,
А зданья поплыли в обратную сторону.
Паровоз же толстенный — видать обжору —
Уголь ест за горой гору.
Плюется чихает, сопит добродушно:
Душно, душно, душно, душно. —
А вагоны бегут — бегут вагоны,
Рельсы глотают, как макароны.
Забыл я зевоту, скуку, прозу.
Приехали на станцию — шасть к паровозу:
— Чем в этой жизни мечтаешь, бредишь
И как говорю, к коммунизму — доедешь? —
А у паровоза труба задымилась,
Сам надулся, как бык к обеду.
Дескать, это как ваша милость,
А я так очень и очень доеду.
Ну что же, поехали, дышим, едем,
Тень сбоку поезда бежит медведем.
Шкурами зелеными летят поляны.
Лес качается, словно пьяный,
Столб телеграфный, как ландыш, мимо,
Крылечко, домик с ниткой дыма,
Прем в откосы, летим с откоса.
Где крылечко? — тю-тю крылечко!
Будка мелькнула, и под колеса
С разрезанным горлом упала речка.
Ну, говорю, жарь, нажимай, не потеха ли,
Но в эту минуту мы — приехали.
Предлагает на даче знакомая чаю,
Так, мол, и так, мол, я тоже скучаю.
Тут я, конечно, вынул билет. —
Для скуки в мире места нет,
Взгляните в дырку, и скука — начисто!
Хитрость в жизни — чу-десное качество!