Не может свет луны над влагой
Покровом лечь, — идет до дна;
Лишь блестки с дерзкою отвагой
Плывут, и их дробит волна.
Но если свет к плите могильной
Опустится — ковром лежит,
Бледнея в немощи бессильной
Проникнуть глубже под гранит.
Луна блестит, не сознавая;
Все дело в том: где свет падет?
Я - свет луны; ты, дочь родная,
Будь светлым лоном чистых вод.
Мало свету в нашу зиму!
Воздух темен и не чист;
Не подняться даже дыму —
Так он грузен и слоист.
Он мешается с туманом;
В нем снуют со всех сторон,
Караван за караваном,
Стаи галок и ворон...
Мгла по лесу, по болоту...
Да, задача не легка —
Пересиливать дремоту
Чуть заметного денька!
Ни одно лицо не скажет,
Что под ним таится;
Никогда простых и ясных
Слов не говорится;
Ни одна на свете совесть
Не чиста от пятен,
Ни один на свете смертный
Чувством не опрятен!
Правда есть в твоих лишь глазках,
Женщина-кудесник!..
Ей преемник мой поверит,
Верил мой предместник!..
Все на свете, все бесспорно, —
Сто́ит только захотеть,
Вдохновению покорно,
Может петь и будет петь.
Камни, мхи, любовь и злоба,
Время, море, луч луны,
Смерть и сон — и врознь, и оба —
Будут петь и петь должны.
Песни — дети мысли нашей,
Удивительный народ!
Все становится в них краше,
Если в плоть их перейдет.
Тканью слова облекаясь
В помышлении людей,
Жизнь природы, удвояясь,
Кажет лучше и полней.
И поет в нас песня вечно!
Как? — Никто постичь не мог...
Бог поэзии, конечно,
И живой, и мощный Бог!
При свете трепетном лампады в час ночной
Идут умершие беседовать со мной,
И в скромном обществе мне ближних и родных
Мой дух смиряется, и сон мой будет тих.
Ты, милое дитя, прелесть, дочь моя,
Когда покончу срок земного бытия,
Ты в час сомнения, печали, иль любви
Меня, загробного, к совету призови!
И я приду тогда, неслышим и незрим!
Я буду пестуном внимательным твоим;
Прохладой тихою тебя я опахну́,
Нетленным оком я в тайник души взгляну,
Я слово ласковое шепотом скажу,
Стези неведомые сердцу укажу
И брату моему, недремлющему Сну,
Скажу: «Смени меня, а я — опять усну!..»
Нынче год цветенья сосен:
Все покрылись сединой,
И побеги, будто свечи,
Щеголяют прямизной;
Что ни ветка — проступает
Воска бледного свеча...
Вот бы их зажечь! Любая
Засветила б — горяча!
Сколько, сколько их по лесу;
Цве́тень пылью порошит!
Только кто, чуть ночь настанет,
Эти свечи запалит?
Низлетят ли гости с неба
Час молитвы озарить?
Иль колдуньи вздуют пламя
В дикой оргии светить...
Все равно! Но только б света,
Света мне — со всех ветвей!
Только б что-нибудь поярче,
Что-нибудь — повеселей!
Над глухим болотом буря развернулась!
Но молчит болото, ей не отвечает,
В мох оно оделось, в тину завернулось,
Только стебельками острых трав качает.
Восклицает буря: «Ой, проснись, болото!
Проступи ты к свету зыбью и сверканьем!
Ты совсем иное испытаешь что-то
Под моим могучим творческим дыханьем.
Я тебя немного, правда, взбаламучу,
Но зато твои я мертвенные воды
Породню, чуть только опрокину тучу,
С влагою небесной, с детищем свободы!
Дам тебе вздохнуть я! Свету дам трясине!
Гром мой, гром веселый, слышишь, как хохочет!»
Но молчит болото и, погрязши в тине,
Ничего иного вовсе знать не хочет.
Во сне мучительном я долго так бродил,
Кого-то я искал, чего-то добивался;
Я переплыл моря, пустыни посетил,
В скала́х карабкался, на торжищах скитался...
И стал пред дверью я открытою... За ней
Какой-то мягкий свет струился издалека;
От створов падали столбы больших теней;
Ступени вверх вели, и, кажется, высо́ко!
Но что за дверью там, вперед как ни смотри —
Не видишь... А за мной — земного мира тени...
Мне голос слышался... Он говорил: «Умри!
И можешь ты тогда подняться на ступени!..»
И смело я пошел... И начал замирать...
Ослепли, чуть вошел я в полный свет, зеницы,
Я и́наче прозрел... Как? Рад бы передать,
Но нет пригодных струн и нет такой цевницы!..
Слабеет свет моих очей,
Я сам не свой и я ничей;
Отвергнут строем бытия,
Не знаю сам: живу ли я?
Певец! Один лишь ты, певец,
Ты, Бога светлый послане́ц,
Слепцу, когда начнешь ты петь,
Даешь опять на мир глядеть...
Как все — живу, как все — смотрю
И вижу море и зарю
И чудным именем твоим
Живу, как все, и равен им.
Заслышав песнь, я воскресал...
Жизнь, жизнь, ты — радостный хорал!
Прозрел я и признать готов,
Что люди — этот мир слепцов —
Не знают, видеть не хотят,
Как жизни радостен наряд;
Как мне — ослепнуть надо им,
Чтоб в счастье видеть им не дым;
Тогда тебя они поймут,
Певец... Когда ты подле, тут
И не ушел, — мне не видать, —
Запой скорей, запой опять!
И я повсюду за тобой
Влачиться буду, прах земной
Тревожить и благодарить,
И славословить, и молить
Тебя... Но только пой мне, пой!
Взгляни: ты видишь — я слепой!
На свете каждому доступно
Добра желание и зла;
Блажен, чье сердце неподкупно
И совесть кроткая светла!
Пророкам лживым не внимая,
Он им не следует ничуть,
К вратам обещанного рая
Свой в жизни совершая путь.
Блажен, кто в деле совершенства
Призванье видит на земле
И отблеск дальнего блаженства
Несет на вдумчивом челе!
В своем безвременном паденье
Людей несчастен слабый род;
Блажен, кто падшим в утешенье
Свою десницу подает!
Будь, смертный, милостив к заблудшим;
Не бойся ложного стыда
И знай, ты станешь только лучшим,
Не зная злобы никогда!
Тому, кто гибнет безутешно,
Дай руку твердую твою,
Не обходи его поспешно,
Как ядовитую змею.
Счастлив, кто, року благодарный,
В глухой безвестности живет,
Встречая свет зари янтарной
У тихих и прозрачных вод.
Он жатвы благостное семя
Бросает сильною рукой,
На труд потраченное время
Сторицей даст ему покой!
Блажен удел его завидный...
Но, смертный, если ты судьбой
Поставлен на вершине, видной
С полей, лежащих пред тобой, —
Будь осторожен, все желанья
Самолюбивые тая;
Малейший проблеск дарованья
Записан в книге бытия!
Людская злость лицеприятна;
Она, завистливо косясь,
На солнце видя только пятна,
Свою оправдывает грязь...
Тебе, тебе мой ангел нежный,
Я песнь прощальную дарю!
Тебя, в печали безнадежной,
В последний раз благодарю!
Когда я жизни злую сечу
Впервые вышел, — я не знал,
Чего хотел, чего искал,
И что тебя так скоро встречу.
Досада первая моя
Была утешена тобою,
И юность ранняя твоя
С моею связана судьбою.
Прости мне счастья краткий час,
Прости невольную разлуку,
И первый пыл, и эту муку,
Разединяющую нас...
Страницы мрака или света
Твоей я жизни подарил,—
Не знаю; спрашивать ответа
Теперь я не имею сил.
Но если дальше как-нибудь
Мне радость снова улыбнется—
Твой образ ярко встрепенется
И громко скажет: не забудь!
О, нет! Я позабыть могу ли
Тебе мной отданный обет!
И грезы чистые, мой свет,
Когда б в груди моей уснули, —
Тогда твой образ с сожаленьем,
Из сердца вырву я, любя,
Чтобы своим прикосновеньем
Оно не пачкало тебя!
Вспыхнуло утро в туманах блуждающих,
Трепетно, робко сказалось едва...
Точно как сеткою блесток играющих,
Мало-помалу покрылась Нева!
Кой-где блеснут! В полутень облаченные,
Высятся зданья над сонной водой,
Словно на лики свои оброненные
Молча глядятся, любуясь собой.
Света все больше... За тенью лиловою
Солнце чеканит струей огневой
Мачты судов над водой бирюзовою,
Выше их, ярче их — шпиль крепостной;
Давняя мачта! Огней прибавляется!
Блеск так велик, что где чайка крылом
Тронет волну — блеск волны разрывается,
Гребень струи проступает пятном.
Вон, пробираясь, как будто с усильями,
В этом великом свету, кое-где
Ялики веслами машут, как крыльями,
Светлые капли роняя к воде...
Что-то как будто восточное, южное
Видится всюду! Какой-то налет,
Пыль перламутра, сиянье жемчужное —
Вдоль широко разгоревшихся вод...
Вот... Вот и говор пошел, и несмелое
Всюду движенье; заметен народ...
Гибнет картина, как чудное целое
Сгинет совсем, по частям пропадет...
Ну, и тогда, если где над пучиною
Чайка заденет плывучую глыбь,
Там не пятно промелькнет над картиною—
Блестками, искрами скажется зыбь!
А знаете ли вы, что ясной мысли вслед
Идти возможно; тут неправды нет...
Идешь как будто бы на чьих-то помоча́х,
И видится не то, что значится в очах;
Звучит безмолвное, звучащее — молчит,
И окружающего нет... Вокруг лежит
Как бы действительность, мир нашему чужой,
Безличный в личностях, ни мертвый, ни живой...
И боль физическая может иногда
Не чувствоваться, не давать следа...
Чудесен путь по области идей...
Мир, явленный на свет в восьмой из первых дней!
Ты — вне обязанностей, вне обычных прав:
Ни добр, ни зол, ни честен, ни лукав...
И если б пуля дать ответ могла, —
Зачем она не тут, а там и так, легла,
Зачем стремительно, без воли, без ума,
Цель раздробив, расплюснулась сама, —
Вот, думается мне, ответ ее простой:
«Со мною было то, что было и с тобой!
При чем желанье тут — мое, или твое?
Я неповинна... Я — исполнила свое...»
Все чаще, что ни день, чтобы спокойней быть,
Любовно я люблю за мыслью вслед бродить;
Безмерно веруя в живую власть ума
И в то, что будет свет там, где витает тьма...
Все отвратительно, нет правды, нет основ;
Свободна и светла лишь только жизнь умов!
Спит на море волна. Потемневший залив,
Словно ратник усталый, лежит молчалив
И о чем-то загрезил в ночи.
Небеса безнадежной закутаны мглой,
Лишь порою звезда через пасмурный слой
Боязливо роняет лучи...
Я на берег взглянул. Окружен темнотой,
Он рисуется мне неподвижной чертой,
Непроглядный, как самая тьма.
Неужель эта ночь, эта тихая ночь,
Мне навеяла грусть, что теперь превозмочь
Не могу я усильем ума!..
Я хотел бы, природа, всеобщая мать,
Твой немой и таинственный сон разгадать,
Пережить твой тяжелый кошмар!
Вдруг, забросив на небо трепещущий свет,
Будто думе моей беспокойной в ответ,
Вспыхнул где-то далекий пожар.
Неужели, скажи мне, природа-весна,
Ты являешь видение тяжкого сна
В этом огненном море беды?
Разгорается пламя сильней и сильней
И багровым потоком красней и красней
Отражается в лоне воды...
Погаси поскорей огнедышащий свет!
Мне понятен, о ночь, твой таинственный бред
В плеске волн и в огне их игры!
Всюду вместе бушуют огонь и вода.
Разве там, где мерцает так чудно звезда,
Не сгорают в эфире миры?
Но природа бесстрастно взирает на то,
Ей в упорной работе не дорог никто,
Ей страданье и смерть нипочем...
Где творить невозможно лучами тепла,
Там суровой рукой, равнодушно светла,
Довершает огнем и мечом.
Когда, призвав воспоминанья,
Я на прошедшее гляжу
И сердца чуткое вниманье
Неосторожно разбужу;
Когда оно забьется снова
Златою памятью былого, —
Тогда ласкаю я в тиши
Одну мечту моей души.
Мне вечер чудится осенний,
Прозрачность дальняя небес,
Поля и холмы в отдаленье
И сад, запущенный, как лес.
Мне грезится, что воздух чистый
Свежеет с окончаньем дня,
И что опять твой взор лучистый
Приветно смотрит на меня...
Мой друг! Теперь, во дни сомнений,
Когда я страшно одинок,
Зачем опять, как добрый гений,
Ты не придешь в мой уголок?
Ужели прошлое сокрылось,
Как осень бывшая тогда,
И сердце любящее билось,
Чтоб так не биться никогда?
Приди! Я жду в ночи безгласной.
С очей тревожный сон сгони
И грезы первые верни
Свиданьем радости прекрасной!
Как эти грезы далеки...
Они омыты предо мною
Печальной юности ценою
И днями полными тоски.
Приди... но если этой жизни
Твоей прервался тихий свет
И если, как в твоей отчизне,
Тебя на свете больше нет!
О, все равно! Я жду явленья!
Явись мне в облаке мечты;
Я не боюся привиденья,
Когда тот призрак будешь ты.
От сна усталости и праха
Я в то мгновение проснусь
И в очи милые, клянусь,
Взгляну внимательно, без страха!
Вы не рассердитесь, надеюсь, этот раз
На столь нежданное и дерзкое посланье;
Я столько лет молчал, но, чувствую, сейчас
Не в силах сдерживать упорное молчанье.
Я что-то утомлен. Не знаю почему,
Мне с самого утра сегодня грустно стало.
Быть может, помните: подобное тому
Со мною и тогда, при вас еще, бывало,
Но только эта грусть с годами стала злей.
Тогда я молод был, жилося веселей
И были близки вы, в часы ж такой печали
Противным вы меня и скучным называли.
Невольный слушатель бессовестной молвы,
Я многое о вас слыхал за годы эти;
Недаром, кажется, вы пожили на свете
И, думаю, теперь невеселы и вы.
Судьбою радости даются очень скупо,
От мысли их желать я стал теперь далек:
В таком сознании на счастье есть намек.
Другое всякое по большей части глупо.
Согласны ль вы со мной — не знаю, но давно
Я к этому пришел: мне как-то все равно.
Зато бывают дни, мой призрачный покой
Вдруг нарушается тревогой и сомненьем,
Душа стесняется какою-то тоской,
О днях утраченных воскресшим сожаленьем...
Как путник, сбившийся с знакомого пути,
Не знаю я тогда, куда и как идти,
Отчаянье в душе, немое, без ответа,
Без признака лучей какого-либо света.
Сегодня целый день я был один с собой;
Работать пробовал, читал, чтобы забыться, —
Ничто не помогло! Неравною борьбой
Я к вечеру успел бесцельно утомиться...
Отчаянье мое вам трудно передать;
В нем жажда подвига, желанье совершенства,
В нем страшной пошлости заржавая печать
Мертвит предчувствие забытого блаженства;
Печаль глубокая, как тяжесть, давит грудь...
Я подошел к столу, чтоб делать что-нибудь,
И начал разбирать, рассеяния ради,
Бумаги старые и старые тетради.
И вот нашел письмо. Какой-то странный рок
Здесь сохранил его под тайною забвенья;
Вы помните, — тогда я письма ваши сжег,
Оно единое спаслось от истребленья,
Как будто для того, чтоб почерком руки,
Столь близкой некогда, в минуту злой невзгоды
Напомнить мне опять сквозь сумерки тоски
Мои весенние промчавшиеся годы.
Я радость краткую нарочно не тушу
И вот, как видите, покорный чудной власти,
Письмо ответное вам радостно пишу,
Теперь спокойное, без взрывов прежней страсти.
Когда бы думал я, что горечь этих строк
Вас как-нибудь собой рассердит и встревожит,
Я их по-прежнему на сердце скрыть бы мог;
Но только чувствую, что быть того не может.
Проходит молодость унылая моя
Почти без радостей, в усилиях боренья.
Ужели же хоть раз опять не в праве я
Взглянуть на прошлое со словом примиренья!
Взывая к сродному вам чувству доброты,
Не требуя теперь настойчиво ответа,
Я шлю вам поздние, увядшие цветы,—
Они нашли у вас лучи родного света.
Пусть мы не встретимся! Пускай меня не раз
Надежда новая согреет и обманет,
Но пламя чистое, горящее сейчас,
Мне тихой радостью светить на перестанет.
Мы здесь не встретимся... Пускай; надежда есть
Еще на новое, нетленное свиданье,
Где сроков нет таких, чтобы цветам расцвесть
И затуманить взор печалью увяданья.
И. П. Архипову
Тихо раздвинув ресницы, как глаз бесконечный,
Смотрит на синее небо земля полуночи.
Все свои звезды затеплило чудное небо.
Месяц серебряный крадется тихо по звездам…
Свету-то, свету! Мерцает окованный воздух;
Дремлет увлаженный лес, пересыпан лучами!
Будто из мрамора или из кости сложившись,
Мчатся высокие, изжелта-белые тучи;
Месяц, ныряя за их набежавшие гряды,
Золотом режет и яркой каймою каймит их!
Это не тучи! О, нет! На ветра́х полуночи,
С гор Скандинавских, со льдов Ледовитого моря,
С Ганга и Нила, из мощных лесов Миссисипи,
В лунных лучах налетают отжившие боги!
Тучами кажутся их непомерные тени,
Очи закрыты, опущены длинные веки,
Низко осели на царственных ликах короны,
Белые саваны медленно вьются по ветру,
В скорбном молчании шествуют мертвые боги!..
Как не заметить тебя, властелина Валгаллы?
Мрачен, как север, твой облик, Оден седовласый!
Виден и меч твой, и щит; на иззубренном шлеме
Светлою искрой пылает звезда полуночи;
Тихо склонил ты, развенчанный, белое темя,
Дряхлой рукой заслонился от лунного света,
А на плечах богатырских несешь ты лопату!
Уж не могилу ли станешь копать, седовласый?
В небе копаться и рыться, старик, запрещают…
Да и идет ли маститому богу лопата?
Ты ли, утопленник, сросшись осколками, снова
Мчишься по синему небу, Перун златоусый?
Как же обтер тебя, бедного, Днепр мутноводный?
Светятся звезды сквозь бледно-прозрачное тело;
Длинные пальцы как будто ногтями расплылись…
Бедный Перун! Посмотри: ведь ты тащишь кастрюлю!
Разве припомнил былые пиры: да попойки
В гридницах княжьих, на княжьих дворах и охотах?
Полно, довольно, бросай ты кастрюлю на землю;
Жителям неба далекого пищи не надо,
Да и растут ли на небе припасы для кухни?
Как не узнать мне тебя, громовержец Юпитер?
Будто на троне, сидишь ты на всклоченной туче;
Мрачные думы лежат по глубоким морщинам;
Чуется снизу, какой ты холодный и мертвый!
Нет ни орла при тебе, ни небесного грома;
Мчится, насупясь, твоя меловая фигура,
А на коленях качается детская люлька!
Бедный Юпитер! За сотни прожитых столетий
В выси небесной, за детски-невинные шашни,
Кажется, должен ты нянчить своих ребятишек;
В розгу разросся давно обессиленный скипетр…
Разве и в небе полезны и люлька, и розги?
Много еще проносилось богов и божочков,
Мертвые боги — с богами, готовыми к смерти,
Мчались на сфинксах двурогие боги Египта,
В лотосах белых качался таинственный Вишну,
Кучей летели стозубые боги Сибири,
В чубах китайцев покоился Ли безобразный!
Пальмы и сосны, верблюды, брамины и маги,
Скал ьды, друиды, слоны, бердыши, крокодилы —
Дружно сплотившись и крепко насев друг на друга,
Плыли по небу одною великою тучей…
Чья ж это тень одиноко скользит над землею,
Вслед за богами, как будто богам не причастна,
Но, несомненней, чем все остальные, — богиня!
Тень одинокая, женщина без одеянья,
Вся неприветному холоду ночи открыта?!
Лик обратив к небесам, чуть откинувшись навзничь,
За спину руки подняв в безграничной истоме,
Грудью роскошною в полном свету проступая,
Движешься ты, дуновением ветра гонима…
Кто ты, прекрасная? О, отвечай поскорее!
Ты Афродита, Астарта? Те обе — старухи,
Смяты страстями, бледны, безволосы, беззубы…
Где им, старухам! Скажи мне, зачем ты печальна,
Что в тебе ноет и чем ты страдаешь так сильно?
Может быть, стыдно тебе пролетать без одежды?
Может быть, холодно? Может быть… Слушай, виденье,
Ты — красота! Ты одна в сонме мертвых живая,
Обликом дивным понятна; без имени, правда!
Вечная, всюду бессмертная, та же повсюду,
В трепете страсти издревле знакомая миру…
Слушай, спустись! На земле тебе лучше; ты ближе
Людям, чем мертвым богам в голубом поднебесье-.
Боги состарились, ты — молода и прекрасна;
Боги бессильны, а ты, ты, в избытке желаний,
Млеешь мучительно, в свете луны продвигаясь!
В небе нет юности, юность земле лишь доступна;
Храмы сердец молодых — ее вечные храмы,
Вечного пламени — вспышки огней одиночных!
Только погаснут одни, уж другие пылают…
Брось ты умерших богов, опускайся на землю,
В юность земли, не найдя этой юности в небе!
Боги тебя недостойны — им нет обновленья.
Дрогнула тень, и забегали полосы света;
Тихо качнулись и тронулись белые лики,
Их бессердечные груди мгновенно зарделись;
Глянула краска на бледных, изношенных лицах,
Стали слоиться, твой девственный лик сокрушая,
Приняли быстро в себя, отпустить не решившись!
Ты же, прекрасная, скрывшись из глаз, не исчезла —
Пала на землю пылающей ярко росою,
В каждой росинке тревожно дрожишь ты и млеешь,
Чуткому чувству понятна, без имени, правда,
Вечно присуща и все-таки неуловима…
И наступила ночь тяжелая, глухая...
Виденье было мне! Меня порыв увлек
За кряж каких-то гор... Куда — и сам не зная,
Входил я в некий призрачный чертог.
Чертог был гульбищем каких-то сил бесплотных,
Незримых смертному, — молчание хранил...
Над тьмой безвременья, на при́весях бессчетных
Блистало множество больших паникадил.
Как бы пророчество какое выполняя,
Огни бестрепетно пылали, зажжены
От света Патмоса, от пламени Синая,
Рукой таинственной в чертог принесены!..
Непостижимо как, но те огни слагались
Как бы в какие-то живые письмена...
Весь мир погиб... Они одни остались,
И на кадилах были имена!..
А глубоко внизу, обломки на обломках,
Над миром рухнувшим торчали острия,
И между них, блестя огнем чешуй в потемках,
Лежала мертвою библейская змея!
А подле голубь белый без движенья
Упал пластом, безжалостно измят,
И на груди его как бы изображенья
Семи великих ран виднелися подряд...
И был поставлен я, не знаю кем, к допросу:
«Вот что оставил мир, исчезнув, за собой...
Ты воссоздай по этому хаосу,
Чем был он мысливший когда-то и живой?»
И я затрепетал, испуганный глубоко,
Проникнут холодом, боясь скатиться в тьму...
«Зачем, скажи мне Дух, в огнях читает око
Ряды имен, враждебных по всему?
Что общего у них, давным-давно прошедших
Пророков и шутов, тех иль других вождей,
Людей проклятия, великих сумасшедших
И неизвестных мне по именам людей?»
Я услыхал тогда как будто прорицанье:
«Блудницу жизни в бездну унесло,
Погибло с нею все! Одно, одно страданье
Гореть над бездною осталось, не прошло.
В нем сущность мира! альфа и омега!
Страданья лишь одну пощаду обрели
И пламенно блестят, как светочи ночлега,
Над разрушением замученной земли...»
И откровенье было мне другое:
Мне ангел смерти близко виден стал,
Когда, низвергнув все, покончив все земное,
Он руки на груди сложил и отдыхал...
И он был тоже мертв! лицо мне видно было;
Не мог я не признать в нем чудной красоты,
Хоть силою огня местами опалило
И покоробило поблекшие черты!
И на недвижные по смерти очертанья,
На гордый труп с поникшей головой,
Сияли светочи пылавшего страданья,
Роняя свет окраски кровяной!
Я стал искать ответа на сомненье:
«Зачем же, если так, ряды паникадил?
Одних имен не тронуло крушенье
Всех добрых, всех враждебных сил?»
И я услышал, будто из тумана
Великий Голос вдруг в сердцах заговорил:
«Как! Даже тут вопрос? Так, значит, слишком рано
Господь земную мощь в огне испепелил?!
Пытливый ум людей, как прежде, в жизни ставит
Вопросы страшные о бытии времен...
Да кто же, наконец, из двух вас власть? Кто правит?
Они ли, смертные, или бессмертный Он?!
Бог кончил с опытом, довольно испытаний...
Не поросль — семя все испепелить пора...
Он ложь основ признал! Рождала жизнь страданий
Одни лишь помеси проклятья и добра!
И Он других создаст, а прежних уничтожит
Так, чтоб и в имени проказе не пройти
В то, что появится, в то, что Он приумножит
И в жизни поведет на новые пути...»
И стали погасать, дымясь, паникадила!
Одни вослед другим погасли имена!
Тьма непроглядная отвсюду обступила,
Непоборимая, безмолвная, одна...
И тот же Глас звучал, как бы из некой славы,
Суровый, медленный и страшный, как самум:
«Иначе на людей не отыскать управы,
Иначе не смирить их поврежденный ум...»