Расходился доезжачий,
Звучно по́рскает в лесу.
Вот так гон! Должно быть, зрячий!
Гонят волка, иль лису?
Сколько шума, гвалта, треска!
Норы заткнуты кругом;
Знаю я: у перелеска
Вяз стоит Над ручейком.
Там ей лаз! Других нет ходов!
Забегаю стороной...
Ох, не то же ль у народов
По истории людской?
Есть излюбленные лазы,
Хо́ды торные судеб,
Войн, торговли и заразы
И других великих треб;
Жизнь не то же ль, что охота?
Лисий нрав, и прыть, и скок!
Лазов много, нет им счета,
А судьба — судьба стрелок!
Оттого ль так сердце бьется,
Грудь тревогою полна?
Я — судьба! Так мне сдается...
Где ж лисичка? Вот она...
Молчи! Не шевелись! Покойся недвижимо...
Не чуешь ли судеб движенья над тобой?
Колес каких-то ход свершается незримо,
И рычаги дрожат друг другу вперебой...
Смыкаются пути каких-то колебаний,
Расчеты тайных сил приводятся к концу,
Наперекор уму без права пожеланий,
И не по времени, и правде не к лицу...
О, если б, кажется, с судьбою в бой рвануться! —
Какой бы мощности порыв души достиг...
Но ты не шевелись! Колеса не запнутся,
Противодействие напрасно в этот миг.
Поверь: свершится то, чему исход намечен...
Но, если на борьбу ты не потратил сил
И этою борьбой вконец не изувечен, —
Ты можешь вновь пойти... Твой час не наступил.
Ночь, блеска полная… Заснувшие пруды
В листах кувшинчиков и в зелени осоки
Лежат, как зеркала, безмолвствуя цветут,
И пахнут сыростью, и кажутся глубоки.
И тот же ярких звезд рисунок в небесах,
Что мне на родине являлся в дни былые;
Уснули табуны на скошенных лугах,
И блещут здесь и там огни сторожевые.
Ударил где-то час. Полночный этот бой,
Протяжный, медленный, — он, как двойник, походит
На тот знакомый мне приветный бой часов,
Что с церкви и теперь в деревню нашу сходит.
Привет вам, милые картины прежних лет!
Добро пожаловать! Вас жизнь не изменила;
Вы те же и теперь, что и на утре дней,
Когда мне родина вас в душу заронила
И будто думала: когда-нибудь в свой срок
Тебя, мой сын, судьба надолго в даль потянет,
Тогда они тебя любовно посетят,
И рад ты будешь им, как скорбный час настанет.
Да, родина моя! Ты мне не солгала!
О, отчего всегда так в жизни правды много,
Когда сама судьба является вершить,
А воля личная — становится убога!
Привет вам, милые картины прежних лет!
Как много, много в вас великого значенья!
Во всем — печаль, разлад, насилье и тоска,
И только в вас одних покой и единенье…
Покоя ищет мысль, покоя жаждет грудь,
Вселенная сама найти покой готова!
Но где же есть покой? Там, где закончен путь:
В законченном былом и в памяти былого.
Поднявши якоря, мы с утренним рассветом
Стоянку бросили и к выходу легли.
С востока, в небесах, горевших первым светом,
Чернели темные окраины земли.
Лучей невидимых сиянье разгоралось,
Верхушки облаков прозрачных золотя,
И утро раннее нам тихо улыбалось,
Как безмятежное и сонное дитя.
По виду облаков
Мы в море ждать могли хорошую погоду,
И вышли, между тем, на полную свободу
По створу верному прибрежных маяков.
Отрадно после дней томительных разлуки
Вернуться к пристани от жизни кочевой;
Отрадно пожиать приятельские руки
И встретить взор очей приветно огневой...
Отрадно... но всегда подобное мгновенье
На чувстве радости есть темное пятно;
Во всем нежданное заметно измененье,
Ничто от времени судьбой не спасено...
Равно холодное и к радости, и к горю,
Ты, время, не щадишь и самой красоты!
Но к вечно юному сверкающему морю
В своем течении не холодно и ты!
Который раз уже, алкающий и жадный,
Я в море, выхожу, с надеждою в груди!
Который, морк, раз ты ветер свой отрадный
Мне шлешь и радостно играешь впереди!
Года жестокие бессильны над тобою;
Не тихнет пыл твоих бунтующих седин;
Все той же блещешь ты глубокой синевою,
Разгладив гневный след нахмуренных морщин,
И с ветром меряясь безумною отвагой,
Лишь с небом делишься и красками, и влагой!
Я помню детские далекие лета...
Нас к морю с ранних дней впервые приучали.
Им отроческих лет свобода отнята,
И в нем мы прожили весенние печали.
Как неприязненно к несчастливой судьбе,
С душою, полною оставленных кумиров,
С волною финскою учились мы борьбе,
Внимая опыту бывалых командиров.
Вы помните ль те дни, товарищи? Увы!
Уж юность первая от нас теперь далеко,
Как воды гордые красавицы Невы
От волн изменчивых китайского Востока.
Пути различные нас в жизни повели,
И редко что-нибудь мы слышим друг о друге...
Иные бросили скитанья для земли,
Для ласковых очей отысканной подруги.
Иные, может быть, в далекой стороне,
С мечом, карающим тупое самовластье,
Стоят упорные в убийственном огне,
Душою твердою испытывая счастье.
Отсюда вижу вас. Кипит нежданный бой,
Гремя орудия среди мольбы и стона;
Смерть носится кругом, для избранных судьбой,
И всадник на коне, пронзающий дракона...
Куда подвижная не кинет нас судьба!
Каких земных морей еще мы не видали!
Привычкой долгою нас волны привязали
К себе, как женщина влюбленного раба.
Скучна нам берега тревожная свобода,
Нет к морю прошлого потушенной вражды,
И ласково манит знакомая природа
На лоно светлое играющей воды.
Закрылись берега... Пустынное пространство!
Спит вечность темная во мгле твоих очей...
Как я люблю твое червонное убранство,
При первом золоте проснувшихся лучей!
Есть связь незримая в безбрежности туманной
С душой, усталою в волненьях суеты;
Все верится, что есть земли обетованной
За гранью дальних вод волшебные черты.
Все верится, что вновь крылатые надежды
Родятся для души лишь временно больной,
Как легких облаков красивые одежды
Рождаются теплом над глубью водяной.
Я здесь, в своих полях. Счастливая судьба
Меня над бездной вод щадила и ласкала,
И «в море сущего» далекого раба
Молитва чья-нибудь в путях оберегала.
Я невридим и жив. Вхожу под милый кров
По ветхим ступеням, скрипящим под ногами,
С душой, не павшею под бурею годов,
И сыслью тяжкою, воспитанной годами, —
Вхожу, задумавшись, с морщиной на челе,
Средь полной тишины, царящей на селе.
В душе моей светло. Я вам хочу сказать,
От детства милые сады, дубы, березы,
Что счастлив я теперь, что молодости розы
Цветут в моих мечтах, как некогда, опять,
Что где-то далеко задержанные слезы
Готовы вырваться на свет из тайника.
Мне хочется сказать, родные очертанья,
Что бережно хранил и нес издалека
Я вами родственно внушенные преданья
И, падая порой в окрестной темноте,
Я вам принес назад их в прежней чистоте!
В душе моей светло. Вхожу под милый кров...
Здесь все осталося без всякой перемены,
И мебель старая домашних мастеров,
И белой известью окрашенные стены,
И те же образа, и даже запах тот,
Что жил здесь некогда, теперь нще живет
На полках, между книг ненужных и забытых
И пылью времени, как саваном, покрытых...
Привет тебе, земля! Как много, много дней
Я вспоминал тебя в скитаньях непрестанных
По водам пенистым обманчивых морей
И в мирной тишине заливов чужестранных!
Как часто о твоей мне думалось судьбе,
Когда, не зная сна и позабыв о скуке,
По книгам избранных и родственных тебе
Учился я тебя сильней любить в разлуке.
И не по книгам, нет! Семья твоих детей,
Простых твоих сынов семья, ясней чем книги,
На тесной палубе, меж пушек и снастей,
Учила уважать и чтить твои вериги...
Нет, родина моя! Ты все еще сильна,
Ты все еще жива в спокойствии смиренном,
ак моря синего немая глубина,
Как мысль великая в величии нетленном.
В душе моей светло. Какая тишь кругом!
Какое грустное на сердце оживленье!
Кто здесь? Откликнитесь! Но нет! везде покой.
Среди безмолвных стен брожу я одиноко,
Но чую на себе внимательное око,
И кто-то ласково беседует со мной.
Когда беспомощным я был еще младенцем,
Я страх неведомый испытывал порой.
То не был страх ни ведьм, ни приведений,
Но что-то вдруг в таинственной ночи
Со мной ужасное во тьме происходило.
Казалось мне, что ночь и тишина
Каким-то трепетом нежданно наполнялись,
Кругом мне слышался глухой и странный шум,
Как будто близкие и дальние предметы
Живыми делались таинственным путем;
Все угрожало мне бедою непонятной,
И в очи злобная глядела темнота...
Исполнен ужаса, я вскрикивал невольно
И с нежной ласкою знакомая рука,
Испуг младенческий с заботой отгоняя,
К моей встревоженной склонялась голове.
«Здоров ли ты» — я слышал голос тихий,
«Ты страшный сон, должно быть, увидал!
Засни скорей, не бойся, будь мужчиной;
Я здесь с тобой, я сон твой стерегу...»
И, слыша звук и голос одобренья,
Я крепким сном спокойно засыпал.
Когда я юношею стал самолюбивым
И, чем-нибудь нежданно огорчен,
Был часто полн и гнева, и досады,
С тревогой юною не в силах совладать;
Когда печаль мне душу леденила,
Я к другу старшему, мне данному судьбой,
Нес сердце, полное борьбою и сомненьем,
И, помню, звук спокойных, мудрых слов
Вновь укреплял ослабнувшую волю
И с жизнью светлою опять меня мирил.
Любовь мне пылкие обятья раскрывала,
Неся забвение, лобзанье и восторг.
Когда теперь, возросши зрелым мужем,
Своей дорогою я медленно бреду,
В судьбе скитальческой теряя пыл душевный,
Когда теперь ни ночи темнота,
Ни гнев, ни страсть, ни тайный яд обиды
Моей души ддо дна не шевелят,
Теперь я чувствую порой печаль иную
Всех прежних недугов изведанных страшней.
Она страшна, как зарево пожара,
Как ночь бессонная, медлительно нема.
В ней скрыто тайное о чем-то сожаленье,
Какой-то внутренний, отчаянный призыв
И горькая, как слезы, безнадежность...
Друзей отзывчивых я больше не ищу,
Мою печаль никто делить не может;
Я должен быть, я знаю, одинок...
И вот теперь, в минуту бурь душевных,
Отраду новую нашел я для себя.
Есть книга чудная, заветная со мною;
В ней мысль высокая, любовь и простота
В словах божественных так чудно сочетались,
Такая светлая разлита красота,
Что в миг отчаянья, чуть книгу я раскрою,
Ответным трепетом дрожат мои уста...
И одиночества я полного не знаю,
Печаль смиряется, исполнена мольбой,
И друга верного я сердцем ощущаю,
Его я чувствую и слышу за собой.
Копенгаген.
Читали ль вы когда, как Достоевский страждет,
Как в изученье зла запутался Толстой?
По людям пустозвон, а жизнь решений жаждет,
Мышленье блудствует, безжалостен закон...
Сплелись для нас в венцы блаженства и мученья,
Под осененьем их дают морщины лбы;
Как зримый признак их, свой венчик отпущенья
Уносим мы с собой в безмолвные гробы.
Весь смутный бред страстей, вся тягота угара,
Весь жар открытых ран, все ужасы, вся боль –
В могилах гасятся... Могилы – след пожара –
Они, в конце концов, счастливая юдоль!
А все же надобно бороться, силы множить,
И если зла нельзя повсюду побороть,
То властен человек сознательно тревожить
Его заразную губительную плоть.
Пуская мысль на мысль, деянье на деянье,
В борьбе на жизнь и смерть слагать свои судьбы...
Ведь церковь Божия, вещая покаянье,
Не отрицает прав возмездья и борьбы.
Зло не фантастика, не миф, не отвлеченность!
Добро – не звук пустой, не призрак, не мечта!
Все древле бывшее, вся наша современность
Полна их битвами и кровью залита.
Ни взвесить на весах, ни сделать измеренья
Добра и зла – нельзя, на то нет средств и сил.
Забавно прибегать к чертам изображенья;
Зачем тут – когти, хвост, Молох, Сатаниил?
Легенда древняя зло всячески писала.
По-своему его изображал народ,
Испуганная мысль зло в темноте искала,
В извивах пламени и в недрах туч и вод.
Зачем тут видимость, зачем тут воплощенья,
Явленья демонов, где медленно, где вдруг –
Когда в природе всей смысл каждого движенья –
Явленье зла, страданье, боль, испуг...
И даже чистых дум чистейшие порывы
Порой отравой зла на смерть поражены,
И кажутся добры, приветливы, красивы
Все ухищрения, все козни сатаны.
Как света луч, как мысль, как смерть, как тяготенье,
Как холод и тепло, как жизнь цветка, как звук –
Зло несомненно есть. Свидетель – все творенье!
Тут временный пробел в могуществе наук:
Они покажут зло когда-нибудь на деле...
Но был бы человек и жалок и смешон,
Признав тот облик зла, что некогда воспели
Дант, Мильтон, Лермонтов, и Гете, и Байрон!
Меняются года, мечты, народы, лица,
Но вся земная жизнь, все, все ее судьбы –
Одна-единая мельчайшая частица
Борьбы добра и зла и следствий той борьбы!
На Патмосе, в свой день, великое виденье
Один, из всех людей, воочию видал –
Борьбы добра и зла живое напряженье...
Пал ниц... но – призванный писать – живописал!