Уходит Солнце с Запада к Востоку,
Через двенадцать Солнечных Домов.
Верь зримому, хоть мнимому, намеку,
Верь золотой и высшей из Основ.
Двенадцать звездосолнечных чертогов,
Чрез Южный Крест, туда, где Скорпион,
Двенадцать озвездившихся порогов,
И Арго держит путь на Орион.
На Арго реет веером сиянье, —
И угольная дышит чернота,
Вознесшая высокий знак Страданья,
Как Змий под стягом Южного Креста.
Мирре.
Девчонка бешеных страстей,
И ангелок, и демоненок,
Вся взрослая, хотя ребенок,
И вся дитя среди людей,
То злой упрямый соколенок,
То добрый золотой цыпленок,
Ты нежный крест души моей
Девчонка бешеных страстей.
Ты крест, но очень нежный. Ибо
Все своеволия твои
Не тяжко-каменная глыба,
А острый угол, бег изгиба,
Стрекозка в лете, взмах змеи,
И птичий щебет в забытьи,
И все весенние ручьи.
Крест золотой могучего собора
Вещательно светился в вышине,
И весь вечерний храм горел в огне,
Как вечером горят верхушки бора.
Что звездный мрак придет еще не скоро,
Об этом пели краски на волне,
Которая, плеснув, легла во сне,
Не пеня больше водного простора.
На паперти коленопреклонен,
Я видел службу, свечи, блеск церковный,
В напев молитв струился с башен звон.
И видел, как в глубинах влаги ровной,
Поверя в свет, прияла темнота
Весь храм могучий с золотом креста.
Крест золотой могучаго собора
Вещательно светился в вышине,
И весь вечерний храм горел в огне,
Как вечером горят верхушки бора.
Что звездный мрак придет еще не скоро,
Об этом пели краски на волне,
Которая, плеснув, легла во сне,
Не пеня больше воднаго простора.
На паперти коленопреклонен,
Я видел службу, свечи, блеск церковный,
В напев молитв струился с башен звон.
И видел, как в глубинах влаги ровной,
Поверя в свет, прияла темнота
Весь храм могучий с золотом креста.
На шумящем Океане,
Там, где пена брыжжет сизо,
Божья Мать стоит в тумане,
И на ней святая риза.
Риза с светлой пеленою,
И с Господней красотою,
С солнцем, с месяцем, с звездами,
Засвеченными над нами.
На шумящем Океане,
Где прибой исполнен гнева,
Божья Мать стоит в тумане,
Божья Матерь-Приснодева.
Перед ней Христос-Христитель,
Перед нею крест-спаситель,
Крест, для бездны Небом данный,
Весь звездами осиянный.
На шумящем Океане,
Где пути неизследимы,
Божья Мать стоит в тумане,
А кругом несутся дымы.
А кругом слова напева,
Смеха, бешенства, и гнева,
Но превыше всплесков дыма
Божья Мать, неугасимо.
Темнеет вечер голубой,
Мерцают розовыя тени.
Мой друг, скорей, пойдем с тобой
На те заветныя ступени.
Над нами будет желтый крест,
Цветныя окна церкви темной.
Зажжется небо, и окрест
Повсюду будет блеск заемный.
Багряно-огненный закат
Во мгле осветит лица наши.
С могил к нам розы обратят
Свои раскрывшияся чаши.
Для нас надгробные кресты,
В лучах последняго сиянья,
Воспримут чары красоты,
Как знак немого обещанья.
И все тона, и все цвета,
Какие только в небе слиты,
Как в рай забытыя врата,
Нам будут в этот миг открыты.
И смолкнут наши голоса,
И мы, друг в друге пропадая,
Погаснем, как в цветке роса,
Как в тучке искра золотая.
Капля неведенья в море незнания,
Искра мгновенная в хлещущей мгле,
Ты, маловерное чадо терзания,
Ты, беспримерная вспышка во зле.
Все твое деланье в тающем времени,
Все твои сны, и верхи Пирамид,
Лишь прорастание малого семени,
Факел твой пляшущий быстро горит.
Вспыхнут Рамзесами, иль Ахиллесами,
Меткозахватными, яркие дни,
Тотчас задернется праздник завесами,
Сгрудятся гномики, тушат огни.
Все созидания Эллина гордого,
Первого воина нашего я,
Суть лишь вскипания мрамора твердого,
Камень, возжаждавший быть как струя.
Струи кончаются. Струи свежительны,
Все же не вечно им можно сверкать.
Только страдания в цепкости длительны,
В том поручится вам каждая мать.
Расчетвертованность. Свастика вечная.
Крест во вращении. — Где же наш Дом?
Где же есть верное? Скучно конечное.
Жизнь наша — в полночи, с Южным Крестом.
Созвездье Южного Креста
Сияло надо мной.
Была воздушна темнота
С шумящею волной.
Усумасинтою я плыл,
Могучею рекой,
Несущей свежесть влажных сил,
Как все, в простор морской.
Усумасинтою я плыл,
Рекою Майских стран,
Где сотни лет назад скользил
В своей ладье Вотан.
То был таинственный пришлец,
Строитель Пирамид.
Остаток их, его венец,
Сном длительности спит.
То был возлюбленник волны,
Чье имя влажно — Атль.
Пророк, в зеркальность вливший сны,
Дракон Кветцалькоатль.
Он научил чужих людей,
Кветцалькоатль-Вотан,
Что пламень ласковых лучей
Живым для жизни дан.
Что на уступах Пирамид
Не кровь цвести должна.
И вот на выси твердых плит
Вошла в цветах Весна.
Душистость красочных цветов
И благовонный дым
И звучный зов напевных слов
Навеки слиты с ним.
Он был, прошел, он жил, любил,
Среди лесистых мест,
Оставив символ вешних сил,
Равносторонний крест.
Ушел, но вторит высота,
Над тишью Майских стран,
Созвездьем Южного Креста,
Что здесь прошел — Вотан.
Супруг несчетных инокинь,
Любовник грезы воспаленной,
Оазис внутренних пустынь,
Твой образ дивен, взор твой синь,
Ты свет и жизнь души смущенной.
Но если именем твоим
Тереза умеряла стоны,
То им же обратили в дым
Народы с прошлым вековым,
Людей убили миллионы.
О, кто же, кто ты, зыбкий дух?
Благословитель, или мститель?
Скажи мне ясно, молви вслух.
Иль свод небесный вовсе глух?
Спаси меня! Ведь ты — Спаситель!
Многоликий, ты мне страшен,
Я тебя не понимаю
Ты идешь вдоль серых пашен
К ускользающему Раю.
Ты ведешь по переходам,
Где уж нет нам Ариадны.
Ты как свет встаешь под сводом,
Где в июле дни прохладны.
Ты звенишь в тюрьме жестокой
Монастырскими ключами.
Ты горишь, и ты высокий,
Ты горишь звездой над нами.
Но в то время как сгорает
Узник дней, тобой зажженный, —
И тюремщик повторяет
То же имя, в жизни сонной.
Но в то время как свечами
Пред тобою тают души, —
Ты вбиваешь с палачами
Гвозди в сердце, в очи, в уши.
И не видят, и не слышут,
И не чувствуют — с тобою,
Кровью смотрят, кровью дышут,
Кровь зовут своей судьбою.
И схватив — как две собаки
Кость хватают разяренно —
Крест схватив в глубоком мраке,
Два врага скользят уклонно.
И твоей облитый кровью,
Крест дрожит, как коромысло,
К Свету-Слову, и к присловью,
Липнет чудище, повисло.
Разлохматилось кошмаром,
Два врага бессменно разны,
Старый мир остался старым,
Только новы в нем соблазны.
Только крючья пыток новы,
Свежи красные разрывы.
Кто же, кто же ты, Суровый?
Кто ты, Нежный, кротче ивы?
Чтоб тебя понимать, я под иву родную уйду,
Я укроюсь под тихую иву.
Над зеркальной рекой я застыну в безгласном бреду.
Сердце, быть ли мне живу?
Быть ли живу, иль мертву, — не все ли, не все ли равно!
Лишь исполнить свое назначенье.
Быть на глинистом срыве, упасть на глубокое дно,
Видеть молча теченье.
После верхних ветров замечтаться в прозрачной среде,
Никакого не ведать порыва.
И смотреть, как в Воде серебрится Звезда, и к Звезде
Наклоняется ива.
Средь ликов тех, чьи имена, как звезды,
Горят векам и миллионам глаз,
И чей огонь еще в тысячелетьях
Не перестанет радугу являть,
А может быть зажжется новым небом,
Иль будет жить как песнь, как всплеск волны,
Я полюбил, уже давно, два лика,
Что кажутся всех совершенней мне.
Один — спокойный, мудрый, просветленный,
Со взглядом, устремленным внутрь души,
Провидец, но с закрытыми глазами,
Или полузакрытыми, как цвет
Тех лотосов, что утром были пышны,
Но, чуя свежесть, сжались в красоте,
И лотосов иных еще, что только
В дремотной грезе видят свой расцвет.
Царевич, отказавшийся от царства,
И возлюбивший нищенский удел,
Любимый, разлучившийся с женою,
Бежавший из родной семьи своей,
Прошедший все вершины созерцанья,
И знавший истязания всех мук,
Но наконец достигший лет преклонных,
Как мощный дуб среди лесных пустынь.
Спокойствию он учит и уменью,
Сковав себя, не чувствовать цепей,
Поработив безумящие страсти
Смотреть на мир как на виденья сна,
В величии безгласного затона
Молчать и быть в безветрии души,
Он был красив, и в час его кончины
Цветочный дождь низлился на него.
Другой — своей недовершенной жизнью —
Взрывает в сердце скрытые ключи,
Звенящий стон любви и состраданья,
Любви, но не спокойной, а как крик,
В ночи ведущий к зареву пожара,
Велящий быть в борьбе и бить в набат,
И боль любить, ее благословляя,
Гвоздями прибивать себя к кресту.
Но только что предстал он как распятый,
Он вдруг проходит с малыми детьми,
И с ними шутит, птица в стае птичек,
И он сидит пируя на пиру,
В хмельной напиток воду превращает,
Блуднице отпустил ее грехи,
Разбойнику сказал: «Ты будешь в Царстве»,
И нас ведет как духов по воде.
Угадчивый, смутительно-утайный,
Который, говоря, не говорит,
А только намекает, обещая,
Узывчивый, как дальняя свирель,
Его покинешь, вдруг он вновь с тобою,
И веришь, и опять идешь за ним,
И вдруг умеет он промолвить слово,
Что хочешь ты услышать в крайний миг.
Но тот другой, безгласным чарованьем,
Не меркнет он, светясь в своих веках,
Бросая белый свет, поет безмолвно,
Глядит в себя, весь отрицая мир,
И подойдя к такому изваянью,
Глядишь в себя и видишь в первый раз,
Что мир не мир, а только привиденье,
А ты есть мир, и верно все в тебе.
К тому я приближаюсь и к другому,
И от обоих молча ухожу
Светлей себя, сильнее, и красивей,
Но слышу — жажду я не погасил.
И сильным, что смиренье возлюбили,
Слагаю я бесхитростную песнь,
Не облекая чувство в звон созвучий,
Не замыкая стих свой острием.
Я говорю: И красота покоя,
И чары отреченья чужды мне,
Я знаю их в моей размерной доле,
Но чувствую, что третий есть исход,
И в нем я как пчела в цветке и в улье,
И в нем я птица в лете и в гнезде,
И в нем я стебель пьющий и дающий,
И Солнце мой учитель в небесах.
Я выхожу весною ранней в поле,
И он со мной, помощник верный, конь,
И я, соху ведя, пронзаю глыбы,
А жаворонок сверху мне поет.
О, вейся, вейся, жаворонок выше,
И пой псалмы звучнее, чем в церквах,
И свей из тонких травок для подруги
И для птенцов заветное гнездо.
Я слушаю тебя, крылатый вестник,
Благословляю каждый миг земли —
Так с Богом говорит вся эта бедность,
Так в каждом миге чувствую я смысл,
Что с жаворонком мне не нужно мира,
И с пашнею не нужно мне креста, —
Всем, что во мне, служу обедню Солнцу,
И отойду, когда оно велит.