Ржали громы по лазури,
Разоржались кони бурь,
И дождавшись громкой бури,
Разрумянили лазурь.
Громы, рдея, разрывали
Крепость мраков, черный круг,
В радость радуги играли,
Воздвигали рдяность дуг.
Завершив свой подвиг трудный,
Ливень струй освободив,
Мир растений изумрудный
Весь прикрыли мглою грив.
И промчались в небе взрытом,
Арку радуги дожгли,
И ушли, гремя копытом.
Чу, последний гром вдали.
В венце из молний гром, его раскат,
Псалом вселенский вечной Литургии,
Лишь в бешенстве разлома все стихии
Зиждительно красивы многократ.
Не только губит жатву крупный град,
В нем праздник формы, пляски круговые,
И старый сказ об искусившем Змие
Весь перевит в пьянящий виноград.
Единой всеисчерпыванья силой
Вступили в свет из тьмы небытия
И дикий смерч и малая струя.
Пред творческой мечтой ширококрылой
Равны — цветок лужайки, горный скат,
Орел, и тигр, и мотылек, и гад.
Гроза ушла. Окован гром.
Далекий голос чуть грозит.
И меж разятых туч сквозит
Луна холодным серебром.
Голубоватым серебром
Внутри замлели облака,
И тут разрыв, и там излом.
И вот их белая река,
Не по земному широка,
И вспенена не по земному,
Сплетает длинный саван грому,
Который умер на три дня,
В гробу лазоревом безгласен,
Но снова, яростно прекрасен,
Восстанет в змейностях огня.
Руны Ночи прочитав,
Струны грома разобрав,
Я блуждаю, и сбираю на болотах стебли трав.
В этих травах тонкий яд,
Самоцветности горят,
В них глубокий, змееокий, нелюдской, берущий взгляд.
Эти травы я сожму,
Выпью яд, и выпью тьму,
Кто б ты ни был подходящий, знай, что я тебя возьму.
Нас погонят по пятам
Руны Ночи в черный храм,
Струны грома, гряньте бурю, душу Дьяволу отдам.
Свободна воля человека,
Разгульно бешенство страстей.
Спроси безумного Ацтека,
Спроси о цвете орхидей.
О том, как много вспышек жадных
Среди тропических лесов.
О жатвах мира, странных, страдных,
Под гром небесных голосов.
Непостижимые изломы
В сердцах жрецов и палачей,
Разрывы, молнии, и громы,
И кровь, хмельная от лучей.
И кровь, и кровь, своя, чужая,
На высях стройных пирамид,
Где, светоч бездн, доныне, злая
Агава, хищный цвет, горит.
Красный, медный, золотой,
Травка, голубь, глубь небес,
И фиалка над водой,
Полноцветный круг чудес.
Есть и крайняя черта,
Чтоб почувствовать полней:—
Перед кровью темнота,
Вся в багровостях теней.
И в другом еще черта,
Берег тот увидь ясней:—
Там сверкает красота
Фиолетовых камней.
Ходят громы искони,
Пляшут молнии вверху.
Но воркуют наши дни,
Верь любви, и верь стиху.
Бросься в красные огни,
Буря—свежесть, гром—привет.
Встала Радуга. Взгляни.
Это с Богом есть завет.
Царица Пламеней, владычица громов!
О, запредельная! О, взрывно-грозовая!
Когда устанем мы от равнозвучья снов,
Когда молельня в нас разрушится живая,
Ты вся нахмуришься, и в траурный покров
Ты облекаешься, пары Земли свивая.
И нечем нам дышать, и ждем мы, ждем громов.
Царица Пламеней, тогда свои запястья
Ты надеваешь все, и, траур свой порвав,
Ты мечешь молнии, как знак единовластья
Над Небом и Землей, над жизнью душ и трав,
И мы зовем дождем твой праздник сладострастья,
И слушаем твой гром, первичность вновь узнав.
А к ночи свет зарниц лазурит наше счастье.
Из донесенной пламенным жерлом,
В разлитии остывшей, плотной лавы
Основа дома. Стены — из дубравы.
На срубах — мох невянущим узлом.
Послушать любят, как играет гром,
Из ясеня и клена архитравы.
Конек ветрам вещает: «Все вы правы».
Лазурь за каждым сторожит углом.
Уходит в высь игла из чистой стали.
На стали — пурпур. Знамя — Красота.
Резвятся в небе тучки. Та и та.
А небо — цвет изысканной эмали.
И гром велит, чтоб каждая мечта,
Идя к другой, была как звук в хорале.
Мне нравится существенность пчелы,
Она, летя, звенит не по-пустому,
От пыльника цветов дорогу к грому
Верней находит в мире, чем орлы.
Взяв не́ктар в зобик свой, из этой мглы,
Там в улье, чуя сладкую истому,
Мед отдает корытцу восковому,
В нем шестикратно утвердив углы.
Из жала каплю яда впустит в соты,
Чтоб мед не забродил там. Улей — дом.
Цветы прошли, — пчела забылась сном.
Ей снится храм. В сияньи позолоты
Иконы. Свечи. Горние высоты.
И хор поет. И колокол — как гром.
Чья была впервые руна?
Индры, Одина, Перуна?
Всех ли трех? Иного ль Бога?
Есть ли первая дорога?
Вряд ли. Вечны в звонах струны.
Вечны пламенные руны.
Вечен Гром с его аккордом.
Вечен Ворон с криком гордым.
В Ветре молкнет ли рыданье?
В Море ль стихнет причитанье?
Полюбив, не минешь битвы.
Не забудешь слов молитвы.
Чтоб пройти леса и горы,
Нужно ведать заговоры.
Значит, нужно ведать руны,
Ибо чащи вечно-юны.
Значит, нужно ведать чары,
Ибо горы вечно-стары.
И всегда душе знакомы
Руны, молнии, и громы.
Ужь давно, на гранях мира, заострился жгучий терн,
Ужь не раз завыли волки, эти псы, собаки Норн.
Мистар-Марр, созданье влаги, тяжко-серый конь
Валькирий
Опрокинул бочки грома, и низвергнул громы в мире.
Битва длится, рдяны латы, копья, шлемы, и щиты,
Меч о меч стучит, столкнувшись, ярки искры
Красоты.
Их тринадцать, тех Валькирий, всех из них
прекрасней Фрея,
Кравчий Асов, цвет и птица, лебедь белый и лилея.
Мистар-Марр гремит копытом, брызги молний—
чада мглы.
Быстро вороны промчались, реют с клекотом орлы.
На кровавой красной ткани судьбы выткала Сеанеита.
К пиру! В Вальгелль! Там сочтем мы, сколько
воинов убито.
Уж давно, на гранях мира, заострился жгучий терн,
Уж не раз завыли волки, эти псы, собаки Норн.
Мистар-Марр, созданье влаги, тяжко-серый конь
Валькирий
Опрокинул бочки грома, и низвергнул громы в мире.
Битва длится, рдяны латы, копья, шлемы, и щиты,
Меч о меч стучит, столкнувшись, ярки искры
Красоты.
Их тринадцать, тех Валькирий, всех из них
прекрасней Фрея,
Кравчий Асов, цвет и птица, лебедь белый и лилея.
Мистар-Марр гремит копытом, брызги молний —
чада мглы.
Быстро вороны промчались, реют с клекотом орлы.
На кровавой красной ткани судьбы выткала Сеанеита.
К пиру! В Вальгелль! Там сочтем мы, сколько
воинов убито.
Эта птичка-невеличка,
По прозванью тии-вит,
Точно быстрая ресничка,
И мелькает и глядит.
„Тии-вит“ и „Тии-вити“,
Клювик дрогнул, клювик сжат.
На короткой тонкой нити
Две-три бусинки дрожат.
Эта птичка-невеличка,
С ней наверно ты знаком,
У нея гореть привычка
Алым малым огоньком.
В дни, когда все было внови,
Жизнь была как чудо чуд,
У нея три капли крови
Расцвели и все цветут.
Эта птичка знает чары,
Промелькнув огнем в кусте,
В небе выманить пожары,
Вызвать громы в высоте.
Чуть раздастся троекратно
„Тии-вити, тии-вит“,
Ветры встанут всеохватно,
Туча с молнией летит.
И, склонив головку влево,
Смотрит птичка тии-вит,
Как под звук ея напева
Дождь идет, и гром гремит.
Лицо его было как Солнце — в тот час когда Солнце в зените,
Глаза его были как звезды — пред тем как сорваться с Небес,
И краски из радуг служили как ткани, узоры, и нити,
Для пышных его одеяний, в которых он снова воскрес.
Кругом него рдянились громы в обрывных разгневанных тучах,
И семь золотых семизвездий как свечи горели пред ним,
И гроздья пылающих молний цветами раскрылись на кручах,
«Храните ли Слово»? — он молвил, — мы крикнули с воплем: «Храним».
«Я первый», он рек, «и последний», — и гулко ответили громы,
«Час жатвы», сказал Звездоокий. «Серпы приготовьте. Аминь».
Мы верной толпою восстали, на Небе алели изломы,
И семь золотых семизвездий вели нас к пределам пустынь.
Лес забыт. Лишь сад пред нами,
Он с высокими стенами.
Год придет, и год уйдет,
За железными вратами
Здесь мы тешимся цветами,
Мы мудреными замками
Возбранили чуждым вход,
Братья наши — вечно с нами,
Сестры наши — здесь, пред нами,
Пенны чаши за пирами,
Но чего-то сердце ждет.
Он за дальними морями,
Он, Единственный, не с нами,
Он над бездной вечных вод.
Мы здесь нежимся струнами,
Мы здесь ходим под стенами,
Он над вечными волнами,
Он над пропастью идет.
Спорит с ветром и с громами,
Вихрь уводит в вышний свод,
Гром пред ним над кораблями
С свитой молний не падет.
Мраку светит он глазами,
Ум овеет голосами
И взовьет в живой полет.
Тот, кто стонет, здесь он, в храме.
Буря спит за облаками,
Но чего-то сердце ждет.
Он, Единственный, не с нами,
Он ушел за жемчугами,
Ходит Морем, островами,
Опускает в бездну лот,
Шлет поклон нам с журавлями,
Ищет днями и ночами,
Он найдет,
Он придет.
Мы плыли по светлой вечерней воде,
Все были свои, и чужого нигде,
А волны дробились в своей череде.
Живые они, голубые.
Играли мы веслами, чуть шевеля,
Далеко, далеко осталась земля,
Бел Сокол — названье того Корабля.
Родные на нем, все родные.
Сидел у руля златоокий Пророк,
И был он как будто совсем одинок,
И страшный внезапно пропел он намек.
Морские в нем страсти, морские.
Год скрепи́лся, день сосчитан, миг бежит и не вернется,
Час назначен, в диком плаче словно пыль взметнутся все,
Кто тебе казался Богом, волколаком обернется,
Сорок громов, водоемов, сорок молний в их красе.
Бойтесь, бойтесь! Безвозвратно! Ничего уж не исправишь!
Все убитые — восстали. Все задавленные — тут.
Горше всех лукавств убогих — что теперь еще лукавишь,
А глаза твои — как щели, сам себе назначил суд.
Сядешь — пламень, ляжешь — камень, в пропасть кинешься — замкнется,
В ночь склубишься — сорок молний миру выявят уклон,
Вся Вселенная смутится, и в седой клубок свернется.
Слышишь громы? Сорок громов! Падай, падай, осужден!
Был бледен и страшен Пророк у руля,
И все мы дрожали, вещаньям внемля,
И волны качали оплот Корабля.
Живые они, голубые.
Мы поняли, что он хотел нам сказать,
О бездне скорбел он, скользя через гладь,
Мы в Свете, но Бездна должна отстрадать.
Родные грехи нам, родные.
Мы плыли по тихой и светлой воде,
Все было свое, и чужого нигде,
Молитву мы пели Вечерней Звезде.
Мария! Мария! Мария!
Кто алмазы расцветил?
Кто цветы дал? — Звездный Гений,
В час рождения светил,
Горсть сверканий ухватил,
И обжегся от горений,
От живых воспламенений,
Исходивших из горнил.
Он обжегся, усмехнулся,
Все ж, сверкая, содрогнулся,
Пламень взятый уронил.
Капли пламени летели,
Охлаждаясь в темноте,
Все ж храня в небесном теле,
В малом теле, в круглоте,
Взрыв, и дрожь, и зов к мечте,
Брызги радуг — Красоте.
Из горячих водоемов
Закипающих светил,
Звездный Гений, в гуле громов,
В блеске молний и кадил,
Много чувств поработил,
В тело вольными вместил,
И замкнув их в разном теле,
Повелел, чтоб вспевно рдели,
Чтобы пели песнь побед,
А в иных, как в колыбели,
Чтоб дремотный грезил свет,
Словно ночью от планет.
И чтоб ярче было чудо,
В ямы горной тесноты
Бросил стебли и цветы,
Вспыхнул пламень изумруда,
И тая огней раскат,
Был рубин и жил гранат.
Камни чувство задержали,
Целы разные скрижали,
Как различен цвет лица.
Лунный холод есть в опале,
И кровавятся сердца
В сердолике без конца.
И чтоб искристого пира
Был в мирах протяжней гул,
Звездный Гений, с кровли мира,
Синей влаги зачерпнул, —
Капли нежного сапфира,
Голубея, полились
С Моря сверху — в Море вниз, —
Камни были там слепые,
Камни стали голубые,
Синью молнии зажглись,
Мчась высокою твердыней,
И в очах агат зрачков
Окружился сказкой — синей,
Словно Небо над пустыней,
Или вспышки васильков.
Звездный Гений, с грезой дружен,
Возжелав свою печать
В нашей жизни отмечать,
Бросил нам еще жемчужин,
Уронил он капли слез,
Ветер с Неба их донес.
Но с волной морей гуторя,
Дух свой к Морю наклоня,
Уронил он в бездну Моря
Слезы вышнего огня.
Бездна встала с кликом гула,
Был тот рокот говорлив,
Бездна жадная сверкнула,
Сонмы раковин раскрыв.
И отпрянула к хоромам
Темным, вниз, как от врага,
Закрывая синим громом
Неземные жемчуга.
Там и будет эта ясность,
Та немая полногласность
Слез, упавших с высоты, —
Чтобы тешила опасность,
Тех, кто жаждет Красоты.
И земным бросаться нужно
В пропасть Моря с берегов,
Чтоб сверкнула им содружно
Нитка круглых жемчугов.