Синий клевер на горе,
Цвет румянцевый в заре,
В Океане тенесвет,
Вороненой стали цвет.
Запах ладанный сосны,
Свежий воздух тишины,
И соленый с Моря дух,
Цвет и запах мыслят вслух.
Наклоняясь к сосне, я вбираю в себя
Благовоние пряное смол.
А добычу на дальнем суку теребя,
С ликованьем клекочет орел.
Воркованью подобен клекочущий звук,
Он доволен, могучий летун.
И хочу я движенья играющих рук,
Золотого мелькания струн.
Вот пошел по верхам перекатистый гул,
Перемолвь, восходящая в хор.
И орел неспеша два крыла развернул,
Покидая для облака — бор.
Годами, ветрами измятые сосны в сыпучести дюн Океана,
Текучие смолы, что светят янтарно, с зарею, и поздно и рано.
Разгудистый колокол, в хоры вошедший сосновых огромностей бора,
Волна перекатная шума лесного, идущая мерно и скоро.
Струя полнопевная крови, сокрытой в руке, что кладу я на руку,
Два сердца, столь близкие, пляшут влюбленно, и ухо внимает их звуку.
Лазурный шатер над смарагдами бора оделся в обрывную млечность,
Как сладостно быть мне, родная, лесная, с тобою и миги, и Вечность.
Годами, ветрами измятыя сосны в сыпучести дюн Океана,
Текучия смолы, что светят янтарно, с зарею, и поздно и рано.
Разгудистый колокол, в хоры вошедший сосновых огромностей бора,
Волна перекатная шума лесного, идущая мерно и скоро.
Струя полнопевная крови, сокрытой в руке, что кладу я на руку,
Два сердца, столь близкия, пляшут влюбленно, и ухо внимает их звуку.
Лазурный шатер над смарагдами бора оделся в обрывную млечность,
Как сладостно быть мне, родная, лесная, с тобою и миги, и Вечность.
Юноша Месяц и Девушка Солнце знают всю длительность мира,
Помнят, что было безветрие в щели, в царство глухого Имира.
В ночи безжизненно-злого Имира был Дымосвод, мглистый дом,
Был Искросвет, против Севера к Югу, весь распаленный огнем.
Щель была острая возле простора холода, льдов, и мятели,
Против которых, в багряных узорах, капли пожара кипели.
Выдыхи снега, несомые вьюгой, мчались до щели пустой,
Рдяные вскипы, лизнувши те хлопья, пали, в капели, водой.
Так из касания пламени с влагой вышли все разности мира,
Юноша Месяц и Девушка Солнце помнят рожденье Имира.
Капля за каплей сложили огромность больше всех гор и долин,
Лег над провальною щелью тяжелый льдов и снегов исполин.
Не было Моря, ни трав, ни песчинок, все было мертвой пустыней,
Лишь белоснежная диво-корова фыркала, нюхая иней.
Стала лизать она иней соленый, всюду был снег широко,
Вымя надулось, рекой четверною в мир потекло молоко.
Пил, упивался Имир неподвижный, рос от обильнаго пира,
После, из всех его членов разятых, выросли области мира.
Диво-корова лизала снежинки, соль ледовитую гор,
В снеге означились первые люди, Бурэ и сын его Бор.
Дети красиваго Бора убили злого снегов исполина,
Кости Имира остались как горы, плоть его стала равнина.
Мозг его тучи, и кровь его Море, череп его небосвод,
Брови угрознаго стали Мидгардом, это Срединный Оплот.
Прежде все было безтравно, безводно, не было зверя, ни птицы,
Раньше без тропок толкались, бродили спутанно звезд вереницы.
Дети же Бора, что стали богами, Один, и Виле, и Ве,
Звездам велели, сплетаясь в узоры, лить серебро по траве.
Радуга стала Дрожащей Дорогой для проходящих по выси,
В чащах явились медведи и волки и остроглазыя рыси.
Ясень с осиной, дрожа, обнимались, лист лепетал до листа,
Один велел им быть мужем с женою, первая встала чета.
Корни свои чрез миры простирая, высится ствол Игдразила,
Люди как листья, увянут, и снова сочная тешится сила.
Быстрая белка мелькает по веткам, снов паутинится нить,
Юноша Месяц и Девушка Солнце знают, как любо любить.