Закрученный колос, в честь бога Велеса,
Висит украшеньем в избе, над окном.
На небе осеннем густеет завеса,
И Ночь в двосчасьи длиннеет пред Днем.
В том суточном нощно-денном двоевластьи
На убыль пошли чарования Дня.
И в Небе Велес, в этом зримом ненастьи,
Стада облаков умножает, гоня.
Но колос закручен. Кружение года
Уводит Велеса. Он в Небо ушел.
Он скрутит там тучи. Яснеет погода.
Вот, предки дохнули над мирностью сел.
Уж лед на реках не вполне достоверен,
Снега покрываются настом в ночах.
Ход Ночи и Дня в полноте равномерен,
Вновь сдвинут, — у Дня больше света в очах.
Тот свет отразится в подснежнике скоро,
Закрученный колос раскрутится вновь.
Бог нового хочет земного убора,
На выгон, к Велесу, земная любовь!
Рек Атлант: «Пшеничный колос — дар Венеры, как пчела,
С высоты Звезды Вечерней власть Звезды их принесла».
Дар блистательной Венеры — нежный хлеб и желтый мед.
И колосья золотятся, и в лугах пчела поет.
В пышноцветной Атлантиде, меж садов и пирамид,
Слышу я, пшеничный колос, там в веках, в веках шумит.
Вижу я равнины Майи, и Халдейские поля,
Ширь предгорий Мексиканских, Перу, дышит вся Земля.
Там пшеничные колосья, тяжелея, смотрят вниз,
Там агавы змейно светят, желтый светится маис.
И они даны, быть может, нам небесной вышиной,
Но ржаной, ржаной наш колос — достоверно он земной.
Наш земной, и мой родной он, шелестящий в тишине,
Между Северных селений без конца поющий мне.
О Славянской нашей доле, что не красочна в веках,
Но раздольна, и хрустальна в непочатых родниках.
О Славянской нашей думе, что идет со дна души,
И поет, как этот колос, в храме Воздуха, в тиши.
В бесконечных, ровных, скорбных предрешениях судеб,
Темных, да, как клад подземный, нужных нам, как черный хлеб.
Нужных нам, как шелестящий колос, колос наш ржаной.
Чтобы мир не расставался с тайной чарой, нам родной.
Как ни странно это слышать, все же истина верна: —
Свет противник, мрак помощник прорастанию зерна.
Под землею призрак жизни должен выждать нужный срок,
Чтобы колос золотистый из него родиться мог.
В черной тьме биенье жизни, зелень бледная, росток,
Лишь за этим стебель, колос, пышность зерен, желтый сок.
Мировой цветок, который назван Солнцем меж людей,
Утомясь, уходит в горы, или в глубь ночных морей.
Но, побывши в сонном мраке, в час рассвета, после грез,
Он горит пышнее, чем маки, ярче самых пышных роз.
Черный уголь — символ жизни, а не смерти для меня: —
Был Огонь здесь, говорю я, будет вновь напев Огня,
И не черный ли нам уголь, чтоб украсить светлый час,
Из себя произрождает ярко-праздничный алмаз.
Все цвета в одном согласны входят все они — в цветы.
Черной тьме привет мой светлый мой светлый, в Литургии Красоты!
В венке из весенних цветов,
Цветов полевых,
Овеян вещаньями прошлых веков,
В одеждах волнистых, красиво-живых,
На белом коне,
Тропою своей,
Я еду, Ярило, среди Белорусских полей,
И звездные росы сияют на мне,
Погаснут, и снова зажгутся светлей,
Под рокот громов,
В венке из весенник цветов,
Цветов полевых.
По селам, за мной, хороводами, девы,
«Ярило», поют, «озари нам напевы»,
Яриле слагают свой стих,
Играют мне песни, на игрищах пляшут,
Сердца расцветают в миг пляски мирской,
Там где-то работают, где-то там пашут,
А игрища — в уровень с белой сохой.
Горсть желтых колосьев, колосья ржаные,
Я левой рукою держу,
И маки горят, васильки голубые
Роняю я в рожь, расцвечаю межу.
По селам, в их избах, и тесных, и узких,
В полях беспредельных, по имени — Русских,
Являюсь я взору, и грезы во сне,
Я между живых — как дающий забвенье,
Для них — я виденье
На белом коне,
Миг страсти, бог счастья, бог отдыхов пленных,
И вновь пробуждений и игрищ живых,
В венке из весенних цветов, не надменных,
Но вечно желанных цветов полевых.
Три полудницы-девицы
У лесной сошлись криницы,
Час полдневный в этот миг
Прозвенел им в ветках, в шутку,
И последнюю минутку
Уронил в лесной родник.
И одна из тех причудниц,
Светлокудрых дев-полудниц
Говорит меж двух сестер:
«Вот уж утро миновало,
А проказили мы мало
Я с утра крутила сор,
Прах свивала по дорогам,
На утесе круторогом
Отдохнула — и опять,
Все крутила, все крутила,
Утомилась к полдню сила, —
После полдня что начать?»
И ответила другая:
«Я с утра ушла в поля,
Жили там серпы, сверкая,
Желтый колос шевеля,
Спелый колос подсекая.
Посмотрела я кругом,
На меже лежит ребенок,
Свит в какой-то тесный ком,
Сжат он в саван из пеленок.
Я догадлива была,
Я пеленки сорвала,
Крик раздался, был он звонок,
Но душа была светла,
Я ребенка унесла,
И по воздуху носила
Утомилась к полдню сила,
А ребенок стал лесным, —
Что теперь мне делать с ним?»
И последняя сказала:
«Что ж, начните то ж сначала, —
Ты крути дорожный прах,
Ты, ребенка взяв от нивы,
Закрути его в извивы,
И качай в глухих лесах».
«Ну, а ты что?» — «Я глядела,
Как в воде заря блестела,
Вдруг послышались шаги,
Я скорее в глубь криницы:
Для полудницы-девицы
Люди — скучные враги.
Я в кринице колдовала,
Я рождала зыбь опала,
Я глядела вверх со дна,
И глядели чьи-то очи,
Путь меж нас был все короче,
Чаровала глубина,
Чаровала, колдовала,
И душа позабывала
О намеченном пути,
Кто-то верхний позабылся,
Здесь, в глубинах очутился,
Я давай цветы плести,
Горло нежное сдавила,
Утомилась к полдню сила,
Вверх дорогу не найти.
Я же здесь».
И три девицы,
У лесной глухой криницы,
Смотрят, смотрят, зыбок взор.
Ждут, и вот прошла минутка,
Вновь звенит мгновений шутка,
Вне предельностей рассудка: —
«Сестры! Дальше! На простор!»