Самоубийц хоронят
Меж четырех дорог;
Растет цветок там синий,
Проклятых душ цветок.
Я плакал мертвой ночью
Меж четырех дорог;
В лучах луны кивал мне
Проклятых душ цветок.
Самоубийц хоронят
В скрещенье двух дорог;
Цветок растет там синий,
Тоски предсмертной цветок.
В скрещенье дорог стоял я,
Безмолвен и одинок.
В сиянье лунном качался
Тоски предсмертной цветок.
Всех самоубийц хоронят
На распутьи, меж дорог;
Там растет цветок унылый —
Бледный, проклятый цветок.
Я на том распутьи ночью
Плакал, сердцем изнемог…
В лунном свете колебался,
Бледный, проклятый цветок.
Ты — как цветок весенний —
Чиста, нежна, мила;
Любуюсь я, но на сердце
Скорбная тень легла.
Скрестить мне хочется руки
С молитвой над тобой:
Боже, храни ее чистой,
И нежной, и святой.
Ты, как цветок весенний,
Чиста, нежна, хороша.
Гляжу на тебя — и печалью
Во мне смутилась душа.
С молитвой тебе на головку
Я б руки возложил,
Чтоб Бог тебя вечно прекрасной,
Нежной и чистой хранил.
Дитя! как цветок ты прекрасна
Светла и чиста и мила;
Смотрю на тебя… и любуюсь, —
И снова душа ожила…
Охотно-б тебе на головку
Я руки свои возложил;
Прося чтобы Бог тебя вечно
Прекрасной и чистой хранил.
В цветок лилеи белоснежной
Душой хочу я погрузиться —
Оттуда звуки песни нежной
Тогда в честь милой будут литься
И станут млеть, дрожать те звуки,
Как сладко-жгучее лобзанье,
Что мне она, сжимая руки,
Дала в блаженный миг свиданья.
Ты, как цветок благоуханный,
Чиста, прекрасна и кротка;
Смотрю я на тебя — и в сердце
Мое прокралася тоска.
И на твою головку руки
Я в этот миг бы возложил,
Молясь, чтоб чистой и прекрасной,
И кроткой Бог тебя хранил.
Дитя! Как полевой цветок, ты
Чиста, прекрасна и мила;
Гляжу я на тебя, и му́ка
Мне смутно в сердце залегла.
И руки над твоей головкой
В мольбе охотно б я сложил,
Прося, чтоб Бог прекрасной, чистой
Тебя навеки сохранил.
Зарыт на дальнем перекрестке
Самоубийцы труп в песок,
Над ним растет цветочек синий,
Несчастных грешников цветок.
Там я стоял, вздыхая… Вечер
Все сном и холодом облек,
И при луне качался тихо
Несчастных грешников цветок.
Средь трав распустился на поле цветок
Душистый, нарядный, красивый…
Порхает над ним золотой мотылек
Под грустной, плакучею ивой.
Тот чудный цветок это ты, милый друг,
Стоишь, красотою блестя,
Златой мотылек — это он, твой супруг,
А ива плакучая — я.
Люблю я цветок, но не знаю, который;
Томлюсь, грущу;
Склонив в цветочный венчик взоры,
Сердца ищу.
Благоухают цветы на склоне
Угасшего дня;
Ищу я сердца еще влюбленней,
Чем у меня.
Поет соловей, и слышу в пенье
Подавленный стон.
И плачу я, и он в томленье,
И я и он.
В саду отцовском укрыт в тени
Унылый, бледный цветок;
Минули снежные зимние дни —
Все так же бледен цветок.
Глядит он и весной
Невестою больной.
Мне шепчет бледный цветочек вслед:
«Сорви меня, милый брат!»
И я цветку отвечаю: «Нет.
Не ты приковал мой взгляд;
Меня гнетет тоска
Без алого цветка».
И молвит бледный цветочек: «Что ж,
И смерть недалека;
До самой смерти не найдешь
Ты алого цветка.
Меня сорви, о друг,
Ведь в нас один недуг».
Так шепчет бледный цветок, и я
Срываю робко его.
И разом светлеет душа моя,
Рассеялось колдовство.
На обреченного страдать
Нисходит благодать.
Скромный избравши в саду уголок,
Бледный цветочек скрывался в тени.
Зиму сменили весенние дни —
Все же был бледен тот бледный цветок;
Бледный цветочек казался весною
Бледной невестой больною.
Бледный цветочек мне как-то шептал:
«Милый мой братец, сорви меня ты!»
«Нет, не сорву, — я ему отвечал: —
Надобны мне не такие цветы:
Нужен цветок мне пунцовый, и всюду,
Всюду искать его буду».
Бледный цветок отвечал: «Для чего-ж
Будешь искать ты? не стоит труда,
Хоть до могилы ищи — не найдешь
Этот пунцовый цветок никогда.
Милый, сорви меня — будешь доволен:
Я, как и ты, тоже болен».
Бледный цветок умолял меня так,
Что торопливо его я сорвал,
И — мой душевный рассеялся мрак.
Стихли страданья, спокойней я стал.
И мое сердце изнывшее снова
Ожило, верить готово.
Вот силой волшебнаго слова
Я множество вызвал теней;
Оне не хотят уже снова
Вернуться в мрак ночи своей.
Со страху забыл в те мгновенья
Властительный заговор я;
В туманный свой дом привиденья
Влекут за собою меня.
Куда меня, мрака вы дети,
Хотите с собою унесть?
Не все мне постыло на свете —
Здесь чистыя радости есть!
Душою стремлюся всегда я
За чудным, прекрасным цветком;
Мне жизнь без него молодая
Тяжелым была бы ярмом.
Хоть раз бы до вечной разлуки
Цветок свой на грудь я привлек!
Хоть раз бы блаженныя му̀ки
Испил я из губок и щек!
Промолви своими устами
Она одно слово любви —
Я в мрак бы сейчас же за вами
Последовал, духи мои!
Услышала страшная стая,
Кивают мне все головой…
Ну, вот, я пришел, дорогая;
Что̀-ж, любишь ли, светик ты мой?..
Мне приснилось, что в летнюю ночь вкруг меня,
В лунном свете, вдали от движенья,
Видны были развалины храмов, дворцов,
И обломки времен возрожденья.
Из-под груды камней выступал ряд колонн
В самом строгом дорическом стиле,
Так насмешливо в небо смотря, словно им
Стрелы молний неведомы были.
Там лежали порталы, разбитые в прах,
На массивных карнизах скульптуры,
Где смешались животные вместе с людьми —
Сфинкс с Центавром, Сатир и Амуры…
Там ничем не закрытый стоял саркофаг,
Пощаженный вполне разрушеньем,
И лежал в саркофаге мертвец, как живой,
Бледный, с грустным лица выраженьем,
С напряжением вытянув шеи, его
На ладонях несли карьятиды;
И изваяны были с обеих сторон
Барельефов различные виды.
Вот Олимп с целым сонмом беспутных богов,
Сладострастно раскрывших обятья:
Вот Адам рядом с Евой, и фиговый лист
Заменяегь им всякое платье;
Вот падение Трои, Елена, Парис,
Гектор сам пред воинственным станом;
Моисей с Аароном, Юдифь и Эсфирь,
Олоферн тоже рядом с Аманом.
Вот Меркурий, Амур, Аполлон и Вулкан,
И Венера с кокетливой миной,
Вот и Бахус с Приамом, и толстый Силен,
И Плутон со своей Прозерпиной.
И осел Валаама был тут же (осел
Был со сходством большим изваянный)
Испытанье Творцом Авраама, и Лот
С дочерьми, окончательно пьяный;
Сь головою Крестителя блюдо; за ним
В танце бешеном Иродиада;
Петр апостол с ключами от райских ворот,
Сатана и вся внутренность ада;
И развратник Зевес в похожденьях своих
Был представлен здесь — как он победу
Над Данаей дождем золотым одержал,
Как сгубил, в виде лебедя, Леду;
Там с охотою дикой Диана спешит,
А вокругь нее нимфы и доги;
Геркулес в женском платье за прялкой сидит
И кудель он прядет на пороге.
Тут же рядом Синай; у подошвы его
Вот Израиль с своими быками;
Там ребенок Христос с стариками ведет
Богословские споры во храме.
Мифология с библией рядом стоят,
И контрасты намеренно резки,
И как рама, кругом обвивает их плющ
В виде общей одной арабески.
Но не странно-ль? Меж тем как смотрел я, в мечты
Погруженный душою дремавшей,
Мне казалось, что сам я тот бледный мертвец,
В саркофаге открытом лежавший.
В головах же гробницы моей рос цветок,
Ярко желтый и вместе лиловый,
Он по виду причудлив, загадочен был,
Но дышал красотою суровой.
«Страстоцветом» его называет народ.
Вырос будто — о том есть преданье —
Тот цветок ва Голгофе, когда Ииеус
На кресте изнемог от страданья.
Как свидетельство казни, цветок, говорят,
Все орудия пытки Христовой
Отразил в своей чашке среди лепеcтков,
Обличить постоянно готовый.
Атрибуты Христовых страстей в том цветке,
Как в застенке ином сохранились;
Например: бич, веревки, терновый венец,
Крест и чаша там вместе таились.
Над моею гробницею этот цветок
Нагибался и, труп мой холодный
Охраняя, мне руки и лоб, и глаза
Целовал он с тоской безысходной.
И по прихоти сна, тот цветок страстоцвет
Образ женщины принял мгновенно…
Неужели я, милая, вижу тебя?
Это ты, это ты несомненнои
Ты была тем цветком, дорогая моя!
По лобзаньям я мог догадаться:
У цветов нет таких жарких, пламенных слез,
Так не могут цветы целоваться.
Хоть глаза мои были закрыты, но я
Все же видел с немым обожаньем,
Как смотрела ты нежно, склонясь надо мной,
Освещенная лунным мерцаньем.
Мы молчали, но сердцем своим понимал
Я все мысли твои и желанья:
Нет невинности в слове, слетающем с уст,
И цветок любви чистой — молчанье.
Разговоры без слов! Можно верить едва,
Что в беседе безмолвной, казалось,
Та блаженно ужасная ночь, словно миг,
В сновнденье прекрасном промчалась.
Говорили о чем мы — не спрашивай, нет!..
Допытайся, добейся, ответа,
Что волна говорит набежавшей волне,
Плачет ветер о чем до рассвета;
Для кого лучезарно карбункул блестит,
Для кого льют цветы ароматы…
И о чем говорил страстоцвет с мертвецом —
Не старайся узнать никогда ты.
Я не знаю, как долго в гробнице своей
Я пленительным сном наслаждался…
Ах, окончился он — и мертвец со своим
Безмятежным блаженством расстался.
Смерть! В могильной твоей тишине только нам
И дано находить сладострастье…
Жизнь страданья одни да порывы страстей
Выдает нам безумно за счастье.
Но — о, горе! — исчезло блаженство мое;
Вкруг меня шум внезапный раздался —
И в испуге бежал дорогой мой цветок…
С бранью топот ужасный смешался.
Да, я слышал кругом рев, и крики, и брань
И, прислушавшись к дикому хору,
Распознал, что теперь на гробнице моей
Барельефы затеяли ссору.
Заблуждения старые в мраморе плит
Стали спорить кругом неустанно;
Моисея проклятья в том споре слились
С бранью дикого лешего Пана.
О, тот спор не окончится! Спор красоты
С словом истины — он беспределен;
Человечество будет разбито всегда
На две партии: варвар и эллин.
Проклинали, шумели, ругались они,
Увлеченные гневом старинным;
Но осел Валаамский богов и святых
Заглушил своим криком ослиным.
Слушать дикие звуки его, наконец,
Отвратительно стало и больно,
Возмутил меня этот глупейший осел,
Крикнул я и — проснулся невольно.
Сын безумья! В мир мечтаний
Уносись — но в мире слез
И страданья не ищи ты
Повторенья милых грез.
Я стоял в былые годы
Там, у Рейна, на горе;
Города кругом пестрели
В ярко солнечной игре.
Мелодически журчали
Волны рейнские в тиши
И встававшие виденья
Были чудно хороши.
Нынче Рейн журчит иначе,
Волн мелодия не та,
Грезы светлые умчались.
Изменила мне мечта.
Я теперь с горы высокой
Вниз смотрю — и здесь, и тут
По могилам великанов
Люди-карлики ползут.
Вместо мира, что был добыт
Кровью родины детей,
Вижу, как куются цепи
Для немецких белых шей.
Тех бранят теперь глупцами,
Кто с врагом сойдясь в бою,
Отдавал бесстрашно в жертву
Для отчизны жизнь свою.
Голодает — кто свободу
Внес в отечество свое,
И его святые раны
Кроет жалкое тряпье.
Но зато в шелку и холе
Каждый матушкин сынок,
Корчит выскочка вельможу,
Плут чинов добиться мог
Внук в наряде дедов смотрит
Злой пародией на них,
И кафтан старинный грустно
Говорит о днях былых,
Днях, когда под добродетель
Не подделывалась ложь
И пред старостью с почтеньем
Расступалась молодежь;
Перед девушкой притворно
Юный модник не вздыхал;
Деспот в ловкую систему
Ложных клятв не обращал.
Слово честное ценилось
Больше, чем контракт; ходил
Человек в железном платье,
Но в нем дух высокий жил.
Благодатна наша почва,
Тучны нивы, зелен сад
И цветов роскошных много
Льют в нем сладкий аромат.
Лишь цветок прекрасный самый,
Выраставший на скале
В стары годы, распускаться
Перестал в родной земле.
Прежний рыцарь в старом за́мке
Охранял его всегда
Тот цветок — гостеприимством
Звали в прежние года.
Нынче в замке древнем, путник,
Ты найдешь во всей стране,
Вместо светлых теплых комнат,
Стены влажные одни.
Не опустят мост подемный,
С башни страж не затрубит;
Спит в гробу владелец за́мка,
В землю страж давно зарыт.
В мрачных склепах похоронен
Прах красавиц молодых;
То, что скрыто в них, ценнее,
Краше всех богатств земных.
В те священные могилы
Скрылась чистая любовь,
Миннезингерское пенье
Точно слышится здесь вновь.
Правда, наши дамы милы
И теперь: как май, цветут,
Также любят, и танцуют,
И прилежно в пяльцах шьют;
Также песни распевают
Про любовь и верность, но
Втайне думают, что в сказку
Эту верить им смешно.
Наши матери наивно,
Но умно́ учили нас,
Что в груди людей таится
Драгоценнейший алмаз;
Дочки их живут, однако,
Не совсем по старине:
Очень любят тоже камни
Драгоценные они.
Греза светлая о дружбе
Пусть царило б лицемерье
Чудный жемчуг Иордана
Скаредный подделал Рим
Лучших лет воспоминанья,
Уходите в вашу тьму!
Не вернуть былые годы —
Так и сетовать к чему?
Будь безумцем и поэтом,
Если сердце рвется ввысь;
Только в жизни ты при этом
К воплощеньям не стремись!
Были дни — я помню гору,
Рейн манил внизу меня;
Вся страна цвела в ту пору
Предо мной в сиянье дня.
И под рокот мелодичный
Волны свой свершали путь;
Дрожь услады необычной
Мне закрадывалась в грудь.
А теперь дойду до цели —
Уж мелодия не та:
Сны и грезы облетели,
В прах развеялась мечта.
А теперь взгляну с вершины
На простор родной земли:
Там, где жили исполины,
Ныне карлики пошли.
Вместо мира золотого,
Что добыт ценой смертей,
Вижу я, куются снова
Злые цепи для людей.
Слышу я, поносят с жаром
Тех, кто в яростном бою
Подставлял не раз ударам
Грудь бесстрашную свою.
О, позор! Страной забыты,
В небреженье храбрецы;
Жалким рубищем прикрыты
Их священные рубцы!
Соль земли, надежда края,
Ходят неженки в шелках,
Честь венчает негодяя
И наемника — размах.
Клеветой на предков чинных
Стал немецкий наш наряд,
И камзолы о старинных,
Прежних днях нам говорят,
Днях, когда с простым обличьем
Добрый нрав в согласье жил
И, покорствуя приличьям,
Юный возраст старость чтил;
Когда девушке не лгали
Вздохи модного юнца
И князьки не украшали
Лжеприсягою венца;
Когда все вершилось словом,
А не записями книг,
И под панцырем суровым
Билось сердце каждый миг.
Здесь, в садах, родные недра
Не один взрастили цвет;
Их земля питает щедро,
Небо льет им кроткий свет.
Но цветок, что встарь когда-то
Расцветал и на скалах,
Он, источник аромата,
Не растет у нас в садах.
Люди с твердою рукою
Чтили в нем любви залог;
Благосклонностью людскою
Именуется цветок.
Путник, к замку на вершине
Тщетно ты направишь шаг:
Не уют ты встретишь ныне,
А лишь холод, жуть и мрак.
Мост подемный кверху вскинут,
Не трубит дозор в трубу;
Властелин и стража стынут
Под землей, уснув в гробу.
Жены дремлют в склепах тоже,
Те, что нежностью цвели;
Тут сокровища дороже
Высших ценностей земли.
Песней неги и томленья
Веет в сумраке могил,
Ибо дух благоговенья
И любви там опочил.
Но и нашим дамам нежным,
Тоже любящим, — хвала:
Так подходят им, прилежным,
Танцы, живопись, игла.
Воспевают звучно очень
Старину, любовь навек,
Сомневаюсь тут же, впрочем,
Так ли создан человек.
Наши матери когда-то
Полагали, что алмаз,
В мире всех прекрасней, свято
Погребен в душе у нас.
Не совсем уж от мамаши
Отличается и дочь;
Быть в алмазах дамы наши,
Как-никак, отнюдь не прочь.
Призрак дружбы
Пусть во власти суеверья
Дивный жемчуг Иордана
Алчным Римом подменен,
Прочь, видения былого,
Скройтесь, призраки теней!
Не вернет пустое слово
Красоты ушедших дней.
Покинув прекрасной владычицы дом,
Блуждал, как безумный, я в мраке ночном;
И мимо кладбища когда проходил,
Увидел — поклоны мне шлют из могил.
С плиты музыканта несется привет;
Луна проливает-мерцающий свет…
Вдруг шопот: «Сейчас я увижусь с тобой!»
И бледное что-то встает предо мной.
То был музыкант. Он на памятник сел
И голосом диким, могильным запел,
Струн цитры касаясь костлявой рукой;
Печальная песнь полилася рекой:
«Ну, струны, песенку одну
Вы помните-ль, что в старину
Грудь обливала кровью?
Зовет ее ангел блаженством небес,
Мученьями ада зовет ее бес,
А люди — любовью!»
Раздался лишь слова последняго звук,
Могилы кладбища разверзлися вдруг,
Воздушныя тени из них поднялись,
Вокруг музыканта, как вихрь, понеслись.
«Твой огонь, любовь, любовь,
Нас в могилы уложил.
Так зачем же из могил
Вызываешь ночью вновь!»
Все плачут и воют, ревут и кряхтят,
И стонут и свищут, бушуют, шумят,
Теснят музыканта безумной толпой;
Он вновь по струнам ударяет рукой:
«Браво, браво, тени! Пляс
Продолжайте
И внимайте
Песне, сложенной для вас!
В тишине спать сладко нам,
Как мышонкам по норам;
Но поднять и шум и гам
В эту ночь,
Помешать не могут нам!
Жить мы в мире не умели,
Дураки, мы не хотели
Гнать любви безумье прочь…
Так как нынче нам удобно,
Каждый скажет пусть подробно,
Бак его вскипала кровь,
Как гнала
И рвала
На куски его любовь!»
И тощая тень, словно ветер легка,
Жужжит, выступая вперед из кружка:
«Подмастерьем у портного,
С ножницами и иглой,
Жил я, нрава был живого,
С ножницами и иглой;
Дочь хозяйская явилась
С ножницами и иглой,
И мое пронзила сердце
Ножницами и иглой!»
Хохочет веселых теней хоровод —
Сурово второй выступает вперед:
«Я Ринальдо Ринальдини,
Шиндерганно, Орландини,
Карла Мора, наконец,
Брал себе за образец,
«Я ухаживал порою,
Как они — от вас не скрою, —
И в земных прелестных фей
Я влюблялся до ушей.
«Плакал я, вздыхал умильно
И любовью был так сильно
С толку сбит, что спутал бес —
Я в чужой карман залез.
«И беднягу задержали
Лишь за то, что он в печали
Слезы вытереть тайком
Захотел чужим платком.
«С негодяями, ворами
Был упрятан я властями
По суду в рабочий дом,
Где томился под замком,
«О любви святой мечтая,
Там сидел я, шерсть мотая;
Но мой дух в прекрасный день
Унесла Ринальдо тень».
Хохочет веселых теней хоровод,
В румянах выходит дух третий вперед:
«Царил я, бывало, на сцене,
Любовников первых играл,
«О, боги!» — ревел при измене,
Блаженствуя, нежно вздыхал.
«Мортимер я был превосходный,
Мария была так мила!..
Но жесты я тратил безплодно,
Понять их она не могла!
«На счастье утратив надежду,
«Небесная», — раз я вскричал —
И в грудь глубоко, сквозь одежду,
Вонзил себе острый кинжал».
Хохочет веселых теней хоровод;
Весь в белом выходить четвертый вперед:
«Я сладко дремал под профессора чтенье,
От сна отказаться мне было не в мочь!
Зато приводила меня в восхищенье
Профессора скучнаго милая дочь.
«Она из окошка мне делала знаки,
Цветок из цветочков, мой ангел земной!
Цветок из цветочков был сорван, однако —
Филистером тощим с богатой казной.
«Тут проклял я женщин, богатых нахалов,
Чертовскаго зелья насыпал в рейнвейн
И чокнулся с смертью; при звоне бокалов
Смерть молвила: «здравствуй, зовусь я друг Гейн!»
Хохочет веселых теней хоровод;
На шее с веревкою пятый идет:
«Хвалился, пируя, граф дочкой своей
И блеском своих драгоценных камней!
Не надо мне, граф, драгоценных камней —
В восторге от дочки я милой твоей!
«Запоры, замки дочь и камни хранят,
В передней лакеев стоит длинный ряд;
Лакеи, запоры меня не страшат —
Я лестницу смело тащу к тебе в сад.
«По лестнице бойко в окно лезу я;
Вдруг слышу, внизу окликают меня:
«Дружок, подожди-ка! Вдвоем веселей,
Любитель и я драгоценных камней!»
«Так граф издевался — и схвачен я был,
Шумя, ряд лакеев меня обступил.
«Эй, к чорту вы, челядь, не жулик я, прочь!
Хотел я украсть только графскую дочь!»
«Помочь не могли уверенья слова…
В петлю угодила моя голова!
И солнце, явясь с наступлением дня,
Дивилось, увидев висящим меня».
Хохочет веселых теней хоровод;
Шестой, с головою в руке, шел вперед:
«В любовной боли и тоске
Я лесом шел с ружьем в руке;
Вдруг слышу — ворон надо мной
Прокаркал: «Голову долой!»
«Когда-б мне голубя найти,
С охоты милой принести!
Так думал я, и тут, и там
Я долго шарил по кустам.
«Чу! Шорох!.. Поцелуй!.. Опять!
Не голубки ли? Надо взять!
Спешу, взвожу курок ружья —
И что-ж? Голубка там моя!
«Невесту, милую мою
В чужих обятьях застаю…
Охотник, промаху не дай!..
И залит кровью негодяй.
«Тем лесом вскоре шел народ.
Меня везли на эшафот…
И снова ворон надо мной
Прокаркал: «Голову долой!»
Хохочет веселых теней хоровод;
И сам музыкант выступает вперед:
«Пел я песенку когда-то,
Спета песенка моя,
Ах, когда разбито сердце —
Песни кончены, друзья!»
Быстрей завертелися тени вокруг;
Тут хохот безумный удвоился вдруг;
Раздался удар колокольных часов —
К могилам рванулась толпа мертвецов.