Сквозит осенний месяц
Из тучи бледным лучом.
У кладбища одиноко
Стоит пасторский дом.
Мать библию читает,
Сын тупо на свечку глядит,
Зевается дочери старшей,
А младшая говорит:
«О боже, какая скука!
Не видишь здесь ничего.
Одно у нас развлечение —
Когда хоронят кого».
Читая, мать отвечает:
«Да что, лишь четвертый мертвец
К нам прибыл, с тех пор как в могилу
Зарыт у церкви отец».
Зевает старшая: «С вами
Я здесь голодать не хочу.
Я завтра же к графу отправлюсь,
К влюбленному богачу».
Хохочет сын во все горло:
«Охотники здесь у нас
Умеют золото делать,
Научат меня хоть сейчас».
В лицо изможденное сына
Швыряет библию мать:
«Так ты, нечестивец проклятый,
Разбойником хочешь стать?»
Послышался стук в окошко,
Рукою кто-то грозит:
В пасторской черной одежде
Покойник отец стоит.
Вот госпиталь для бедняков евреев,
Которые больны, и трижды жалки
От трех своих пороков постоянных —
Недугов, нищеты и юдаизма.
Из трех пороков самое дурное —
Последнее наследственное зло их,
У нильских вод захваченная язва,
Больная их египетская вера.
Недуг неизлечимый! Не избавят
Их от него ни паровые ванны,
Ни средства хирургии, ни лекарства,
В больнице предлагаемые хворым.
Смирит ли время, вечная богиня,
Когда-нибудь их вековые муки,
Отцом, передаваемые сыну,
И будут ли счастливее их внуки?
Я этого не знаю. Но должны мы
Лишь прославлять то любящее сердце,
Готовое хоть временным бальзамом
Залечивать насколько можно раны.
Прекрасный человек! Приют построил
Он для больных, которым помогает
Искусство докторов (или могила!),
И обо всех удобствах их печется.
Он делает что в силах, что возможно,
На склоне дней досуг свой посвящая
Страдающим и помощи просящим
И отдых находя в благодеяньях.
Щедра его рука, но изобильней
Порой из глаз его струились слезы —
Прекраснейшие слезы о великом,
Неизлечимом ввек недуге братьев.
Все тихо… бледна из-за тучи
Осенняя смотрит луна...
Могильщика хижина грустно
Стоит на кладбище одна.
За библией дремлет старуха,
Свеча перед нею горит,
По комнате сын ходит молча,
А дочь про себя говорит.
„Как тянутся дни здесь уныло!
„От скуки легко умереть…
„Здесь только на мертвых в окошко
„Изволь беспрестанно смотреть…“
Ты врешь… проворчала старуха,
Троих схоронили всего,
С тех пор как близ хижины нашей
Спят кости отца твоего!
Но дочь отвечает: „не стану
„Терпеть у тебя я нужду.
„В палаты, к красивому Графу,
„Я завтра же утром уйду.“
А сын — прерывает смеяся:
„В лесу молодца видел я.
„Он золото делать умеет…
„Научит авось и меня!"
Старуха в лицо ему книгой
Швырнула, от гнева бледна,
В лесу ты разбойничать хочешь, —
Проклятый! сказала она.
Но стук под окном… оглянулись
И кто-то грозит им рукой…
То старый отец из могилы
Встает озаренный луной…
Больной лежал в постели,
В окно смотрела мать.
— Процессия уж близко —
Сынок, тебе бы встать!
«Я рад бы встать, родная,
Но силы нет дохнуть;
По Гретхен я тоскую
И тяжко ноет грудь».
— Пойдем-за помолиться
Мы Деве Пресвятой;
Одна Она скорбящих
И радость, и покой.
Вот двинулись хоругви
И, пеньем оглашен,
Покрылся берег Рейна
Толпой со всех сторон.
Ведет старушка сына
(Он сам не мог идти),
Поют они за хором:
«Благословенна Ты!»
Иконе чудотворной
Почет везде большой:
Увечные, больные
Идут за ней волной,
Кто ногу восковую,
Кто руку Ей несет;
Чудесных исцелений
Никто не перечтет.
Сердечко восковое
Мать сыну подала:
— Снеси его Пречистой,
Чтоб скорбь твоя прошла.
Он взял, и со слезами
Перед иконой пал,
И исповедь простую
С молитвой прошептал:
«Заступница Благая,
Владычица небес,
Покров и упованье
Печальных, Ты, сердец!
«Жил с матерью родною
Я в городе большом,
Где много пышных храмов
С Господним алтарем.
«Была неподалеку
Невеста у меня…
Но смерть нас разлучила —
С тех пор томлюся я!
«Прими Ты дар мой скудный
И сжалься надо мной!
Мария Богоматерь,
Утешь и упокой!
«Тебе я обещаюсь
От сердца полноты
Петь день и ночь усердно:
Благословенна Ты!»
В ту ночь к одру больного,
Пред утренней зарей,
Явилась Матерь Божья
Неслышною стопой;
С заботливой любовью
Взглянула на него,
И тихо осенила
Рукою грудь его.
Послышав вдруг спросонья
Как будто вой иль стон,
Старушка кличет сына —
Не отвечает он!
Старушка у окошка;
В постели сын больной.
«Идет народ с крестами:
Не встанешь ли, родной?»
«Ах, болен я, родная!
В глазах туман и мгла.
Все сердце изболело,
Как Гретхен умерла».
«Пойдем в Кевлар! Недаром
Туда народ бежит:
Твое больное сердце
Мать божья исцелит».
Хоругви тихо веют,
Церковный хор поет,
И вьется вдоль по Рейну
Из Кельна крестный ход.
В толпе бредет старушка,
И с нею сын больной.
«Хвала тебе, Мария!» —
Поют они с толпой.
Мать божия в Кевларе
Вся в лентах и цветах,
И и́дут к ней больные
С молитвой на устах…
И, вместо дара, члены
Из воску ей несут —
Тот руку, этот ногу,
И исцеленья ждут.
Принес из воска руку —
И заживет рука;
Принес из воска ногу —
И заживет нога.
На клюшках ковылявший
Плясать и прыгать стал;
Руками не владевший
На скрипке заиграл.
И мать слепила сердце
Из свечки восковой…
«Снеси к пречистой! снимет
Недуг твой как рукой».
Взял сын, вздыхая, сердце;
Пред ликом девы пал…
Из глаз струились слезы;
Он плакал и шептал:
«Пречистая! святая!
Слезам моим вонми!
Небесная царица!
Печаль мою прими!
Я жил на Рейне, в Кельне,
С родимою моей,
В том Кельне, где так много
Часовен и церквей.
Там Гретхен… Ах, не встать ей
Из-под сырой земли!..
О дева пресвятая!
Мне сердце исцели!
Сними недуг ты с сердца,
И чистою душой
Век воспевать я буду
Хвалу тебе, святой!»
В каморке тесной спали
И мать и сын больной.
Вошла к ним матерь божья
Неслышною стопой.
К больному наклонилась,
С улыбкой провела
Ему рукой по сердцу —
И, светлая, ушла.
А мать во сне все видит…
Проснулась на заре.
Встает и слышит — лают
Собаки на дворе.
Сын нем и неподвижен —
Следа в нем жизни нет;
На бледные ланиты
Ложится утра свет.
И мать скрестила руки,
Покорна и ясна.
«Хвала тебе, Мария!» —
Молилася она.
Мать у окна стояла.
В постели сын лежал.
«Процессия подходит.
Вильгельм, ты бы лучше встал!»
«Нет, мать, я очень болен,
Смотреть не хватит сил.
Я думал о Гретхен умершей
И сердце повредил».
«Вставай, вот книга и четки,
Мы в Кевлар поспешим,
Там сжалится божья матерь
Над сердцем твоим больным».
Хоругви церковные веют.
Церковный хор поет.
Из Кельна, вдоль по Рейну,
Процессия идет.
Поддерживая сына,
Пошла и мать за толпой.
Запели оба в хоре:
«Мария, господь с тобой!»
Сегодня матерь божья
Надела лучший наряд.
Сегодня ей много дела:
Больные к ней спешат.
Приходят все с дарами,
Кого томит недуг:
Со слепками восковыми,
Со слепками ног и рук.
Принес восковую руку —
И вот рука зажила.
Принес восковую ногу —
И боль в ноге прошла.
Кто в Кевлар шел, хромая, —
Теперь плясун лихой;
Играет теперь на скрипке,
Кто двинуть не мог рукой.
Взяла восковую свечку
И сердце слепила мать.
«Отдай пречистой деве —
И больше не будешь страдать».
Со стоном берет он сердце,
Подходит едва-едва,
Слезы из глаз струятся,
Струятся из сердца слова:
«Тебе, преблагословепной,
Пречистой деве, тебе,
Тебе, царице небесной,
Скажу о своей судьбе.
Из города я Кельна,
Где с матушкой жил моей,
Из города, где сотни
Часовен и церквей.
Жила с нами рядом Гретхен,
Но вот схоронили ее.
Прими восковое сердце
И вылечи сердце мое!
Сердечные вылечи раны, —
Я буду всей душой
Молиться и петь усердно:
«Мария, господь с тобой!»
Мейербер! Все он, да он!
Что за шум со всех сторон!
Да неужли в самом деле
Ты на этой уж неделе
Разрешишься и на свет
После многих, многих лет,
Страшных болей в животе,
Выйдет в чудной красоте
Музыкальный плод великий —
И правдивы эти клики?
Неужели, наконец,
Ты действительно отец
Сына, в творчестве высоком
Нареченного «Пророком»?
Да, не выдумка газет
Эта новость! Да, на свет
Вышел он, ребенок чудный!
Да, процесс рожденья трудный
Совершился, наконец;
И родильница отец,
С облегченьем сладким в теле,
Распростерт в своей постели;
И припарки на живот
Друг Гуэн ему кладет.
Вдруг — средь тишины спокойной,
Раздается вой нестройный;
Звуки труб… Израиль здесь
Собрался, и этот весь
Дикий хор, обятый жаром
Воет (бо́льшей частью даром):
«Славься выше всяких мер,
Наш великий Мейербер!
Ты, страдавший так жестоко,
Чтоб родить для нас Пророка!»
Но из хора вот один
Очень юный господин
Выступает пред народом;
Брандус по фамильи; родом
Он из Пруссии; весьма
Скромен с виду (хоть ума
В нем палата — словно знает,
Где зимой рак обитает;
Научил его один
Знаменитый бедуин,
Крысолов, его приятель
И предшественник-издатель).
Барабан хватает он
И победой опьянен —
Как прославила когда-то
Мириам победу брата —
Он торжественно поет:
«Гениальный чудный пот
Осторожно, понемногу
Пролагал себе дорогу
В заперто́й бассейна круг;
Но раскрылись шлюзы вдруг —
И вода вовсю оттуда
Гордо хлынула… О, чудо!
Перед нами уж река!
Да, раздольна, глубока,
Образ мощи и свободы,
Как Ефрат, как Ганга воды,
Где купаются слоны,
Пальмами осенены; —
Как стремленье рейнских вод
У Шафгаузена с высот,
Где бурлит, кипит пучина,
И студенты из Берлина
В брюках вымокших глядят
На могучий водопад; —
Как той Вислы бег свободный,
Где сын Польши благородный,
Песнь поет, чешась от вшей,
О сынах земли своей,
О ее страданьях жгучих —
Под ветвями ив плакучих…
Да, как море, широка
Наша славная река,
Море то, где в годы оны
Сгибло войско Фараона,
Между тем, как нашим Бог
Выйти по суху помог…
Ширь-то, ширь и глубь какая!
Мир от края и до края
Исходите — никогда
Не найти вам, господа,
Водянистее творенья!
Сколько мощи, вдохновенья,
Поэтических красот,
Титанических высот!
Тут сам Бог и вся натура —
У меня же партитура!»
Муза, мне о том поведай,
Как сюда к нам был доставлен
Поросенок шаровидный,
Вюннеберг именованьем!
На лужайках в Изерлоне
Родился он, и корытце,
Из которого питался,
Там стоит еще поныне.
Каждодневно меж собратий
Кувыркался он в навозе;
Так плясать на задних лапках
Церниалю не удастся.
Видит мать, полна довольства,
Как сынок преуспевает:
Округляется животик,
Налились заметно щечки.
А отец в восторге слышит
Сына хрюканье свиное,
И в родительское сердце
Проникает звук любезный.
Но ужель в грязи увянет
Цвет нежнейший поросяток?
И скотов достойный отпрыск
Неужель сгниет бесславно?
Так о будущности сына
Мать его с отцом рядили,
И отстаивали мненья
Кулаками и словами:
«Мой пузатик! — муж промолвил —
С хламом старая корзина!
Я клянусь и повторяю:
Сын мой должен быть пастором.
«И туда, где извиваясь,
В синий Рейн впадает Дюссель —
Изучать пошлю болвана
Богословскую науку.
«Там живет мой друг Асттевер;
Я, грядущее предвидя,
Угощал его когда-то
Кофе, булками, печеньем.
«Там живет и мощный Дамен,
И когда он потрясает
Поэтическою плетью —
Все юнцы его трепещут.
«Им надзор препоручаю
Я за сыном, их примером
Он возьмет себе — покуда
Брюхом сам не просветится».
Так супругь супруге молвил,
Нежно лапку ей погладив,
А она его в обятья
Заключила с пылом страстным.
Затыкай скорее, Муза,
Оба уха! Поросенка
Кипятком из чана шпарят,
Он кричит, визжит ужасно.
Вот мальчишка парихмахер
завил щетину,
И помады благовонье
Достигает до Герсгейма.
Вот с собраньем комплиментов
И портной туда приплелся,
Фрак неся древне-германский,
Как носил еще Арминий.
Посреди приготовлений
Тьма ночная опустилась,
Протрубил пастух к покою —
Все спешат забраться в стойла.
До зари работник Треффель
Оглашал каморку храпом,
Наконец, глаза продравши,
Ложе мягкое покинул.
На дворе нашел он в сборе
Всех домашних; окружая
Молодого господина,
С ним в слезах они прощались.
Впал в задумчивость родитель,
Точно блох речам внимая;
На коленях мать в навозе
О сынке своем молилась.
Громко хнычет судомойка:
Уезжает друг сердечный;
Он пленился в ней когда-то
Толстых лядвей красотою.
Братья хрюкают: «Простимся!»
«До свиданья» кот мяучит,
И осел вздыхает нежно,
К другу юности ласкаясь;
Куры жалобно кудахчут;
Лишь козел молчит, довольный!
В нем соперника теряет,
Он у козочек красивых.
Так стоял наш поросенок,
Окружаемый друзьями,
Нежностью светились глазки,
Опустился грустно хвостик.
Тут поднялся смело Треффель:
«Что за бабьи причитанья!
Даже бык достойный плачет,
Он, кого считал я мужем!
«Но изменит это Треффель!»
Так промолвил гнева полный,
Взял он за ворот героя
И скрутил веревкой ноги;
Положил его на тачку
И повез легко и быстро
По горам и по долинам —
К дюссельдорфскому лицею.
(А теперь — дивитесь пуще:
Вам еврей поведал это,
Он свинью воспел в поэме —
Из терпимости чистейшей).
Сын безумья! В мир мечтаний
Уносись — но в мире слез
И страданья не ищи ты
Повторенья милых грез.
Я стоял в былые годы
Там, у Рейна, на горе;
Города кругом пестрели
В ярко солнечной игре.
Мелодически журчали
Волны рейнские в тиши
И встававшие виденья
Были чудно хороши.
Нынче Рейн журчит иначе,
Волн мелодия не та,
Грезы светлые умчались.
Изменила мне мечта.
Я теперь с горы высокой
Вниз смотрю — и здесь, и тут
По могилам великанов
Люди-карлики ползут.
Вместо мира, что был добыт
Кровью родины детей,
Вижу, как куются цепи
Для немецких белых шей.
Тех бранят теперь глупцами,
Кто с врагом сойдясь в бою,
Отдавал бесстрашно в жертву
Для отчизны жизнь свою.
Голодает — кто свободу
Внес в отечество свое,
И его святые раны
Кроет жалкое тряпье.
Но зато в шелку и холе
Каждый матушкин сынок,
Корчит выскочка вельможу,
Плут чинов добиться мог
Внук в наряде дедов смотрит
Злой пародией на них,
И кафтан старинный грустно
Говорит о днях былых,
Днях, когда под добродетель
Не подделывалась ложь
И пред старостью с почтеньем
Расступалась молодежь;
Перед девушкой притворно
Юный модник не вздыхал;
Деспот в ловкую систему
Ложных клятв не обращал.
Слово честное ценилось
Больше, чем контракт; ходил
Человек в железном платье,
Но в нем дух высокий жил.
Благодатна наша почва,
Тучны нивы, зелен сад
И цветов роскошных много
Льют в нем сладкий аромат.
Лишь цветок прекрасный самый,
Выраставший на скале
В стары годы, распускаться
Перестал в родной земле.
Прежний рыцарь в старом за́мке
Охранял его всегда
Тот цветок — гостеприимством
Звали в прежние года.
Нынче в замке древнем, путник,
Ты найдешь во всей стране,
Вместо светлых теплых комнат,
Стены влажные одни.
Не опустят мост подемный,
С башни страж не затрубит;
Спит в гробу владелец за́мка,
В землю страж давно зарыт.
В мрачных склепах похоронен
Прах красавиц молодых;
То, что скрыто в них, ценнее,
Краше всех богатств земных.
В те священные могилы
Скрылась чистая любовь,
Миннезингерское пенье
Точно слышится здесь вновь.
Правда, наши дамы милы
И теперь: как май, цветут,
Также любят, и танцуют,
И прилежно в пяльцах шьют;
Также песни распевают
Про любовь и верность, но
Втайне думают, что в сказку
Эту верить им смешно.
Наши матери наивно,
Но умно́ учили нас,
Что в груди людей таится
Драгоценнейший алмаз;
Дочки их живут, однако,
Не совсем по старине:
Очень любят тоже камни
Драгоценные они.
Греза светлая о дружбе
Пусть царило б лицемерье
Чудный жемчуг Иордана
Скаредный подделал Рим
Лучших лет воспоминанья,
Уходите в вашу тьму!
Не вернуть былые годы —
Так и сетовать к чему?
С чего бунтует кровь во мне,
С чего вся грудь моя в огне? Кровь бродит, ценится, кипит,
Пылает сердце и горит.
Я ночью видел скверный сон —
Всю кровь в груди разжег мне он!
Во сне, в глубокой тишине,
Явился ночи сын ко мне.
Меня унес он в светлый дом,
Звук арфы раздавался в нем,
Огнями яркими блистал
Гостей нарядных полный зал:
Там свадьбы пир веселый шел,
Мы все уселися за стол,
Мой взгляд невесту отыскал —
Увы! я милую узнал.
Да, милую мою! Она
Навек другому отдана!
Я стал за стулом молодой,
Убитый горем и немой.
Гремель оркестр — но шум людской
Звучал в ушах моих тоской;
Невесты взор небес ясней,
Жених жмет нежно руки ей.
Из кубка он отпил вина,
Дает ей кубок, пьет она, —
Увы, то пьет моя любовь
Мою отравленную кровь.
Невеста яблоко взяла
И жениху передала;
Разрезал он его ножом —
Увы! нож в сердце был моем!
Горят любовью взоры их,
Невесте руки жмет жених,
Целует в щеки он ее —
Целует смерть лицо мое.
Лежал язык мой, как свинец,
Молчал я, бледный, как мертвец.
Шумя, встают из-за стола;
Всех буря танцев унесла.
С невестой, во главе гостей,
Жених счастливый шепчет ей…
Она краснеет лишь в ответ,
Но гнева в том румянце нет!
С чего бунтует кровь во мне,
С чего вся грудь моя в огне?
Кровь бродит, ценится, кипит,
Пылает сердце и горит.
Я ночью видел скверный сон —
Всю кровь в груди разжег мне он!
Во сне, в глубокой тишине,
Явился ночи сын ко мне.
Меня унес он в светлый дом,
Звук арфы раздавался в нем,
Огнями яркими блистал
Гостей нарядных полный зал:
Там свадьбы пир веселый шел,
Мы все уселися за стол,
Мой взгляд невесту отыскал —
Увы! я милую узнал.
Да, милую мою! Она
Навек другому отдана!
Я стал за стулом молодой,
Убитый горем и немой.
Гремель оркестр — но шум людской
Звучал в ушах моих тоской;
Невесты взор небес ясней,
Жених жмет нежно руки ей.
Из кубка он отпил вина,
Дает ей кубок, пьет она, —
Увы, то пьет моя любовь
Мою отравленную кровь.
Невеста яблоко взяла
И жениху передала;
Разрезал он его ножом —
Увы! нож в сердце был моем!
Горят любовью взоры их,
Невесте руки жмет жених,
Целует в щеки он ее —
Целует смерть лицо мое.
Лежал язык мой, как свинец,
Молчал я, бледный, как мертвец.
Шумя, встают из-за стола;
Всех буря танцев унесла.
С невестой, во главе гостей,
Жених счастливый шепчет ей…
Она краснеет лишь в ответ,
Но гнева в том румянце нет!
Май наступил, златисто-светлый, нежно
И ароматно веющий, раскинул
Ковер зеленый, сотканный из ярких
Цветов и солнечных лучей, в алмазах
Росы играющих, и, улыбаясь
Голубенькими глазками фиалок,
Он милый род людской в свои обятья
Зовет приветливо. Тупой народ
На первый зов спешит в обятья Мая.
Мужчины светлыя надели брюки
И праздничные фраки с золотыми,
Сверкающими пуговками; дамы
Оделись в цвет невинности; усы
Подвили юноши; девицы дали
Простор груди; поэты городские
Кладут в кармам бумагу, карандаш,
Лорнетку—и пестреющей толпою
Все за город стремятся. Там, на чистом
И вольном воздухе садятся на траву
Душистую, наивно восклицают:
«Как быстро кустики растут!»—цветами
Играют, внемлют щебетанью птичек,
И до небес несутся ликованья.
Май и ко мне пришел, три раза в дверь
Мою он стукнул.—«Отопри, я—Май!
Я за тобой пришел, мечтатель бледный,
Я поцелуем освежу тебя».
Но я не отпер двери. Ты напрасно
Завлечь меня желаешь, гость коварный!
Насквозь тебя я вижу! Вижу я
Насквозь и мироздание, глубоко
Я заглянул, увидел слишком много —
И отлетела радость, скорбь на веки
Запала в сердце мне. Я проникаю взором
Сквозь каменныя стены как домов,
Так и сердец людских, и вижу там
Обман и ложь, и нищету и горе.
Я мысли сокровенныя читаю
На лицах: в целомудренном румянце
Девиц я трепет тайной похоти читаю;
А юношей высокое чело,
Сияющее гордым вдохновеньем,
Покрыто, вижу ясно, колпаком
Дурацким с погремушкой. Я повсюду
Уродливыя только лица вижу,
Да тени хилыя, и я не знаю,
Как мне назвать приличней нашу землю —
Больницей, или домом сумасшедших.
Я вижу сквозь кору земную все
Те ужасы, которые напрасно
Ковром цветущим прикрывает Май.
Я вижу под землею мертвецов
В могилах темных: сложены их руки,
Глаза открыты, лица сини, черви
Из уст их выползают. На отцовской
Могиле сын с развратницей уселся;
Кругом их трели соловьев каким-то
Злорадным смехом льются, и цветы
Могильные насмешливо кивают
Головками. Отец в своем гробу
Зашевелился, дрогнула земля
Болезненно… О, мать земля, я вижу
Твои страдания, я вижу огнь,
Палящий грудь твою; я вижу,
Как раны древния твои раскрылись
И как из них и кровь, и дым, и пламя
Струею бьет. Я вижу дерзновенных
Сынов твоих, Титанов. Из подземных,
Глубоких бездн поднявшись, до небес
Нагромоздивши скалы, потрясая
Кровавым факелом, они стремятся
С неудержимой яростью на небо;
И стаи черных карликов вослед
Ползут за ними. С треском гаснут звезды
Небесныя. Рукою дерзновенной
Они срывают занавес с престола
Владыки Зевса; с воплем пали ниц,
Обяты страхом, сонмы светлых духов.
Весь бледный на своем престоле, Зевс
Сорвал с себя корону; растрепались
Седые волосы. Со смехом диким
Титаны поджигают свод небесный,
А карлики бичами огневыми
По спинам хлещут гениев; от боли
Те, корчась, изгибаются. В пространство
Их низвергают демоны, схватив
За кудри светлыя. И вижу я
И своего там гения с кудрями
Златистыми и вечною любовью
В очах его лазурных. Вижу я,
Как черный, страшно безобразный демон
Схватил его в обятия свои
И, скаля зубы, сладострастно смотрит
На красоту его и крепче, крепче
В обятиях сжимает. Побледнел
Мой бедный гений… Вдруг из края в край
Вселенной вопль пронзительный пронесся,
И рухнули столпы, и свод небесный
Обрушился на землю, и над миром
Погибшим воцарился первобытный мрак.
Вот май — и с ним сиянья золотые,
И воздух шелковый, и пряный запах.
Май обольщает белыми цветами,
Из тысячи фиалок шлет приветы,
Ковер цветочный и зеленый стелет,
Росою затканный и светом солнца,
И всех людей зовет гостеприимно,
И глупая толпа идет на зов.
Мужчины в летние штаны оделись,
На новых фраках пуговицы блещут,
А женщины — в невинно-белых платьях.
Юнцы усы весенние все крутят,
У девушек высоко дышат груди;
В карман кладут поэты городские
Бумагу, карандаш, лорнет, — и шумно
Идет к воротам пестрая толпа
И там садится на траве зеленой,
Дивится росту мощному деревьев,
Срывает разноцветные цветочки,
Внимает пению веселых птичек
И в синий небосвод, ликуя, смотрит.
Май и ко мне пришел. Он трижды стукнул
В дверь комнаты и крикнул мне: «Я — май!
Прими мой поцелуй, мечтатель бледный!»
Я, дверь оставив на запоре, крикнул:
«Зовешь напрасно ты, недобрый гость!
Я разгадал тебя, я разгадал
Устройство мира, слишком много видел
И слишком зорко; радость отошла,
И в сердце мука вечная вселилась.
Сквозь каменную я смотрю кору
В дома людские и в сердца людские,
В тех и в других — печаль, обман и ложь.
Я в лицах мысли тайные читаю —
Дурные мысли. В девичьем румянце
Дрожит — я вижу — тайный жар желаний;
На гордой юношеской голове
Пестреет — вижу я — колпак дурацкий;
И рожу вижу и пустые тени
Здесь, на земле, и не могу понять —
В больнице я иль в доме сумасшедших.
Гляжу сквозь почву древнюю земли,
Как будто сквозь кристалл, и вижу ужас,
Который зеленью веселой хочет
Напрасно май прикрыть. Я вижу мертвых,
Они внизу лежат, гроба их тесны,
Их руки сложены, глаза открыты,
Бела одежда, лица их белы,
А на губах коричневые черви.
Я вижу — сын на холм отца могильный
С любовницей присел на краткий срок;
Звучит насмешкой пенье соловья,
Цветы в лугах презрительно смеются;
Отец-мертвец шевелится в гробу,
И вздрагивает мать-земля сырая».
Земля, я знаю все твои страданья,
В твоей груди — я вижу — пламя пышет,
А кровь по тысяче струится жил.
Вот вижу я: твои открылись раны,
И буйно брызжет пламя, дым и кровь.
Вот смелые твои сыны-гиганты —
Отродье древнее — из темных недр
Идут, и красный факел каждым поднят;
И, ряд железных лестниц водрузив,
Стремятся ввысь, на штурм небесной тверди,
И гномы черные за ними лезут,
И с треском топчут золотые звезды.
Рукою дерзкой с божьего шатра
Завеса сорвана, и с воем ниц
Упали сонмы ангелов смиренных.
И, сидя на престоле, бледный бог
Рвет волосы, венец бросает прочь,
А буйная орда теснится ближе.
Гиганты красных факелов огонь
В небесное бросают царство, гномы
Бичами ангельские спины хлещут, —
Те жмутся, корчатся, боясь мучений, —
И за волосы их швыряют вниз.
И своего я ангела узнал:
Он с нежными чертами, русокудрый,
И вечная в устах его любовь,
И в голубых глазах его — блаженство.
И черным, отвратительным уродом
Уже настигнут он, мой бледный ангел.
Осклабясь, им любуется урод,
В обятьях тело нежное сжимает —
И резкий крик звучит по всей вселенной,
Столпы трещат, земля и небо гибнут.
И древняя в права вступает ночь.
Явился Май, принес и мягкий воздух,
И золотой свой свет, и аромат,
И дружелюбно белыми цветами
Всех манит, и из тысячи фиалок
С улыбкой смотрит синими очами,
И расстилает свой ковер зеленый,
Весь пышно затканный лучами солнца
И утренней росой, и созывает
К себе любезных смертных. Глупый люд
На первый зов покорно поспешает.
Мужчины вышли в нанковых штанах
И в праздничных кафтанах с золотыми,
Сияющими пуговками; в цвет
Невинности все женщины оделись;
Крутит свой ус весенний молодежь;
У девушек высоко дышат груди;
Поэты городские запаслись
Карандашом, бумагой и лорнетом…
И все, ликуя, за город бегут,
Садятся на муравчатых полянах,
Любуются на быстрый рост деревьев,
На нежные и пестрые цветочки,
Внимают пенью беззаботных пташек
И шлют привет свой ясным небесам.
И у меня был Май с визитом. Трижды
В затворенную дверь он постучал
И кликнул мне: «Я Май! Не прячься, бледный
Мечтатель! выдь! Тебя я поцелую!»
Но двери я не отпер и сказал:
«Недобрый гость, зовешь меня напрасно!
Тебя насквозь прозрел я — и насквозь
Узнал строенье мира; слишком много
И слишком глубоко узнал — и прахом
Рассеялись все радости мои,
И в сердце скорби вечные вселились.
Сквозь каменную жесткую кору
Мне ясно видно все в людских домах,
В людских сердцах; и здесь и там я вижу
Обман, да ложь, да жалостное горе.
На лицах я читаю злые мысли;
В стыдливом девственном румянце виден
Мне тайный трепет похоти; над гордым
И вдохновенным юноши челом —
Колпак дурацкий. Всюду на земле
Лишь тени прокаженные я вижу
Да рожи глупые и сам не знаю,
В больнице я иль в доме сумасшедших.
Насквозь, как в чистое стекло, я вижу
И всю земную глубь, и весь тот ужас,
Что Май напрасно хочет утаить
Под пышной муравой своей. Я вижу,
Как мертвецы лежат в гробах там тесных;
Глаза раскрыты, руки скрещены,
Лицо как полотно, и бел их саван,
И черви между желтых губ клубятся.
Я вижу — сын, с любовницей шутя,
Садится на отцовскую могилу…
Вокруг с насмешкой свищут соловьи,
И нежные цветочки полевые
Лукаво издеваются, и мертвый
Отец в своей могиле шевелится,
И вздрагивает скорбно мать земля».
О бедная земля! твои терзанья
Я знаю. Вижу я, как грудь твою
Снедает пламя, как исходят кровью
Бесчисленные жилы, как широко
Твоя раскрылась рана и потоком
Вдруг хлынули огонь, и кровь, и дым.
Я вижу — из земной разверстой пасти
Выходят исполинские сыны
Предвечной ночи, машут над собой
Багровыми светильниками, ставят
Свои литые лестницы и грозно
Бегут по ним на штурм твердыни неба.
За ними лезут карлики, и с треском
Там золотые лопаются звезды.
Руками дерзновенных пришлецов
Раздернута завеса золотая
У божьего шатра, и с воем ниц
Святые сонмы ангелов упали.
Весь побледнев, сидит на троне бог,
Рвет волосы и топчет свой венец.
Горит все царство вечности. Повсюду
Пожар кровавый мечут исполины,
А карлы бьют горящими бичами
По спинам ангелов и в смертных корчах
Их за волосы тащут и кидают.
И мой хранитель-ангел там, с цветущим,
Прелестным ликом, с русыми кудрями,
С блаженством в голубых глазах и вечной
Любовью на устах… И гадкий, черный
Урод его схватил и повалил…
Со скрежетом он смотрит на его
Божественные члены… Сладострастно
Насилует его в своих обятьях…
И ярый крик несется по вселенной…
Шатнулися основы мировые —
И рухнули и небо и земля,
И воцарилась тьма предвечной ночи.