Мой паж, вставай, седлай скорей
И на коня садись
И чрез леса, и чрез поля
К Дункану в замок мчись.
В конюшню там пройди тайком,
И конюх как взойдет,
Спроси: «Которую Дункан
Дочь замуж выдает?»
Коль скажет он: «брюнетку» — ты
Сейчас же с вестью мчись;
Коль скажет он: «блондинку» — ты
Не слишком торопись.
Сперва у мастера купи
Веревку для меня
И, молча, мне ее вези,
Не торопя коня.
Отвагой былою охвачен я вновь,
И в сердце, как прежде, бунтует любовь!
Мне чудится — конь подо мною, и я
Мчусь в дом, где живет дорогая моя.
Отвагой былою охвачен я вновь,
И бешеной злобой волнуется кровь!
Мне чудится — в битву гоню я коня:
Готов мой противник и ждет он меня.
Несусь я, лечу я, как ветер степной,
Леса и поляны несутся со мной…
Противника злого и крошку мою —
Обоих погибель ждет в этом бою!
Всадник несется на борзом коне
Свежею пущей лесной;
То запоет он, то в рог затрубит,
Весел и волен душой.
Крепки литые доспехи его,
Дух не сломился от бед.
Он это — Львиное Сердце Ричард,
Божьего воинства цвет.
«Здравствуй на родине! — слышен ему
Радостный лепет ветвей, —
Слава, король наш, что вырвался ты
Цел из австрийских когтей!»
Полною грудью он пьет благодать
Вольного божьего дня;
Вспомнил о смраде австрийской тюрьмы —
Гонит и шпорит коня!
Ульрих лесом зеленым спешит на коне,
Лес зеленый так шепчется сладко;
Вдруг он видит… девица стоит в стороне
И глядит из-за ветви украдкой.
Говорит он: «Да, знаю, друг нежный ты мой,
Я твой образ прекрасный, цветущий;
Он всегда увлекает меня за собой
И в толпу, и в пустынныя кущи!..
«Вон две розы-уста, что́ так милы, свежи,
Так приветной улыбкой сверкают;
Но из них сколько слов вероломства и лжи
Так противно подчас вылетают!
«Оттого-то уста у подруги моей
Точно розы расцветшей кусточки,
Где, шипя, пресмыкается множество змей,
Пропускающих яд сквозь листочки.
«Вижу ямочки две, краше светлаго дня,
На щеках, точно солнышко, ясных —
Это бездна, куда увлекал так меня
Пыл желаний безумных и страстных.
«Вот и милых кудрей золотая волна,
Вниз бегущих с чудесной головки:
То волшебная сеть, что́ соплел сатана,
Чтоб отдать меня в руки плутовки.
«Вот и очи, светлее волны голубой,
В них такая и тишь и прохлада!
Я мечтал в них найти чистый рай неземной,
А нашел лишь преддверие ада!»
Ульрих дальше чрез лес держит путь на коне;
Лес шумит так уныло, прощально…
Вдруг он видит — старушка сидит в стороне,
И бледна так она и печальна…
Говорит он: «О, мать дорогая моя,
Одного лишь меня в мире целом
Ты любила — и жизнь твою бедную я
Так печалил и словом, и делом!
«О, когда бы я слезы твои осушить
Мог моею горячей любовью,
Дать румянец на бледныя щеки, облить
Их из сердца добытою кровью!»
Ульрих далее едет на борзом коне,
И в лесу понемногу темнеет,
И он слышит порой голоса в стороне,
И порою вдруг ветер повеет.
Ульрих слышит, что звуки им сказанных слов
Кто-то по лесу вслух повторяет:
Повторяют их птички в раздолье кустов,
Пенье весело лес оглашает.
Ульрих едет и славную песню поет
О раскаянье, му́ке суровой,
И когда он ее до конца допоет,
Начинает затягивать снова.
По рельсам железным, как молньи полет,
Несутся вагон за вагоном.
Несутся — и воздух наполнен вокруг
И дымом, и свистом, и стоном.
На скотном дворе, у забора осел
И белая лошадь стояли.
Осел преспокойно глотал волчецы,
Но лошадь в глубокой печали
На поезд взглянула, и долго потом
В испуге тряслось ее тело,
И тяжко вздохнувши, сказала она:
«О, страшное, страшное дело!
Ей-Богу, не будь уж природой самой
Я в белую кожу одета,
Заставила б верно меня поседеть
Картина ужасная эта!
Страшнейшие, злые удары судьбы
Грозят лошадиной породе:
Я лошадь, но в книге грядущих времен
Читаю о нашей невзгоде.
Своей конкуренцией нас, лошадей,
Убьют паровые машины;
Теперь уж все люди начнут прибегать
К услугам железной скотины.
Чуть только поймет человек, что без нас
Он может легко обходиться —
Прощай, наше сено, прощай, наш овес!
Придется нам пищи лишиться!
Душа человека, как камень. Не даст
Он даром и крошечки хлеба…
Увы! из конюшен повыгонят нас,
И мы околеем, о, небо!
Мы красть неспособны, как люди; взаймы,
Как люди, мы брать не умеем,
И льстить мы не можем, как люди и псы.
О, небо! мы все околеем!»
Так лошадь стонала. Осел, между тем,
Потряхивал тихо ушами
И в самом блаженном покое души
Себя угощал волчецами.
Окочнив, он хвост облизал языком
И молвил с спокойною миной:
«Ломать не хочу головы я над тем,
Что будет с породой ослиной.
Я знаю, что вам, горделивым коням,
Придется покончить ужасно;
Для нас же, смиренных и тихих ослов,
На свете вполне безопасно.
Каких бы мудреных хитрейших машин
Ни выдумал ум человека,
Все будут в довольствии жить на земле
Ослы до окончания века.
Судьба никогда не покинет ослов:
Свой долг сознавая душевно,
Они, как отцы их и деды, бредут
На мельничный двор ежедневно.
Работает мельник, стучит колесо,
Мукою мешки насыпают,
Тащу их я к хлебнику, хлебник печет,
А люди потом пожирают.
Издревле для мира сей путь круговой
Навек начертала природа,
И вечно на этой земле не умрет
Ослиная наша порода».
Век рыцарей в могилу схоронен,
И гордый конь на голод обречен;
Осел же будет неизменно
Всегда иметь овес и сено.
Один несчастья не выносит,
Другому счастье просто казнь;
Тех губит ненависть мужская,
А этих — женская приязнь.
Когда я впервые тебя увидал,
Ты чужд был галантных ухваток:
Не знали плебейские руки твои
Из лайки блестящей перчаток;
Носил ты тогда сюртучишко еще
Зеленый, истасканный, узкий;
По локоть рукавчики, фалды до пят —
Ну, вылитый хвост трясогузки.
Твой галстук был то, что мамаше твоей
Служило салфеткой когда-то;
В ту пору твоя не топорщилась грудь
Под шарфом, расшитым богато.
У обуви был вид почтенный такой,
Как будто ты шил у Ганс Сакса;
И чистило сало родное ее,
Как нынче — французская вакса.
Пачули не пахло еще от тебя,
Не пялил ты на нос лорнетки,
Цепочки еще не имел золотой,
Жены и атласной жилетки.
Ты был равнодушен тогда вообще
Ко всем ухищрениям моды,
Жил просто; но годы были меж тем —
Твои наилучшие годы.
Имел волоса ты, под ними росли
Прекрасные мысли; а ныне
Твой череп несчастный совсем оголен,
И пусто на нем, как в пустыне.
Исчез и лавровый венок твой; прикрыть
Он плешь твою мог бы немножко.
Кто так окарнал тебя? Право, ты стал
Похож на обритую кошку.
И золото тестя пропало (его
Он нажил продажею шелка);
Старик все горюет, что нет ни на грош
В немецкой поэзии толка.
Ах, это ужели тот самый «Живой»,
Который сожрать собирался
Всю землю, и князя фон Пюклер-Мюскау
Спровадить к Плутону пытался?
Ужли это рыцарь блуждающий тот,
С Ла-Манчским столь схожий во многом,
Который вcе письма тиранам писал
Студенчески дерзостным слогом?
Ужли это первый в борьбе за прогресс,
Фельдмаршал немецкой свободы,
Всегда впереди волонтеров своих
Скакавший в минувшие годы?
Был конь его белого цвета (всегда
Герои и боги скакали
На белых)… Спасителя родины все,
В восторге ликуя, встречали.
Он был виртуоз, поскакавший верхом,
Франц Лист на коне, лунатичный
Паяц, шарлатан, балаганный герой,
Филистеров друг закадычный!
С ним рядом неслась и супруга его
С огромнейшим носом. Так смело
На шляпе перо развевалось! В глазах
Такая отвага блестела!
Предание есть, что супругу она
Дать бодрость старалась напрасно,
Когда от ружейной пальбы у него
Расстроились нервы ужасно.
Сказала: «Ну, полно быть зайцем! Откинь
Всю трусость! Подумай, что надо
Теперь победить иль погибнуть; что здесь
Быть может, корона — награда.
«О горе родимой земли, о своих
Долгах и невзгодах подумай.
Во Франкфурте я короную тебя,
И Ротшильд значительной суммой
«Тебя, как других государей, ссудит…
О, милый, как плащ горностайный
К лицу тебе будет! Повсюду ура,
Цветы и восторг чрезвычайный!..»
Вотще! Антипатий иных побороть
Дух самый высокий не волен:
Для Гете был гадок табак; наш герой
От запаха пороха болен.
Пальба все сильнее… бледнеет герой,
Нелепое что-то болтает…
Он бредит как будто в горячке… Жена
Платком длинный нос закрывает.
Гласит так преданье. Правдиво ль оно?
Кто знает? Все люди — творенья
С пороками. Славный Гораций — и тот
Постыдно бежал из сраженья.
Таков уж прекрасного жребий: иметь
Погибель конечною гранью;
Поэта стихи на обертку идут,
А сам он становится дрянью.