Самоубийц хоронят
Меж четырех дорог;
Растет цветок там синий,
Проклятых душ цветок.
Я плакал мертвой ночью
Меж четырех дорог;
В лучах луны кивал мне
Проклятых душ цветок.
Самоубийц хоронят
В скрещенье двух дорог;
Цветок растет там синий,
Тоски предсмертной цветок.
В скрещенье дорог стоял я,
Безмолвен и одинок.
В сиянье лунном качался
Тоски предсмертной цветок.
Дорогою старой плетусь я опять,
По улице — старой знакомой,
И вновь мимо дома желанной иду,
Пустого, забытаго дома.
И кажутся улицы тесными мне,
Несносна мне здесь мостовая,
Валятся как будто дома на меня;
Иду я, все шаг ускоряя.
С востока брели три святые волхва,
Везде узнавая: «Скажите,
Как, добрые люди, пройти в Виѳлеем?
Дорогу вы нам укажите».
Никто указать им дороги не мог,
Но это послов не смутило:
Звезда золотая вела их вперед
И ласково с неба светила.
Над домом Иосифа стала звезда;
Достигнули путники цели.
Бычок мычал в доме, ребенок кричал,
Святые волхвы тихо пели.
Большая дорога — земной наш шар,
И странники мы на свете.
Торопимся словно бы на пожар,
Кто пеший, а кто и в карете.
Мы машем платком, повстречавшись в пути,
И мчимся, как от погони;
Мы рады б друг друга прижать к груди,
Но рвутся горячие кони.
Едва лишь тебя на скрещенье дорог
Успел, о принц, полюбить я,
Как снова трубит почтальона рожок —
Обоим трубит отбытье.
О дорогой мечтал я днем,
Мечтал во тьме ночной;
Когда-ж уснул, —она во сне
Предстала предо мной.
Пышней, милей весенних роз,
Спокойна и нежна,
Сидела с белою канвой
За пяльцами она.
Взор кроток был… и странной ей
Казалась грусть моя…
«Что значит, друг, твой бледный вид?
Где скрыта боль твоя?»
Казалось странно ей, что лью
Горячих слез ручьи…
«Скажи мне, друг, кто причинил
Страдания твои?»
Взор кроток был… во мне-ж душа
Была, как ночь, мрачна…
«Ты муки вызвала —и боль
В груди затаена».
И вот к груди моей она
Притронулась рукой, —
И вмиг проснулся я без мук,
Без боли роковой.
Когда по дороге, случайно,
Мне встретилась милой родня,
И мать, и отец, и сестрицы
Любезно узнали меня.
Спросили меня о здоровьи,
Прибавивши сами потом,
Что мало во мне перемены;
Одно — что я бледен лицом.
О тетках, золовках и разных
Докучных разспрашивал я,
О маленькой также собачке
С приветливым лаем ея.
Спросил, между прочим, о милой —
Как с мужем она прожила?
И мне отвечали любезно,
Что только на-днях родила.
И я их любезно поздравил
И нежно шептал им в ответ.
Прося передать поздравленье
И тысячу раз мой приветь.
Сестрица промолвила громко:
«С собачкой случилась беда:
Как стала большою, взбесилась —
Утоплена в Рейне тогда».
В малютке есть с милою сходство:
Улыбку ея узнаю,
И те же глаза, что́ сгубили
И юность, и душу мою.
Разстаться мы должны, и искренно вполне
Теперь ты думаешь, что плачешь обо мне,
Но, милая жена, ты этого не знаешь,
Что о самой себе ты слезы проливаешь.
Скажи, ты думала-ль о том когда-нибудь,
Деля со мной тревожной жизни путь,
Что волею судьбы сошлись мы в мире оба
И что связала нас она до двери гроба?
Вдвоем могли смотреть мы радостно вперед,
Разединенных же обоих гибель ждет.
Нам на роду одно написано, конечно,
Чтобы любили мы друг друга безконечно.
Я на своей груди тебя бы охранил,
Самосознание и ум твой разбудил,
Я вырвал бы тебя из прозябанья
И поднял, наконец, до высшаго призванья
И поцелуями, мой дорогой цветок,
Тебя бы оживил, тебе дать душу мог.
Теперь, когда вполне загадка разрешилась
И к моему одру, подкравшись, смерть явилась,
Теперь не плачь о том — все кончено, мой друг;
Я должен умереть, а ты завянешь вдруг,
Завянешь ранее, чем расцвести успела,
Погаснешь, хоть еще вполне не пламенела
Невольным трепетом, и страсть тебя не жгла;
И, наконец, умрешь, хоть вовсе не жила.
Теперь я знаю все… Я знаю, что была ты
Мне очень дорога… В предчувствии утраты,
Когда с тобой навек разлука так близка —
Такая мысль, клянусь, обидна и горька.
Сердечный мой привет печален, как прощанье.
Мы навсегда должны разстаться. Нет свиданья
Для нас обоих там, в пустынных небесах.
Земная красота преобразится в прах,
И ветер налетит, мгновенно уничтожа
Ея последний след… С тобой случится то же.
Судьба поэтов всех счастливей, может быть,
И совершенно смерть не может их убить,
Не постигает нас, как всех, уничтоженье,
Мы продолжаем жить и после погребенья
В стране поэзии: там можно нас найти…
Прощай, прекрасный труп, навек, навек прости!
Расстаться мы должны, и искренно вполне
Теперь ты думаешь, что плачешь обо мне,
Но, милая жена, ты этого не знаешь,
Что о самой себе ты слезы проливаешь.
Скажи, ты думала ль о том когда-нибудь,
Деля со мной тревожной жизни путь,
Что волею судьбы сошлись мы в мире оба
И что связала нас она до двери гроба?
Вдвоем могли смотреть мы радостно вперед,
Разединенных же обоих гибель ждет.
Нам на роду одно написано, конечно,
Чтобы любили мы друг друга бесконечно.
Я на своей груди тебя бы охранил,
Самосознание и ум твой разбудил,
Я вырвал бы тебя из прозябанья
И поднял, наконец, до высшего призванья
И поцелуями, мой дорогой цветок,
Тебя бы оживил, тебе дать душу мог.
Теперь, когда вполне загадка разрешилась
И к моему одру, подкравшись, смерть явилась,
Теперь не плачь о том — все кончено, мой друг;
Я должен умереть, а ты завянешь вдруг,
Завянешь ранее, чем расцвести успела,
Погаснешь, хоть еще вполне не пламенела
Невольным трепетом, и страсть тебя не жгла;
И, наконец, умрешь, хоть вовсе не жила.
Теперь я знаю все… Я знаю, что была ты
Мне очень дорога… В предчувствии утраты,
Когда с тобой навек разлука так близка —
Такая мысль, клянусь, обидна и горька.
Сердечный мой привет печален, как прощанье.
Мы навсегда должны расстаться. Нет свиданья
Для нас обоих там, в пустынных небесах.
Земная красота преобразится в прах,
И ветер налетит, мгновенно уничтожа
Ее последний след… С тобой случится то же.
Судьба поэтов всех счастливей, может быть,
И совершенно смерть не может их убить,
Не постигает нас, как всех, уничтоженье,
Мы продолжаем жить и после погребенья
В стране поэзии: там можно нас найти…
Прощай, прекрасный труп, навек, навек прости!
Меркнет вечернее море,
И одинок, со своей одинокой душой,
Сидит человек на пустом берегу
И смотрит холодным,
Мертвенным взором
Ввысь, на далекое,
Холодное, мертвое небо
И на широкое море,
Волнами шумящее.
И по широкому,
Волнами шумящему морю
Вдаль, как пловцы воздушные,
Несутся вздохи его —
И к нему возвращаются, грустны;
Закрытым нашли они сердце,
Куда пристать хотели…
И громко он стонет, так громко,
Что белые чайки
С песчаных гнезд подымаются
И носятся с криком над ним…
И он говорит им, смеясь:
«Черноногие птицы!
На белых крыльях над морем вы носитесь,
Кривым своим клювом
Пьете воду морскую;
Жрете ворвань и мясо тюленье…
Горька ваша жизнь, как и пища!
А я, счастливец, вкушаю лишь сласти:
Питаюсь сладостным запахом розы,
Соловьиной невесты,
Вскормленной месячным светом;
Питаюсь еще сладчайшими
Пирожками с битыми сливками;
Вкушаю и то, что слаще всего, —
Сладкое счастье любви
И сладкое счастье взаимности!
Она любит меня! Она любит меня!
Прекрасная дева!
Теперь она дома, в светлице своей, у окна,
И смотрит на вечерний сумрак —
Вдаль, на большую дорогу,
И ждет, и тоскует по мне — ей-богу!
Но тщетно и ждет, и вздыхает…
Вздыхая, идет она в сад,
Гуляет по́ саду
Среди ароматов, в сиянье луны,
С цветами ведет разговор
И им говорит про меня:
Как я — ее милый — хорош,
Как мил и любезен, — ей-богу!
Потом и в постели, во сне, перед нею,
Даря ее счастьем, мелькает
Мой милый образ;
И даже утром, за кофе, она
На бутерброде блестящем
Видит мой лик дорогой
И страстно седает его — ей-богу!»
Так он хвастает долго,
И порой раздается над ним,
Словно насмешливый хохот,
Крик порхающих чаек.
Вот наплывают ночные туманы;
Месяц, желтый, как осенний лист,
Грустно сквозь сизое облако смотрит…
Волны морские встают и шумят…
И из пучины шумящего моря
Грустно, как ветра осеннего стон,
Слышится пенье:
Океаниды поют,
Милосердные, чудные девы морские…
И слышнее других голосов
Ласковый голос
Среброногой супруги Пелея…
Океаниды уныло поют:
«Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Скорбью истерзанный!
Убиты надежды твои,
Игривые дети души,
И сердце твое — словно сердце Ниобы —
Окаменело от горя.
Сгущается мрак у тебя в голове,
И вьются средь этого мрака,
Как молнии, мысли безумные!
И хвастаешь ты от страданья!
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Упрям ты, как древний твой предок,
Высокий титан, что похитил
Небесный огонь у богов
И людям принес его,
И, коршуном мучимый,
К утесу прикованный,
Олимпу грозил, и стонал, и ругался
Так, что мы слышали голос его
В лоне глубокого моря
И с утешительной песнью
Вышли из моря к нему.
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Ты ведь бессильней его,
И было б умней для тебя
Влачить терпеливо
Тяжелое бремя скорбей —
Влачить его долго, так долго,
Пока и Атлас не утратит терпенья
И тяжкого мира не сбросит с плеча
В ночь без рассвета!»
Долго так пели в пучине
Милосердые, чудные девы морские.
Но зашумели грознее валы,
Пение их заглушая;
В тучах спрятался месяц; раскрыла
Черную пасть свою ночь…
Долго сидел я во мраке и плакал.
Над самым обрывом обитель стоит;
Рейн мимо несется, как птица;
И сквозь монастырской решетки глядит
На Рейн молодая белица.
На Рейне, вечерней зарей облита,
Колышется шлюпка; цветами
Пестреет на парусе гордом тафта;
Обвешана мачта венками.
Кудрявый красавец стоит над рулем,
Как образ античного бога;
Пурпурная тога надета на нем,
И вышита золотом тога.
У ног его девять богинь возлежат —
Из мрамора вылиты лики;
Их стройные формы призывно сквозят
Под складками легкой туники.
Кудрявый красавец поет про любовь,
На сладостной лире играет…
Горит у белицы встревоженной кровь
И к сердцу ключом прикипает.
И крестится раз она — раз и другой;
Но бедной и крест не помога,
И жмет ей своей беспощадной рукой
Болезненно сердце тревога.
«Я бог всесильный музыки;
Повсюду я прославлен;
Мне на Парнасе, в Греции,
Издревле храм поставлен.
Да, на Парнасе, в Греции,
Я восседал и пенью
Внимал у струй Касталии,
Под кипарисной тенью,
Порой со дщерями деля
Торжественные хоры;
Звучали всюду ля-ля-ля,
И смех, и разговоры.
А между тем — тра-ра, тра-ра —
Гремели звуки рога:
В лесу охотилась сестра,
Горда и быстронога.
Не знаю, как случалося,
Но только освежали
Уста струи Касталии —
Уста мои звучали:
Я пел, невольно слух маня,
Невольно лира пела,
Как будто Дафнэ на меня
Тогда сквозь лавр глядела.
Я пел — лились амброзией
Моих напевов волны,
И были звучной славою
Земля и небо полны.
Лет с тысячу из Греции
Я изгнан… Миновалось…
Но сердце — сердце в Греции
Возлюбленной осталось…»
В одеяние бегинок —
В эпанечку с капюшоном
Из грубейшей черной саржи
Вся закуталась белица,
И идет она поспешно
По голландской по дороге,
Вдоль по Рейну, и поспешно
Каждых встречных опрошает:
«Не видали ль Аполлона?
Он одет в пурпурной тоге;
Сладко он поет под лиру:
Он кумир мой вожделенный».
Но никто не отвечает:
Кто спиною повернется,
Кто в глаза ей захохочет,
Кто прошепчет ей: «Бедняжка!»
Но дорогу переходит
Ей старик; он весь трясется;
Цифры в воздухе выводит
И поет гнусливо что-то.
За спиной его котомка;
На макушке трехугольный
Колпачок; лукаво щурясь,
Внемлет он речам белицы:
«Не видали ль Аполлона?
Он одет в пурпурной тоге;
Сладко он поет под лиру:
Он кумир мой вожделенный».
Головой качая дряхлой,
Отвечал он ей подробно,
И забавно, при ответе,
Дергал острую бородку:
«Не видал ли Аполлона?
Отчего ж его не видеть?
Я видал его нередко
В амстердамской синагоге.
Он служил там запевалой,
Прозывался Рабби Фебиш —
Аполлон на их наречье,
Но кумиром мне он не был.
Ну, и пурпурную тогу
Также знаю; славный пурпур:
По восьми флоринов, только
Недоплачено полсуммы.
А родитель Аполлона,
Моисей, прозваньем Йитчер, —
Всякой всячины обрезчик…
И, конечно, уж червонцев.
Мать приходится кузиной
Зятю нашему… Торгует:
Огурцов у ней соленых
И ветошек разных много.
Сына вряд ли очень любят.
Славный он игрок на лире;
Но играть гораздо лучше
Он привык в тарок и в ломбер.
Ну, и вольница при этом:
Потерял недавно место;
Ест свинину; бродит с труппой
Нарумяненных актеров.
И по ярмаркам он с ними
Представляет в балаганах
Арлекина, Олоферна
И царя Давида даже.
Говорят, царя Давида
Представляет он удачно,
И псалмы поет на ветхом
Иудейском диалекте.
В Амстердаме, проигравшись
В пух и в прах в игорном доме,
Набрал муз теперь и с ними
Разезжает Аполлоном.
Ту, которая потолще
И венок лавровый носит,
И визжит, зовут подруги,
Да и все: Зеленой Свинкой».