Люди глупы, люди слепы,
В них так много пустоты;
Говорят, мой друг прекрасный,
Будто зла, капризна ты.
Люди глупы, люди слепы,
Люди вечно не поймут,
Как твои лобзанья сладки,
Как они блаженством жгут.
Блаженства человек исполнен
И очень человек слабеет,
Когда, имея трех любовниц,
Он только две ноги имеет.
К одной из них бегу я утром,
К другой — при наступлении ночи,
А третья в полдень уж приходит
Сама ко мне… Совсем нет мочи!
Прощай, возлюбленная тройка!
Я только две ноги имею…
Иду в деревню наслаждаться
Природой милою моею!
Не тревожься, нашей страсти
Людям я не выдаю,
Хоть всегда с большим восторгом
Красоту твою хвалю.
Нет! под лесом роз душистых
Глубоко зарыты мной
Эта пламенная тайна,
Этот пламень роковой.
Если искры и забрызжут
Из под роз —не бойся их…
Люди в пламень тот не верят:
Он —поэзия для них!
Сердца людские рвутся,
А звездам смешно бесстрастным;
Лепечут и смеются
Они на небе ясном:
«Да, всей душой друг друга
Несчастные люди любят,
Томятся от недуга
И жизнь любовью губят.
Мы вечно знать не будем
Томительной истомы,
Несущей гибель людям, —
Со смертью мы не знакомы».
Теперь, мой друг, уж с полным правом
Ты можешь обо мне сказать:
«Да, человек он с скверным нравом,
Коли способен причинять
Боль даже мне — не оскорблявшей
Его ничем; душою всей
Его, напротив, защищавшей
От обвинений злых людей;
Мне, чья душа была готовой
Ему любовь отдать навек,
Не будь такой он бестолковый,
Такой безумный человек».
Каждый раз, как на нашей холодной земле
Молодые сердца разбиваются,
Из эфира недвижных, полночных небес
Звезды, глядя на нас, улыбаются.
«О, несчастные люди! они говорят:
С сердцем любящим в мир вы приходите,
Но мученья любви вас приводят к тому,
Что друг друга в могилу вы сводите.
Но для нас непонятна земная любовь,
Приносящая людям страдания.
Потому и бессмертны мы, звезды небес,
В бесконечном, холодном сиянии».
Межь тем как с робкою надеждой
Я у чужих стучусь дверей.
Межь тем как я подстерегаю,
Сокровище других людей.
Другие люди, вероятно,
В другую улицу пошли,
С моим сокровищем, в окошко,
Переговоры завели!
Так быть должно! И рок правдивый
Конечно вступится за всех!
Пусть на своей дороге каждый —
Находит счастье и успех!
Меж тем как с робкою надеждой
Я у чужих стучусь дверей,
Межь тем как я подстерегаю,
Сокровище других людей,
Другие люди, вероятно,
В другую улицу пошли,
С моим сокровищем, в окошко,
Переговоры завели!
Так быть должно! И рок правдивый
Конечно вступится за всех!
Пусть на своей дороге каждый —
Находит счастье и успех!
Они давали мне советы, наставленья,
Не мало почестей я получал от них;
Просили лишь иметь немножечко терпенья,
Суля протекцию по мере сил своих.
Однако, с этой всей протекцией, конечно,
От голода совсем издохнуть я бы мог,
Да славный человек нашелся; он сердечно
Мне руку протянул и истинно помог.
Прекрасный человек! Дает мне хлеба, платья;
Ему я вечную признательность воздам.
Как жаль, что не могу его поцеловать я:
Ведь этот человек прекраснейший — я сам.
Много слышал добрых я советов,
Наставлений, ласки и обетов;
Говорили: «Только не ропщите,
Мы уж вас поддержим, погодите!»
Я поверил, ждал, заботы кинул,
И едва от голоду не сгинул…
Да нашелся добрый человек,
Поддержал, спасибо, он мой век.
Каждый день он хлеба мне приносит,
И в награду ничего не просит…
Обнял бы его я — да нельзя!
Человек-то добрый этот — я.
Мы все у рыбачьяго дома
Уселися шумной толпой.
К вечернему ясному небу
Туман поднимался морской.
Высокий маяк засветился,
Должно быть, огни там зажгли.
Как призрак туманный, пред нами
Корабль показался вдали.
А мы говорили о буре,
О том, как матросы живут,
То в страхе, то с песней находят,
Межь небом и морем приют.
Какие есть люди и нравы,
Как мир безконечно широк,
Как полны загадок волшебных
И Север и дальний Восток.
У светлаго, звонкаго Ганга
Деревья-гиганты цветут,
Прекрасные, кроткие люди
Пред лотосом гимны поют.
В Лапландии грязные люди
На корточках важно сидят,
Варят себе рыбу, в лачугах,
Варят, и кричат, и визжат.
Но вот наступило молчанье,
И каждый невольно вздохнул.
И дальний корабль одинокий
В тумане морском потонул.
* * *
Мы все у рыбачьего дома
Уселися шумной толпой.
К вечернему ясному небу
Туман поднимался морской.
Высокий маяк засветился,
Должно быть, огни там зажгли.
Как призрак туманный, пред нами
Корабль показался вдали.
А мы говорили о буре,
О том, как матросы живут,
То в страхе, то с песней находят,
Меж небом и морем приют.
Какие есть люди и нравы,
Как мир бесконечно широк,
Как полны загадок волшебных
И Север и дальний Восток.
У светлого, звонкого Ганга
Деревья-гиганты цветут,
Прекрасные, кроткие люди
Пред лотосом гимны поют.
В Лапландии грязные люди
На корточках важно сидят,
Варят себе рыбу, в лачугах,
Варят, и кричат, и визжат.
Но вот наступило молчанье,
И каждый невольно вздохнул.
И дальний корабль одинокий
В тумане морском потонул.
А ведь гусаров я люблю,
Я очень к гусарам склонна.
И синих, и желтых люблю я, всех,
Любого эскадрона.
И кирасиров я люблю,
Я так люблю кирасиров;
Пусть он рекрут, пусть ветеран,
Простой, из командиров.
Кавалерист, артиллерист,
Я всех люблю до отвала,
И тоже в инфантерии я
Довольно ночей продремала.
Люблю я немца, француза люблю,
Люблю я чеха и грека,
Я шведа, испанца люблю, поляка,
Я в них люблю человека.
Мне все равно, из какой страны,
И веры он старой иль новой,
Мне люб и мил любой человек,
Когда человек он здоровый.
Отечество их и религия их,
Ведь все это только платья —
Тряпье долой! Чтоб, его к груди
Нагого могла прижать я!
Я — человек, человечеству я
Отдаюсь душой и телом;
А кто не может уплатить,
Записываю мелом.
Смеются над шатром моим
Зеленые веночки.
Сейчас мадеру я даю
Из самой свежей бочки!
Гусаров очень я люблю —
В бою Господь храни их!
Люблю их без различья всех —
Как желтых, так и синих.
И мушкатеров я люблю,
Люблю всех мушкатеров —
И стариков, и молодых,
Солдат и офицеров.
Люблю пехоты храбрецов,
Лихих кавалеристов;
Ночей я много проспала
Среди артиллеристов.
Мне мил и немец, и француз,
Я благосклонна к финну,
Мне нравится испанец, чех…
Я в них люблю мужчину.
Какой он веры — все равно:
Я всех люблю сердечно;
Мне дорог человек и мил,
Коль он здоров, конечно.
Отечество и вера их —
Ведь это только платье…
Долой мундир! — И без одежд
Приди в мои обятья.
Я человек и отдаюсь
Всем людям без оценки,
А не заплатят мне сейчас —
Долг запишу на стенке.
Венком увенчан мой шатер,
И я до поздней ночки,
Мальвазией торгуя, лью
Вино из свежей бочки.
В убогой рыбачьей лачужке
На море смотреть мы сошлись;
Вечерний туман поднимался,
Клубяся причудливо ввысь.
И вот в маяке постепенно
Огни указные зажгли:
Над рябью свинцовою моря
Корабль показался вдали.
И мы говорили о бурях,
Крушеньях, о том, как тяжка,
Всегда между небом и морем,
Суровая жизнь моряка.
Потом говорили о южных
И северных мы берегах,
О том, как и люди и нравы
Диковинны в дальних страна́х.
На Ганге — все блеск, ароматы,
И все исполински цветет,
И стройное, мирное племя
Пред лотосом гимны поет.
В Лапландии — грязные люди:
Лоб узкий и рот до ушей;
На корточках рыб они жарят
И квакают в тундре своей.
И девушки слушали важно,
Но все призамолкли потом;
Корабль был давно нам невидим,
И сумерки пали кругом.
Дитя мое, мы были дети,
Росли и играли вдвоем,
Вдвоем заползали в курятник,
И весело прятались в нем.
Кричали мы там по-петушьи,
И люди ходили вокруг:
«Кукуреку!» — Они думали,
Что это точно петух.
В ларе, на дворе у нас бывшем,
Убрав его разным тряпьем,
Мы вместе резвились и жили —
И это был знатный наш дом.
И старая кошка соседей
К вам в гости ходила, и ей,
С поклонами, мы говорили
Так много приятных вещей:
Всегда о здоровье спешили
Спросить у ней с жаром таким! —
Все это потом расточали
Мы старым кошкам другим.
Разумно, как старые люди,
Мы часто вели разговор
О том, как в наш век было лучше,
Как все изменилось с тех пор.
Как веры все менее в мире.
Как верность редка и любовь;
Как кофе и чай дорожают,
И скольких все просит трудов.
Исчезли те детские игры,
Исчез уж и многому след:
Любовь изменила, и время,
И веры, и верности нет.
По рельсам железным, как молньи полет,
Несутся вагон за вагоном.
Несутся — и воздух наполнен вокруг
И дымом, и свистом, и стоном.
На скотном дворе, у забора осел
И белая лошадь стояли.
Осел преспокойно глотал волчецы,
Но лошадь в глубокой печали
На поезд взглянула, и долго потом
В испуге тряслось ее тело,
И тяжко вздохнувши, сказала она:
«О, страшное, страшное дело!
Ей-Богу, не будь уж природой самой
Я в белую кожу одета,
Заставила б верно меня поседеть
Картина ужасная эта!
Страшнейшие, злые удары судьбы
Грозят лошадиной породе:
Я лошадь, но в книге грядущих времен
Читаю о нашей невзгоде.
Своей конкуренцией нас, лошадей,
Убьют паровые машины;
Теперь уж все люди начнут прибегать
К услугам железной скотины.
Чуть только поймет человек, что без нас
Он может легко обходиться —
Прощай, наше сено, прощай, наш овес!
Придется нам пищи лишиться!
Душа человека, как камень. Не даст
Он даром и крошечки хлеба…
Увы! из конюшен повыгонят нас,
И мы околеем, о, небо!
Мы красть неспособны, как люди; взаймы,
Как люди, мы брать не умеем,
И льстить мы не можем, как люди и псы.
О, небо! мы все околеем!»
Так лошадь стонала. Осел, между тем,
Потряхивал тихо ушами
И в самом блаженном покое души
Себя угощал волчецами.
Окочнив, он хвост облизал языком
И молвил с спокойною миной:
«Ломать не хочу головы я над тем,
Что будет с породой ослиной.
Я знаю, что вам, горделивым коням,
Придется покончить ужасно;
Для нас же, смиренных и тихих ослов,
На свете вполне безопасно.
Каких бы мудреных хитрейших машин
Ни выдумал ум человека,
Все будут в довольствии жить на земле
Ослы до окончания века.
Судьба никогда не покинет ослов:
Свой долг сознавая душевно,
Они, как отцы их и деды, бредут
На мельничный двор ежедневно.
Работает мельник, стучит колесо,
Мукою мешки насыпают,
Тащу их я к хлебнику, хлебник печет,
А люди потом пожирают.
Издревле для мира сей путь круговой
Навек начертала природа,
И вечно на этой земле не умрет
Ослиная наша порода».
Век рыцарей в могилу схоронен,
И гордый конь на голод обречен;
Осел же будет неизменно
Всегда иметь овес и сено.
Одинок, в лесной часовне,
Перед образом пречистой
Распростерся бледный отрок,
Преисполненный смиренья.
«О мадонна! Дай мне вечно
Быть коленопреклоненным,
Не гони меня обратно —
В мир холодный и греховный.
О мадонна! Лучезарны
Эти солнечные пряди,
И цветут улыбкой кроткой
Розы уст твоих священных.
О мадонна! Эти очи
Светят людям, словно звезды;
Их сиянье правит ходом
Заблудившегося судна.
О мадонна! Не колеблясь,
Нес я бремя испытаний,
Лишь любви священной веря,
Лишь твоим огнем пылая.
О мадонна! Ты, источник
Всех чудес, внемли мне ныне,
Дай мне знак благоволенья,
Только легкий знак подай мне!»
И дивное чудо мгновенно свершилось,
Лесная часовня исчезла, сокрылась,
И отрок в смущении: разом, вдруг
Преобразилось все вокруг.
В чертоге пышном пред ним мадонна;
Сияния нет, но лицо благосклонно:
Чудесною девушкой стала она,
Улыбка по-детски чиста и ясна.
Глядит на него и по-детски смеется,
И с прядью светлых волос расстается,
И словно с неба звучит голосок:
«Вот высшей награды земной залог!»
И — порука в светлом чуде! —
Многоцветно засверкали
В небе полосы, и люди
Это радугой назвали.
Слышны ангельские хоры,
Шелест крыльев белоснежных;
И полны небес просторы
Благозвучьем гимнов нежных.
И, гармонии внимая,
Он постиг свое томленье:
Где-то там страна иная —
Мирта вечного цветенье!
«Как царь Фараон, не желаю топить
Младенцев я в нильском течении;
Я тоже не Ирод-тиран; для меня
Противно детей избиенье.
«Пускай ко мне дети придут; я хочу
Наивностью их усладиться,
А с ними и щвабский ребенок большой
Пускай не замедлит явиться».
Так молвил король. Камергер побежал
И ждать себя мало заставил:
Большого ребенка из Швабии он
Привел к королю и представил.
— Ты шваб? — стал расспрашивать добрый король: —
Признайся — чего тут стыдиться?
— Вы правы, — ответил почтительно шваб: —
Я швабом имел честь родиться.
— От скольких же швабов ведешь ты свой род?
Их семь? Отвечай мне по чести.
— От шваба единого я родился,
Родиться не мог от всех вместе.
— А в Швабии лук был каков в этот год?—
Вновь к швабу король обратился.
— Позвольте за спрос вам отвесить поклон:
Отличнейший лук уродился.
— А есть у вас люди великие? — Шваб
На это: «По милости Бога,
У швабов великих людей теперь нет,
Но толстых людей очень много».
— А Менцель, — король продолжал: — получил
Еще хотя пару пощечин?
— Довольно и старых пощечин ему:
Он ими пресытился очень.
— Наружность обманчива, — молвил король: —
Ты вовсе не глуп, в самом деле.
— Причина тому: домовой подменил
Когда-то меня в колыбели.
— Все швабы,— заметил король: — край родной
Привыкли любить больше жизни,
Таж что ж побудило тебя предпочесть
Край чуждый любезной отчизне?
— Я дома, —ответил шваб: — репой одной,
Да кислой капустой питался,
Но если б к обеду я мясо имел,
То дома, конечно б, остался.
— Проси, о чем хочешь, — воскликнул король: —
Все сделаю, швабу в угоду.
Шваб стал на колени: «Молю, государь,
Даруйте опять нам свободу!
Никто не родится холопом на свет;
Свободу, король нам отдайте
И прав человеческих, прав дорогих
Германский народ не лишайте!»
Стоял, потрясенный глубоко, король
В смущении, без царственной позы,
А шваб между тем рукавом вытирал
Из глаз побежавшие слезы.
— Мечты! — наконец, повелитель изрек: —
Прощай и вперед будь умнее!
Но так как лунатик ты, милый мой шваб,
То дам провожатых тебе я.
Двух верных жандармов я дам, чтоб они
Тебя довезли до границы…
Но, чу! барабан — на парад я спешу,
На радость моей всей столицы.
Таков был сердечный, прекрасный конец
Беседы; но с этой минуты
Уж добрый король перестал навсегда
Детей призывать почему-то.
Две ноги мы имеем от Бога
Для того, чтоб идти все вперед,
Чтоб не мог человечества ход
Прекращаться уже у порога.
Быть торчащим недвижно слугой
Мы могли б и с одною ногой.
Двое глаз нам даны для того,
Чтоб сильней освещался наш разум;
Для принятья на веру всего
Обошлись и одним бы мы глазом.
Двое глаз Бог нам дал, чтоб могли
Всеми благами этой земли
Беспрепятственно мы любоваться.
Точно так же нам очень годятся
При зевании в толпе двое глаз.
Будь при этом один — каждый раз
Наступали бы нам на мозоли,
От которых особенно боли
Терпим мы, когда узок сапог.
Две руки для того дал нам Бог,
Чтоб вдвойне мы добро расточали,
А не вдвое повсюду хватали
Для себя и добычею рук
Наполняли железный сундук,
Как меж нас не один поступает;
(Имена их назвать — не хватает,
Право, смелости; этих господ
Мне повесить весьма бы приятно;
Но ведь это, к несчастью, народ
Все такой и богатый, и знатный,
Филантропы, сановники… Тут
И протекторов наших найдут.
Из германского дуба покуда
Плах не строят для знатного люда).
Нос один потому людям дан,
Что будь два — опускать бы в стакан
Не могли бы мы оба свободно —
И вино разливали б бесплодно.
Рот один Бог нам дал оттого,
Что иметь нездорово бы пару:
И с одним-то чего уж, чего
Наболтать не имеем мы дару!
Будь двурот человек — верьте мне,
Он и лгал бы, и жрал бы вдвойне.
Нынче в рот коль вы каши набрали,
Так молчите, пока не сожрали;
А при двух, дорогая моя,
Лгали б мы и во время жранья.
Мы имеем два уха от Бога —
И при этом смотрите, как много
Симметрии меж них! У людей
Не в таких эти члены размерах,
Как у наших приятелей серых.
Для того у нас пара ушей,
Чтобы мы не теряли ни звука
У Моцарта, и Гайдна, и Глюка.
Вот когда б было нам суждено
Наслаждаться твоей лишь, великий
Мейербер, геморойной музы́кой —
Пусть имели б мы ухо одно!
Так Бригитте своей белокурой
Говорил я. Вздохнула она
И сказала, раздумья полна:
«Ах, причины того, что натурой
Создается, стараться найти,
Проникать в Провиденья пути
Дерзновенно критическим глазом —
Это значит ведь, друг, ум за разум
Заводить, это, как говорят,
Просвещать яйца куриц хотят.
Но наш брат человек постоянно,
Чуть пред ним что нелепо иль странно,
Предлагает вопрос: отчего?
Вот теперь я из слов твоего
Обяснения вынесла много;
Я узнала, к чему мы от Бога
Ног с руками, и глаз, и ушей,
Получили на долю по паре;
Нос и рот же в одном экземпляре.
Но к чему, обясни мне скорей,
Создал Бог
Беззвездна холодная ночь.
Море кипит, и над морем,
Ничком распластавшись, на брюхе лежит
Неуклюжею массою северный ветер.
И таинственным, старчески сдавленным голосом он,
Как разыгравшийся хмурый брюзга,
Болтает с пучиной,
Поверяя ей много безумных историй,
Великанские сказки с бесконечными их чудесами,
Седые норвежские сказки;
А в промежутках грохочет он с воем и смехом
Заклинанья из Эдды,
Изречения рун,
Мрачно суровые, волшебно могучие…
И белоглавые чада пучин
Высо́ко кидаются вверх и ликуют
В своем упоении диком.
Меж тем, по низкому берегу,
По песку, омоченному пеной кипящей,
Идет чужеземец, с душой
Еще более бурной, чем вихорь и волны.
Что́ он ни сделает шаг,
Взвиваются искры, ракушки хрустят.
Закутавшись в серый свой плащ,
Он быстро идет во мраке ночном,
Надежно свой путь к огоньку направляя,
Дрожащему тихой, приветною струйкой
Из одинокой рыбачьей лачужки.
Брат и отец уехали в море,
И одна-одинешенька дома осталась
Дочь рыбака.
Чудно прекрасная дочь рыбака,
У очага приютившись,
Внемлет она наводящему сладкие грезы
Жужжанью воды, закипающей в старом котле,
Бросает трескучего хворосту в пламя
И раздувает его.
И красный огонь, зазмеившись и вспыхнув,
Играет волшебно красиво
На милом, цветущем лице,
На нежных, белых плечах,
Стыдливо глядящих
Из-под грубой, серой рубашки,
И на хлопочущей маленькой ручке,
Поправляющей юбку
У стройного стана.
Вдруг дверь растворяется настежь
И входит ночной чужеземец;
С ясной любовью покоятся взоры его
На девушке белой и стройной,
В страхе стоящей пред ним,
Подобно испуганной лилии.
Бросает он наземь свой плащ,
Смеется и так говорит:
«Видишь, дитя, я слово держу —
Являюсь; и вместе со мною приходит
Древнее время, когда вековечные боги
Сходили с небес к дочерям человеков
И дочерей человеков в обятья свои заключали,
Зачиная с ними могучие,
Скиптроносные царские роды
И героев, чудо вселенной.
Полно, однако ж, дитя, дивиться тебе
Божеству моему.
Свари мне, пожалуйста, чаю, да с ромом.
На дворе было холодно нынче,
А в стужу такую
Зябнем и мы, вековечные боги,
И легко наживаем божественный насморк
И кашель бессмертный».
Сын безумья! В мир мечтаний
Уносись — но в мире слез
И страданья не ищи ты
Повторенья милых грез.
Я стоял в былые годы
Там, у Рейна, на горе;
Города кругом пестрели
В ярко солнечной игре.
Мелодически журчали
Волны рейнские в тиши
И встававшие виденья
Были чудно хороши.
Нынче Рейн журчит иначе,
Волн мелодия не та,
Грезы светлые умчались.
Изменила мне мечта.
Я теперь с горы высокой
Вниз смотрю — и здесь, и тут
По могилам великанов
Люди-карлики ползут.
Вместо мира, что был добыт
Кровью родины детей,
Вижу, как куются цепи
Для немецких белых шей.
Тех бранят теперь глупцами,
Кто с врагом сойдясь в бою,
Отдавал бесстрашно в жертву
Для отчизны жизнь свою.
Голодает — кто свободу
Внес в отечество свое,
И его святые раны
Кроет жалкое тряпье.
Но зато в шелку и холе
Каждый матушкин сынок,
Корчит выскочка вельможу,
Плут чинов добиться мог
Внук в наряде дедов смотрит
Злой пародией на них,
И кафтан старинный грустно
Говорит о днях былых,
Днях, когда под добродетель
Не подделывалась ложь
И пред старостью с почтеньем
Расступалась молодежь;
Перед девушкой притворно
Юный модник не вздыхал;
Деспот в ловкую систему
Ложных клятв не обращал.
Слово честное ценилось
Больше, чем контракт; ходил
Человек в железном платье,
Но в нем дух высокий жил.
Благодатна наша почва,
Тучны нивы, зелен сад
И цветов роскошных много
Льют в нем сладкий аромат.
Лишь цветок прекрасный самый,
Выраставший на скале
В стары годы, распускаться
Перестал в родной земле.
Прежний рыцарь в старом за́мке
Охранял его всегда
Тот цветок — гостеприимством
Звали в прежние года.
Нынче в замке древнем, путник,
Ты найдешь во всей стране,
Вместо светлых теплых комнат,
Стены влажные одни.
Не опустят мост подемный,
С башни страж не затрубит;
Спит в гробу владелец за́мка,
В землю страж давно зарыт.
В мрачных склепах похоронен
Прах красавиц молодых;
То, что скрыто в них, ценнее,
Краше всех богатств земных.
В те священные могилы
Скрылась чистая любовь,
Миннезингерское пенье
Точно слышится здесь вновь.
Правда, наши дамы милы
И теперь: как май, цветут,
Также любят, и танцуют,
И прилежно в пяльцах шьют;
Также песни распевают
Про любовь и верность, но
Втайне думают, что в сказку
Эту верить им смешно.
Наши матери наивно,
Но умно́ учили нас,
Что в груди людей таится
Драгоценнейший алмаз;
Дочки их живут, однако,
Не совсем по старине:
Очень любят тоже камни
Драгоценные они.
Греза светлая о дружбе
Пусть царило б лицемерье
Чудный жемчуг Иордана
Скаредный подделал Рим
Лучших лет воспоминанья,
Уходите в вашу тьму!
Не вернуть былые годы —
Так и сетовать к чему?
Будь безумцем и поэтом,
Если сердце рвется ввысь;
Только в жизни ты при этом
К воплощеньям не стремись!
Были дни — я помню гору,
Рейн манил внизу меня;
Вся страна цвела в ту пору
Предо мной в сиянье дня.
И под рокот мелодичный
Волны свой свершали путь;
Дрожь услады необычной
Мне закрадывалась в грудь.
А теперь дойду до цели —
Уж мелодия не та:
Сны и грезы облетели,
В прах развеялась мечта.
А теперь взгляну с вершины
На простор родной земли:
Там, где жили исполины,
Ныне карлики пошли.
Вместо мира золотого,
Что добыт ценой смертей,
Вижу я, куются снова
Злые цепи для людей.
Слышу я, поносят с жаром
Тех, кто в яростном бою
Подставлял не раз ударам
Грудь бесстрашную свою.
О, позор! Страной забыты,
В небреженье храбрецы;
Жалким рубищем прикрыты
Их священные рубцы!
Соль земли, надежда края,
Ходят неженки в шелках,
Честь венчает негодяя
И наемника — размах.
Клеветой на предков чинных
Стал немецкий наш наряд,
И камзолы о старинных,
Прежних днях нам говорят,
Днях, когда с простым обличьем
Добрый нрав в согласье жил
И, покорствуя приличьям,
Юный возраст старость чтил;
Когда девушке не лгали
Вздохи модного юнца
И князьки не украшали
Лжеприсягою венца;
Когда все вершилось словом,
А не записями книг,
И под панцырем суровым
Билось сердце каждый миг.
Здесь, в садах, родные недра
Не один взрастили цвет;
Их земля питает щедро,
Небо льет им кроткий свет.
Но цветок, что встарь когда-то
Расцветал и на скалах,
Он, источник аромата,
Не растет у нас в садах.
Люди с твердою рукою
Чтили в нем любви залог;
Благосклонностью людскою
Именуется цветок.
Путник, к замку на вершине
Тщетно ты направишь шаг:
Не уют ты встретишь ныне,
А лишь холод, жуть и мрак.
Мост подемный кверху вскинут,
Не трубит дозор в трубу;
Властелин и стража стынут
Под землей, уснув в гробу.
Жены дремлют в склепах тоже,
Те, что нежностью цвели;
Тут сокровища дороже
Высших ценностей земли.
Песней неги и томленья
Веет в сумраке могил,
Ибо дух благоговенья
И любви там опочил.
Но и нашим дамам нежным,
Тоже любящим, — хвала:
Так подходят им, прилежным,
Танцы, живопись, игла.
Воспевают звучно очень
Старину, любовь навек,
Сомневаюсь тут же, впрочем,
Так ли создан человек.
Наши матери когда-то
Полагали, что алмаз,
В мире всех прекрасней, свято
Погребен в душе у нас.
Не совсем уж от мамаши
Отличается и дочь;
Быть в алмазах дамы наши,
Как-никак, отнюдь не прочь.
Призрак дружбы
Пусть во власти суеверья
Дивный жемчуг Иордана
Алчным Римом подменен,
Прочь, видения былого,
Скройтесь, призраки теней!
Не вернет пустое слово
Красоты ушедших дней.
С каждым днем, слава Богу, редеет вокруг
Поколения старого племя;
Лицемерных и дряхлых льстецов с каждым днем
Реже видим мы в новое время.
Поколенье другое растет в цвете сил,
Жизнь испортить его не успела,
И для этих-то новых, свободных людей
Петь могу я свободно и смело.
Эта чуткая юность умеет ценить
Честность мысли и гордость поэта;
Вдохновенья лучи греют юности кровь,
Словно волны весеннего света.
Словно солнце, полно мое сердце любви,
Как огонь целомудренно-чисто;
Сами грации лиру настроили мне,
Чтоб звучала она серебристо.
Эту лиру из древности мне завещал
Прометея поэт вдохновенный:
Извлекал он могучие звуки из струн
К удивлению целой вселенной.
Подражать его «Птицам» я пробовал сам,
Их любя до последней страницы;
Изо всех его драм, нет сомнения в том,
Драма самая лучшая — «Птицы».
Хороши и «Лягушки», однако. Теперь
Их в Берлинском театре играют:
В переводе немецком, они, говорят,
В наши дни короля забавляют.
Королю эта пьеса пришлась по душе, —
Значит — вкус его тонко-античен.
К крику прусских лягушек наш прежний король
Почему-то был больше привычен.
Королю эта пьеса пришлась по душе,
Но, однако, должны мы сознаться:
Если б автор был жив, то ему бы навряд
Можно в Пруссии было являться.
Очень плохо пришлось бы живому певцу
И бедняжка покончил бы скверно:
Вкруг поэта мы все увидали бы хор
Из немецких жандармов наверно;
Чернь ругалась бы, право на брань получив,
Наглость жалких рабов обнаружа,
А полиция стала бы зорко следить
Каждый шаг благородного мужа.
Я желаю добра королю… О, король!
Моего ты послушай совета:
Воздавай похвалы ты умершим певцам,
Но щади и живого поэта.
Нет, живущих певцов берегись оскорблять,
Их оружья нет в мире опасней;
Их карающий гнев — всех Юпитера стрел,
Всех громо́в и всех молний ужасней.
Оскорбляй ты отживших и новых богов,
Потрясай весь Олимп без смущенья,
Лишь в поэта, король, никогда, никогда
Не решайся бросать оскорбленья!..
Боги могут, конечно, карать за грехи,
Пламя ада ужасно, конечно,
Где за грешные подвиги в вечном огне
Будут многих поджаривать вечно, —
Но молитвы блаженных и праведных душ
Могут грешннкам дать искуплепье;
Подаяньем, упорным и долгим постом
Достигают иные прощенья.
А когда дряхлый мир доживет до конца
И на небе звук трубный раздастся,
Очень многим придется избегнуть суда
И от тяжких грехов оправдаться.
Ад другой есть, однако, на самой земле,
И нет силы на свете, нет власти,
Чтобы вырвать могла человека она
Из его огнедышащей пасти.
Ты о Дантовом «Аде», быть может, слыхал,
Знаешь грозные эти терцеты,
И когда тебя ими поэт заклеймит,
Не отыщешь спасенья нигде ты.
Пред тобою раскроется огненный круг,
Где неведомо слово — пощада…
Берегись же, чтоб мы не повергли тебя
В бездну нового, мрачного ада.
«Донна Клара! Донна Клара!
Радость пламенного сердца!
Обрекла меня на гибель,
Обрекла без сожаленья.
Донна Клара! Донна Клара!
Дивно сладок жребий жизни!
А внизу, в могиле темной,
Жутко, холодно и сыро.
Донна Клара! Завтра утром
Дон Фернандо перед богом
Назовет тебя супругой, —
Позовешь меня на свадьбу?»
«Дан Рамиро! Дон Рамиро!
Речь твоя мне ранит сердце,
Ранит сердце мне больнее,
Чем укор светил небесных.
Дон Рамиро! Дон Рамиро!
Отгони свое унынье;
Много девушек на свете, —
Нам господь судил разлуку.
Дон Рамиро, ты, что мавров
Поборол с такой отвагой,
Побори свое упорство —
Приходи ко мне на свадьбу».
«Донна Клара! Донна Клара!
Да, клянусь тебе, приду я.
Приглашу тебя на танец, —
Я приду, спокойной ночи!
Спи спокойно!» Дверь закрылась;
Под окном стоит Рамиро,
И вздыхает, каменея,
И потом уходит в сумрак.
Наконец, в борьбе упорной,
День сменяет мглу ночную;
Словно сад, лежит Толедо,
Сад, пестреющий цветами.
На дворцах и пышных зданьях
Солнца отсветы играют,
Купола церквей высоких
Пламенеют позолотой.
И гудит пчелиным роем
Перезвон на колокольнях,
И несутся песнопенья
К небесам из божьих храмов.
А внизу, внизу, смотрите! —
Там из рыночной часовни
Люди праздничным потоком
Выливаются на площадь.
Блещут рыцари и дамы,
Свита золотом сияет,
И со звоном колокольным
Гул сливается органа.
Но почтительно и скромно
Уступают все дорогу
Юной паре новобрачных —
Донне Кларе и Фернандо.
До ворот дворца Фернандо
Зыбь людская докатилась;
Там свершится брачный праздник
По старинному обряду.
Игры трапезу сменяют
В ликованье беспрерывном;
Время мчится незаметно,
Ночь спускается на землю.
Гости званые средь зала
Собираются для танцев;
В блеске свеч сверкают ярче
Драгоценные наряды.
На особом возвышенье
Сел жених, и с ним невеста;
Донна Клара, дон Фернандо
Нежно шепчутся друг с другом.
И поток людской шумнее
Разливается по залу,
И гремят победно трубы,
И грохочут в такт литавры.
«Но скажи, зачем ты взоры,
Повелительница сердца,
Устремила в угол зала?» —
Удивленно молвит рыцарь.
«Иль не видишь ты, Фернандо,
Человека в черном платье?»
И смеется нежно рыцарь:
«Ах! То тень лишь человека!»
И, однако, тень подходит —
Человек подходит в черном,
И тотчас, узнав Рамиро,
Клара кланяется робко.
В это время бал в разгаре,
Все неистовее в вальсе
Гости парами кружатся,
Пол грохочет, сотрясаясь.
«Я охотно, дон Рамиро,
Танцевать пойду с тобою,
Но зачем ты появился
В этом мрачном одеянье?»
И пронизывает взором
Дон Рамиро донну Клару;
Охватив ее, он шепчет:
«Ты велела мне явиться!»
И в толпе других танцоров
Оба мчатся в вальсе диком,
И гремят победно трубы,
И грохочут в такт литавры.
«Ты лицом белее снега!» —
Шепчет Клара с тайным страхом.
«Ты велела мне явиться!» —
Глухо ей в ответ Рамиро.
Ярче вспыхивают свечи,
И поток людской теснится,
И гремят победно трубы,
И грохочут в такт литавры.
«Словно лед, твое пожатье!» —
Шепчет Клара, содрогаясь.
«Ты велела мне явиться!»
И они стремятся дальше.
«Ах, оставь меня, Рамиро!
Смерти тлен в твоем дыханье!»
Он в ответ, все так же мрачно:
«Ты велела мне явиться!»
Пол дымится, накаляясь,
И ликуют альт и скрипка;
Словно в чарах смутной сказки,
Все кружится в светлом зале.
«Ах, оставь меня, Рамиро!» —
Не смолкает женский ропот.
И Рамиро неизменно:
«Ты велела мне явиться!»
«Если так, иди же с богом!» —
Клара вымолвила твердо,
И, едва она сказала,
Без следа исчез Рамиро.
Клара стынет, смерть во взгляде,
На душе могильный холод;
Мысли в трепетном бессилье
Погрузились в царство мрака.
Наконец, туман редеет,
Раскрываются ресницы;
Но теперь от изумленья
Вновь хотят сомкнуться очи:
С той поры как бал начался,
Клара с места не сходила;
Рядом с нею дон Фернандо,
Он участливо ей шепчет:
«Отчего ты побледнела?
Отчего твой взор так мрачен?» —
«А Рамиро?» — шепчет Клара,
Цепенея в тайном страхе.
И суровые морщины
Прорезают лоб супруга:
«Госпожа, к чему — о крови?
В полдень умер дон Рамиро».
Исполинские колонны —
Счетом тысяча и триста —
Подпирают тяжкий купол
Кордуанского собора.
Купол, стены и колонны
Сверху донизу покрыты
Изреченьями корана
В завитках и арабесках.
Храм воздвигли в честь Аллаха
Мавританские халифы;
Но поток времен туманный
Изменил на свете много.
На высоком минарете,
Где звучал призыв к молитве,
Раздается христианский
Глупый колокол, не голос.
На ступенях, где читалось
Слово мудрое пророка,
Служат жалкую обедню
Бестолковые монахи.
Перед куклами своими
И кадят и распевают…
Дым, козлиное блея́нье —
И мерцанье глупых свечек!
Альманзо́р Бен-Абдулла
Молчалив стоит в соборе,
На колонны мрачно смотрит
И слова такие шепчет:
«О могучие колонны!
В честь Аллы вас украшали,
А теперь служить должны вы
Ненавистным христианам!
Покорилися вы року —
И несете ваше бремя
Терпеливо; как же слабый
Человек не присмиреет?»
И с веселою улыбкой
Альманзор чело склоняет
К изукрашенному полу
Кордуанского собора.
Быстро вышел он из храма, —
На лихом коне помчался;
Раздувалися по ветру
Кудри влажные и перья.
По дороге к Алколее
Вдоль реки Гвадальквивира,
Где цветет миндаль душистый
И лимоны золотые, —
Там веселый мчится рыцарь,
Распевает и смеется —
И ему и птицы вторят
И реки журчащей во́ды.
Донья Клара де Альварес
Обитает в Алколее…
Без отца (он на войне)
Ей житье привольней в замке.
Издалека Альманзору
Слышны трубы и литавры —
И сквозь тень дерев струится
Яркий свет из окон замка.
В замке весело танцуют…
Там двенадцать дам-красавиц
И двенадцать кавалеров…
Альманзор — владыка бала.
Легок, весел он порхает
По паркету светлой залы,
Ловко всем прекрасным дамам
Рассыпает комплименты.
Вот он возле Изабеллы —
Страстно руки ей целует;
Вот он около Эльвиры —
И глядит ей страстно в очи;
Вот смеется с Леонорой:
«Что, хорош ли я сегодня?»
И показывает даме
Крест, нашитый на плаще.
Всех красавиц уверяет
Он в любви и постоянстве;
И Христом божится в вечер
Тридцать раз — по крайней мере.
Танцы, музыка и говор
Смолкли в замке алколейском.
Нет ни дам, ни кавалеров,
Всюду свечи догорели.
Лишь вдвоем остались в зале
Альманзор и донья Клара;
Их мерцаньем обливает
Догорающая лампа.
В мягких креслах донья Клара,
На скамейке дремлет рыцарь,
Головой припав усталой
На любимые колени.
Дама розовое масло
Льет с любовью из флакона
На его густые кудри —
И глубоко он вздыхает.
Тихо нежными устами
Шевеля, целует донья
Кудри рыцаря густые —
И чело его темнеет.
Из очей ее прекрасных
Льются слезы на густые
Кудри рыцаря — и рыцарь
Злобно стискивает губы.
Снится: он опять в соборе
С наклоненной головою
Молчалив стоит и слышит
И глухой и мрачный говор.
Слышит — ропщут, негодуя,
Исполинские колонны,
Не хотят терпеть позора
И колеблются со стоном.
Покачнулись — треск и грохот;
Люди в ужасе бледнеют;
Купол падает в осколках…
Воют боги христиан.
Меркнет вечернее море,
И одинок, со своей одинокой душой,
Сидит человек на пустом берегу
И смотрит холодным,
Мертвенным взором
Ввысь, на далекое,
Холодное, мертвое небо
И на широкое море,
Волнами шумящее.
И по широкому,
Волнами шумящему морю
Вдаль, как пловцы воздушные,
Несутся вздохи его —
И к нему возвращаются, грустны;
Закрытым нашли они сердце,
Куда пристать хотели…
И громко он стонет, так громко,
Что белые чайки
С песчаных гнезд подымаются
И носятся с криком над ним…
И он говорит им, смеясь:
«Черноногие птицы!
На белых крыльях над морем вы носитесь,
Кривым своим клювом
Пьете воду морскую;
Жрете ворвань и мясо тюленье…
Горька ваша жизнь, как и пища!
А я, счастливец, вкушаю лишь сласти:
Питаюсь сладостным запахом розы,
Соловьиной невесты,
Вскормленной месячным светом;
Питаюсь еще сладчайшими
Пирожками с битыми сливками;
Вкушаю и то, что слаще всего, —
Сладкое счастье любви
И сладкое счастье взаимности!
Она любит меня! Она любит меня!
Прекрасная дева!
Теперь она дома, в светлице своей, у окна,
И смотрит на вечерний сумрак —
Вдаль, на большую дорогу,
И ждет, и тоскует по мне — ей-богу!
Но тщетно и ждет, и вздыхает…
Вздыхая, идет она в сад,
Гуляет по́ саду
Среди ароматов, в сиянье луны,
С цветами ведет разговор
И им говорит про меня:
Как я — ее милый — хорош,
Как мил и любезен, — ей-богу!
Потом и в постели, во сне, перед нею,
Даря ее счастьем, мелькает
Мой милый образ;
И даже утром, за кофе, она
На бутерброде блестящем
Видит мой лик дорогой
И страстно седает его — ей-богу!»
Так он хвастает долго,
И порой раздается над ним,
Словно насмешливый хохот,
Крик порхающих чаек.
Вот наплывают ночные туманы;
Месяц, желтый, как осенний лист,
Грустно сквозь сизое облако смотрит…
Волны морские встают и шумят…
И из пучины шумящего моря
Грустно, как ветра осеннего стон,
Слышится пенье:
Океаниды поют,
Милосердные, чудные девы морские…
И слышнее других голосов
Ласковый голос
Среброногой супруги Пелея…
Океаниды уныло поют:
«Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Скорбью истерзанный!
Убиты надежды твои,
Игривые дети души,
И сердце твое — словно сердце Ниобы —
Окаменело от горя.
Сгущается мрак у тебя в голове,
И вьются средь этого мрака,
Как молнии, мысли безумные!
И хвастаешь ты от страданья!
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Упрям ты, как древний твой предок,
Высокий титан, что похитил
Небесный огонь у богов
И людям принес его,
И, коршуном мучимый,
К утесу прикованный,
Олимпу грозил, и стонал, и ругался
Так, что мы слышали голос его
В лоне глубокого моря
И с утешительной песнью
Вышли из моря к нему.
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Ты ведь бессильней его,
И было б умней для тебя
Влачить терпеливо
Тяжелое бремя скорбей —
Влачить его долго, так долго,
Пока и Атлас не утратит терпенья
И тяжкого мира не сбросит с плеча
В ночь без рассвета!»
Долго так пели в пучине
Милосердые, чудные девы морские.
Но зашумели грознее валы,
Пение их заглушая;
В тучах спрятался месяц; раскрыла
Черную пасть свою ночь…
Долго сидел я во мраке и плакал.
Вот это герр Людвиг баварской земли,
Таких у нас не много;
Баварский народ в нем чтит короля
По высшей милости бога.
Он любит пскусство, чтоб с лучших дам
Портреты рисовали;
Как евнух искусства, гуляет он
В своем расписном серале.
У Регенсбурга он воздвиг
Из чистого мрамора клетки,
И высочайше для всех голов
Он пишет там этикетки.
Валгаллское братство — прекрасная вещь,
Означены здесь пространно
Заслуги, характер, поступки всех,
От Тевта до Шиндерханна.
И только упрямца Лютера нет, —
У них он не в почете;
Вот так и в музее — в отделе рыб
Кита вы не найдете.
Герр Людвиг — это великий поэт,
Раздастся в этих Валгаллах
Песня его, и вскричит Аполлон:
«Молчи! Не то я пропал, ах!»
Герр Людвиг — это храбрый герой,
Герой и сынишка Оттончик;
У этого был в Афинах понос,
Слегка замаран трончик.
И герра Людвига к лику святых
Причтет по смерти папа,
И венчик так же пойдет ему,
Как нашей кошке шляпа.
Когда ж христианство приимут у нас
И кенгуру с гиббоном,
Тогда, конечно, святой Людовик
Будет у них патроном.
Герр Людовик баварских земель
Сказал, одиноко вздыхая:
«Уходит лето, идет зима,
Листва уж совсем сухая.
И Шеллинг и этот Корнелиус
Пускай уходят разом;
Погасла фантазия у одного,
А у другого разум.
Но вот что: украдена из венца
Одна из светлейших жемчужин —
Похитили Массмана у меня,
Гимнаста, который мне нужен.
Вот это сломило, согнуло меня, —
Какой человек украден!
Ведь этот муж в искусстве своем
До высших долез перекладин!
О, где же короткие ножки его?
У носа бородавки?
Как пудель, он быстро-бодро-легко
Кувыркался на травке.
Лишь старонемецкий он знал, патриот,
Лишь цейнский, лишь яково-гриммский;
Чуждался он иностранных слов,
Особенно греческих, римских.
И желудевый кофе один
Исконно потреблял он,
Французов он грыз и лимбургский сыр,
Последним также вонял он.
О шурин! Отдай мне его назад,
Потому что личность эта
Так же похожа на всех людей,
Как я похож на поэта.
О шурин! Шеллинг пускай за тобой,
Корнелиус, хоть и не дурен, —
Бери его. Рюккерт не нужен мне.
Отдай мне Массмана, шурин!
О шурин! Довольствуйся тем, что меня
Ты нынче затмил собою;
В Германии был я первым всегда,
А нынче вторым, за тобою…»
В придворной мюнхенской церкви стоит
Прелестная мадонна;
Иисусик спит на руках у нее,
Небес и земли оборона.
Когда Людовик баварских земель
Видит святую икону,
В восторге клонится он перед ней,
Лепечет, молит мадонну:
«Мария, о ты, королева небес,
Принцесса, чище лилеи!
Свита твоя состоит из святых,
Из ангелов — лакеи.
Пажи крылатые служат тебе:
Вплетают веночки в пряди
Волос золотых и шлейфы одежд
Несут за тобою сзади.
Мария, чистая звезда,
Лилея без пятен и тени,
Ты столько уже явила чудес
И благостных откровений!
О, пусть от источника благ твоих
Мне капля прольется худая!
Яви мне знак своих щедрот,
Высокоприсносвятая».
И видно: задвигался ротик в ответ,
Приходят в движенье ножки,
И богоматерь трясет головой,
Обращаясь к спящему крошке:
«Как хорошо, что не в брюхе ты,
А на руках, Иисусе,
И счастье, что страхов и разных примет
Я больше не боюся.
Когда б посмотрела беременной я
На этого идиота,
Тогда бы, наверное, я родила
Не бога — обормота».
В старых сказках говорится
Будто в образе зверином
Ходят часто чародеем
Заколдованные принцы.
Но бывают дни —и принцы
Принимают прежний образ:
Принц волочится и дамам
Серенады воспевает —
Все до часа рокового;
А настанет он —мгновенно
Светлый принц четвероногим
Снова делается зверем.
Днесь воспеть такого принца
Я намерен. Он зовется —
Израиль, и злою ведьмой
Обращен давно в собаку.
Всю неделю по собачьи
Он и чувствует, и мыслит,
Грязный шляется и смрадный,
На позор и смех мальчишкам.
Но лишь пятница минует —
Принц становится, как прежде,
Человеком и выходит
Из своей собачьей шкуры.
Мыслит, чувствует как люди,
Гордо, с поднятой главою,
И, разряженный, вступает
Он в отцовские чертоги.
«Прародительския сени!»
Их приветствует он нежно:
«Дом Иаковлев, цалую
Прах у врат твоих священных!»
По чертогам пробегает
Легкий шопот и движенье.
Тихо в храме все; чуть дышет
Сам невидимый хозяин.
Сенешаль великий только —
То-есть служка в синагоге —
Лазит вверх и вниз поспешно,
В храме лампы зажигая.
Лампы —светочи надежды!
Как горят оне, как блещут!
Залита огнем эстрада,
Где читать выходят Тору,
И уже —перед ковчегом,
Занавешенным покровом
С драгоценными камнями
И хранящим эту Тору —
Кантор встал, изящный кантор.
Вот он, с духом собираясь,
Вздернул плечи, растопыря
Чорный плащь при сем локтями.
Вот он, ручкой щеголяя,
Потрепал себя по шее,
Перст к виску прижал, большим же
Пальцем горло расправляет.
Долго он бормочет тихо —
Наконец, как вдохновенный,
Возглашает громогласно:
«Лехо Дойди Ликрас Калле!
«О, гряди, жених желанный,
Ты во сретенье невесте,
Той, которая откроет
Для тебя свой лик стыдливый.»
Этот стих венчальный сложен
Был Иегудой Бен-Галеви,
Песнопевцем знаменитым
В дни калифов мавританских.
В этом гимне восхвалял он
Обрученье Израиля
С молодой принцессой Шабаш,
Молчаливой принцессой.
Перл и цвет красот вселенной —
Эта чудная принцесса.
Что тут савская царица,
Соломонова подруга!
Бог с ней, с этою педанткой!
Весь свой век она хотела
Остроумьем забавляться —
Наконец, ведь это скучно!
Нет, принцесса Шабаш —это
Тихий ангел: ненавидит
Суемудрие и споры,
Эти умственные боксы,
Ненавидит этот дикий
Пафос страстных декламаций,
Искры сыплющий и бурно
Потрясающий власами.
Скромно под чепец парик свой
Прячет тихая принцесса,
Смотрит кротко, как газели,
Тихим праздником сияет
И возлюбленному принцу
Дозволяет все, все —только
Не курит. «Курит в субботу
Запрещается законом!
«Но за-то, ной милый, нынче
Продушишься ты, в замену,
Чудным кушаньем: ты будешь
Нынче ша̀лет, друг мой, кушать.»
«Ша̀лет —божеская искра,
Сын Элизия!» запел бы
Верно Шиллер вдохновенный,
Если б только знал он ша̀лет!
Это —дар священный неба,
Откровенный Моисею
При тронах синайских, вместе
Со скрижалями закона.
Перед этой райской снедью —
Дрянь амброзия и нектар
Лжебогов, которых чтили
Встарь языческие греки.
Вот наш принц вкушает ша̀лет:
Просветлел, в блаженстве тает,
Распахнул камзол широко
И лепечет, улыбаясь:
«То не шум ли Иордана,
Не журчанье ль струй студеных
Под навесом пальм Бетэля?
То не ржанье ли верблюдов?
«Не овец ли тонкорунных
Колокольчики лепечут?
Не с вершин ли Гилеата
Овцы на̀ ночь сходят в долы?»
Но ужь день склонился. Тени
Удлинняются: подходит
Исполинскими шагами
Срок ужасный. Принц вздыхает.
Точно хладными перстами
Ведьмы за̀ сердце хватают;
В членах дрожь, что вот прийдется
Сжаться, скорчиться в собачку.
Принцу милому подносит
Нарду тихая принцесса,
(Раз еще вдохнуть спешит он
Нарда запах скипидарный),
Наполняет принцу кубок:
Пьет он жадно —и остатком
Окропляет стол, подносит
К брызгам маленькую свечку.
Солнце скрылось; свечка грустно
Зашипела и погасла.
В тот же миг и принц из храма
Грязной выбежал собакой.
Видим мы в арабских сказках,
Что в обличий зверином
Ходят часто чародеем
Заколдованные принцы.
Но бывают дни — и принцы
Принимают прежний образ:
Принц волочится и дамам
Серенады распевает.
Все до часа рокового;
А настанет он — мгновенно
Светлый принц четвероногим
Снова делается зверем.
Днесь воспеть такого принца
Я намерен. Он зовется
Израилем и в собаку
Злою ведьмой обращен.
Всю неделю по-собачьи
Он и чувствует и мыслит,
Грязный шляется и смрадный,
На позор и смех мальчишкам.
Но лишь пятница минует,
Принц становится, как прежде,
Человеком и выходит
Из своей собачьей шкуры.
Мыслит, чувствует, как люди;
Гордо, с поднятой главою
И разряженный, вступает
Он в отцовские чертоги.
«Прародительские сени! —
Их приветствует он нежно, —
Дом Иаковлев! Целую
Прах порога твоего!»
По чертогам пробегают
Легкий шепот и движенье;
Дышит явственно в тиши
Сам невидимый хозяин.
Лишь великий сенешаль
( служка в синагоге)
Лазит вверх и вниз поспешно,
В храме лампы зажигая.
Лампы — светочи надежды!
Как горят они и блещут!
Ярко светят также свечи
На помосте альмемора.
И уже перед ковчегом,
Занавешенным покровом
С драгоценными камнями
И в себе хранящим тору,
Занимает место кантор,
Пренарядный человечек;
Черный плащик свой на плечи
Он кокетливо накинул,
Белой ручкой щеголяя,
Потрепал себя по шее,
Перст к виску прижал, большим же
Пальцем горло расправляет.
Трели он пускает тихо;
Но потом, как вдохновенный,
Возглашает громогласно:
«Лехо дауди ликрас калле!
О, гряди, жених желанный,
Ждет тебя твоя невеста —
Та, которая откроет
Для тебя стыдливый лик!»
Этот чудный стих венчальный
Сочинен был знаменитым
Миннезингером великим,
Дон Иегудой бен Галеви.
В этом гимне он воспел
Обрученье Израиля
С царственной принцессой Шабаш,
По прозванью Молчаливой.
Перл и цвет красот вселенной
Эта чудная принцесса!
Что тут Савская царица,
Соломонова подруга,
Эфиопская педантка,
Что умом блистать старалась
И загадками своими,
Наконец, уж надоела!
Нет! Принцесса Шабаш — это
Сам покой и ненавидит
Суемудреные битвы
И ученые дебаты;
Ненавидит этот дикий
Пафос страстных декламаций,
Искры сыплющий и бурно
Потрясающий власами.
Под чепец свой скромно прячет
Косы тихая принцесса,
Смотрит кротко, как газель,
Станом стройная, как аддас.
И возлюбленному принцу
Дозволяет все, но только —
Не курить. «Курить в субботу
Запрещает нам закон.
Но зато, мой милый, нынче
Ты продушишься взамен
Чудным кушаньем: ты будешь
Нынче шалет, друг мой, кушать».
«Шалет — божеская искра,
Сын Элизия!» — запел бы
Шиллер в песне вдохновенной,
Если б шалета вкусил.
Он — божественное блюдо;
Сам всевышний Моисея
Научил его готовить
На горе Синайской, где
Он открыл ему попутно,
Под громовые раскаты,
Веры истинной ученье —
Десять заповедей вечных.
Шалет — истинного бога
Чистая амброзия,
И в сравненье в этой снедью
Представляется вонючей
Та амброзия, которой
Услаждалися лжебоги
Древних греков, — те, что были
Маскированные черти.
Вот наш принц вкушает шалет;
Взор блаженством засветился.
Он жилетку расстегнул
И лепечет, улыбаясь:
«То не шум ли Иордана,
Не журчанье ль струй студеных
Под навесом пальм Бет-Эля,
Где верблюды отдыхают?
Не овец ли тонкорунных
Колокольчики лепечут?
Не с вершин ли Гилеата
На ночь сходят в дол барашки?»
Но уж день склонился. Тени
Удлиняются. Подходит
Исполинскими шагами
Срок ужасный. Принц вздыхает.
Точно хладными перстами
Ведьмы за сердце берут.
Предстоит метаморфоза —
Превращение в собаку.
Принцу милому подносит
Нарду тихая принцесса;
Раз еще вдохнуть спешит он
Этот запах благовонный;
И с питьем прощальным кубок
Вслед за тем она подносит;
Пьет он жадно, — две-три капли
Остаются лишь на дне.
И кропит он ими стол;
К брызгам свечку восковую
Приближает, — и с шипеньем
Гаснет грустная свеча.
Глубоко вздыхает вальтамский аббат;
Дошли к нему горькие вести:
Проигран при Гастингсе бой — и король,
Убитый, остался на месте.
Зовет он монахов и им говорит:
«Ты, Асгод, ты, Эльрик, — вы двое —
Идите, сыщите вы труп короля
Гарольда меж жертвами боя!»
В печали монахи на поиск пошли;
Вернулись к аббату в печали.
«Нерадостна, отче, господня земля:
Ей дни испытаний настали!
О, горе нам! пал благороднейший муж,
И воля ничтожных над нами:
Грабители делят родную страну
И делают вольных рабами.
Паршивый норманский оборвыш — увы! —
Британским становится лордом;
Везде щеголяют в шитье золотом,
Кого колотили по мордам!
Несчастье тому, кто саксонцем рожден!
Нет участи горше и гаже.
Враги наши будут безбожно хулить
Саксонских святителей даже!
Узнали мы, что нам большая звезда
Кровавым огнем предвещала,
Когда на горящей метле в небесах
Средь темной полночи скакала.
Сбылося предвестье, грозившее нам
И нашей отчизне бедами!
Мы были на Гастингском поле, отец, —
Завалено поле телами.
Бродили мы долго, искали везде,
Надеждой и страхом томимы…
Увы! королевского тела нигде
Меж трупами там не нашли мы!»
Так молвили Асгод и Эльрик. Аббат,
Сраженный их вестью жестокой,
Поник головою — и молвил потом
Монахам с тоскою глубокой:
«Живет в гриндельфильдском дремучем лесу,
Сношений с людьми не имея,
Одна, в беззащитной избушке своей,
Эдифь Лебединая Шея.
Была как у лебедя шея у ней,
Бела, и стройна, и прекрасна,
И в бозе почивший король наш Гарольд
Когда-то любил ее страстно.
Любил он ее, целовал и ласкал;
Потом разлюбил и покинул.
За днями шли дни, за годами года:
Шестнадцатый год тому минул.
Идите вы, братие, в хижину к ней…
Туда вы поспеете к ночи…
Возьмите с собою на поиск Эдифь:
У женщины зоркие очи.
Вы труп короля принесете сюда;
Над нашим почившим героем
По чину мы долг христианский свершим
И с почестью тело зароем».
Уж в полночь монахи к избушке лесной
Пришли — и стучатся. «Скорее
С постели вставай и за нами иди,
Эдифь Лебединая Шея!
Нас герцог норманский в бою победил,
И много легло нас со славой;
Но пал под мечом и король наш Гарольд
На гастингской ниве кровавой!
Пришли тебя звать мы — искать, где лежит
Меж мертвыми наш повелитель:
Найдя, понесем мы его хоронить
В священную нашу обитель».
Ни слова не молвя, вскочила Эдифь
И вышла к монахам босая.
Ей ветер полночный трепал волоса,
Седые их космы вздувая.
Пошли. По оврагам, по топям и пням
Вела их лесная жилица…
И вот показался утес меловой,
Как в небе зажглася денница.
Белея как саван, взвивался туман
Над полем сраженья; взлетали
С кровавыми клювами стаи ворон —
И дико и мерзко кричали.
Ограблены, голы, без членов, черны,
Валялися трупы повсюду:
Там люди лежали, тут лошадь гнила,
Давя безобразную груду.
Бродила Эдифь по равнине, где меч
Разил и губил без пощады;
Из глаз неподвижных метала она,
Как стрелы, пытливые взгляды.
В крови по колени ходила Эдифь;
Порой рукавами рубахи
От мертвых гнала она стаи ворон.
За нею плелися монахи.
Весь день проискала она короля.
Закат был как зарево красен…
Вдруг бедная с криком поникла к земле.
Пронзительный крик был ужасен!
Нашла Лебединая Шея, нашла,
Кого так усердно искала!
Не молвила слова и слез не лила,
И к бледному лику припала…
Лобзала его и в чело и в уста
И жалась лицом к его стану;
Лобзала на мертвой груди короля
Кровавую черную рану.
Потом увидала на правом плече
(И к ним приложилась устами)
Три рубчика: в чудно-блаженную ночь
Она нанесла их зубами.
Монахи две жерди меж тем принесли
И доску к жердям привязали,
И на доску подняли труп короля
В глубокой, безмолвной печали.
В обитель святую его понесли —
Отпеть и предать погребенью;
За трупом любви своей тихо Эдифь
Пошла похоронного тенью.
И пела надгробные песни она
Так жалобно-детски!.. Звучали
Напевы их скорбно в ночной тишине…
Монахи молитву шептали.
«Донна Клара, донна Клара!
Я любил тебя так долго,
А теперь мою погибель
Ты решила невозвратно.
«Донна Клара, донна Клара!
Сладок жизни дар прекрасный,
Но как страшно под землею,
В темной и сырой могиле!
«Донна Клара, донна Клара!
Завтра утром дон Фернандо
Назовет тебя супругой;
Получу-ль я зов на свадьбу?»
«Дон Рамиро, дон Рамиро!
Речь твоя терзает горько —
Горше, чем планет решенье,
Мне насмешливо враждебных.
«Дон Рамиро, дон Рамиро!
Отгони кручину злую:
Много девушек на свете:
Нас же сам Господь разрознил.
«Дон Рамиро, ты, который
Побеждал так часто мавров,
Победи себя однажды —
Приходи ко мне на свадьбу!»
«Донна Клара, донна Клара!
Да, клянусь тебе, я буду!
Танцовать мы будем вместе;
До свиданья, буду завтра».
«До свиданья!» — Клара скрылась;
Под окном стоял Рамиро;
Долго он стоял недвижно,
Наконец, исчез во мраке.
Наконец и ночь исчезла,
Уступив дневному свету.
Как цветник живой и пестрый,
Пробудясь, лежит Толедо.
Блещут пышные чертоги
Блеском утренняго солнца;
Будто в новой позолоте,
Блещут куполы на храмах.
И жужжа, как рой пчелиный,
Звон несется колокольный,
И молитвенное пенье
Огласило Божьи домы.
Но внизу, внизу — смотрите!
Там на площади, из церкви,
Вытекают, будто волны,
Люди пестрыми толпами.
Тут и рыцари, и дамы,
И придворные в наряде;
Между звоном колокольным
Звуки стройные органа.
Посреди толпы, в почете,
Нетеснимые народом,
От венца идут четою
Донна Клара, дон Фернандо.
До чертогов жениховых
Разлились толпы густыя;
По обычаям старинным
Там отпразднуется свадьба.
Игры, клики, угощенье —
Все слилося в ликованье,
И часы промчались быстро
До начала брачной ночи.
Вот сошлись для танцев гости
В зале, ярко освещенной;
И в огне блестят роскошно
Драгоценные наряды.
На высоких креслах сели
Рядом с женихом невеста,
И меняются речами
Дон Фернандо, донна Клара.
А людей поток блестящий
Разливается по зале,
И звучат в ней громко трубы,
И гремят им в такт литавры.
«Но зачем о, друг прекрасный,
Все глядишь в тот угол залы?»
Вдруг спросил свою супругу
Дон Фернандо с удивленьем.
«Иль не видишь ты, Фернандо,
В черной мантии мужчину?
«Это только тень колонны»,
Говорит с улыбкой рыцарь.
Тень однако же подходит.
И она — в плаще мужчина;
Тотчас в нем узнав Рамиро,
Клара кланяется робко.
Между тем уж бал в разгаре;
Пары весело кружатся,
Так что пол трясется, стонет
В вихре бешенаго вальса.
«Я охотно, дон Рамиро,
Танцовать иду с тобою;
Но в плаще могильно черном
Ты явился здесь напрасно».
Неподвижным острым взором
На красавицу он смотрит
И, обняв, ей мрачно шепчет:
«Ведь меня ты пригласила».
Вот пошла в толпу танцоров.
Протеснившаяся пара;
И звучат немолчно трубы,
И гремят им в такт литавры.
«Ты, как снег, Рамиро, бледен»,
Шепчет Клара с тайным страхом.
«Ведь меня ты пригласила»,
Отвечает рыцарь глухо.
И пылают в зале свечи
Между волн толпы веселой,
И звучат немолчно трубы,
И гремят им в такт литавры.
«У тебя рука, как льдина»,
Вся дрожа, вновь шепчет Клара.
«Ведь меня ты пригласила!»
И они несутся в танце.
«О, пусти, пусти, Рамиро!
Веет смерть в твоем дыханье!»
Но ответ опять все тот же:
«Ведь меня ты пригласила».
Жаром, всюду так и пышет,
Бойко льются звуки скрипок,
Будто в бешенстве волшебном,
Все кружится в светлой зале.
«О, пусти; пусти, Рамиро!»
Не смолкает жалкий шопот;
И Рамиро неизменно:
«Ведь меня ты пригласила».
«Уходи-ж, во имя Бога!»
Клара вдруг сказала твердо,
И едва сказать успела,
Как Рамиро вмиг исчезнул.
Будто мертвая, недвижна
И бледна вдруг стала Клара,
Обморок унес мгновенно
Светлый образ в мир свой темный.
Наконец, испуг проходит,
И очнулась донна Клара,
Но раскрытыя ресницы
Вновь смыкает изумленье:
С той поры, как бал открылся,
Клара с места не сходила,
И сидит супруг с ней рядом…
Он тревожно говорит ей:
«Отчего такая бледность?
Что́ мрачит твой взор прекрасный?»
«Где-ж Рамиро»… шепчет Клара,
И сковал язык ей ужас.
Но чело супруга гневно
Омрачилось: «Здесь не место
Для кроваваго ответа —
Нынче умер дон Рамиро».