… И на этом сквозняке
Исчезают мысли, чувства…
Даже вечное искусство
Нынче как-то налегке!
… и это грозило обоим,
И это предчувствовал ты…
Мы жили под огненным зноем
Незримой и черной звезды.
Конечно, нам страшно встречаться…
…И черной музыки безумное лицо
На миг появится и скроется во мраке,
Но я разобрала таинственные знаки
И черное мое опять ношу кольцо.
В комнате моей живет красивая
Медленная черная змея;
Как и я, такая же ленивая
И холодная, как я.
Вечером слагаю сказки чудные
На ковре у красного огня,
А она глазами изумрудными
Равнодушно смотрит на меня.
…это тот, кто сам мне подал цитру
В тихий час земных чудес,
Это тот, кто на твою палитру
Бросил радугу с небес.
Горят твои ладони,
В ушах пасхальный звон,
Ты как святой Антоний,
Виденьем искушен.
Зачем во дни святые
Ворвался день один,
Как волосы густые
Безумных Магдалин.
Долго шел через поля и села,
Шел и спрашивал людей:
«Где она, где свет веселый
Серых звезд — ее очей?
Ведь настали, тускло пламенея,
Дни последние весны.
Все мне чаще снится, все нежнее
Мне о ней бывают сны!»
За плечом, где горит семисвечник,
И где тень Иудейской стены,
Изнывает невидимый грешник
Под сознаньем предвечной вины.
Многоженец, поэт и начало
Всех начал и конец всех концов
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Заснуть огорченной,
Проснуться влюбленной,
Увидеть, как красен мак.
Какая-то сила
Сегодня входила
В твое святилище, мрак!
Мангалочий дворик,
Как дым твой горек
И как твой тополь высок…
Шехерезада
И очертанья Фауста вдали —
Как города, где много черных башен
И колоколен с гулкими часами
И полночей, наполненных грозою,
И старичков с негётевской судьбой,
Шарманщиков, менял и букинистов,
Кто вызвал черта, кто с ним вел торговлю
И обманул его, а нам в наследство
Оставил эту сделку…
И выли трубы, зазывая смерть,
И странный спутник был мне послан адом,
Гость из невероятной пустоты.
Казалось, под его недвижным взглядом
Замолкли птицы — умерли цветы.
В нем смерть цвела какой-то жизнью черной.
Безумие и мудрость были в нем…
И через все, и каждый миг,
Через дела, через безделье
Сквозит, как тайное веселье,
Один непостижимый лик.
О Боже! Для чего возник
Он в одинокой этой келье?
И юностью манит, и славу сулит,
Так снова со мной сатана говорит:
«Ты честью и кровью платила своей
За пять неудачно придуманных дней,
За то, чтобы выпить ту чашу до дна,
За то, чтобы нас осветила луна,
За то, чтоб присниться друг другу опять,
И вот из мрака встает одна
Еще чернее, чем темнота,
Но мне понятен ее язык, —
Он как пустыня и прям и дик,
И вот другая — еще черней,
Но что нас связывает с ней.
И не дослушаю впотьмах
Неконченную фразу.
Потом в далеких зеркалах
Все отразится сразу.
Косноязычно славивший меня
Ещё топтался на краю эстрады.
От дыма сизого и тусклого огня
Мы все́ уйти, конечно, были рады.
Но в путаных словах вопрос зажжён,
Зачем не стала я звездой любовной,
И стыдной болью был преображён
Над нами лик жестокий и безкровный.
Мы до того отравлены друг другом,
Что можно и погибнуть невзначай,
Мы черным унизительным недугом
Наш называем несравненный рай.
В нем все уже прильнуло к преступленью —
К какому, Боже милостив, прости,
Что вопреки всевышнему терпенью
Скрестились два запретные пути.
Ее несем мы, как святой вериги,
Глядим в нее, как в адский водоем.
Не мешай мне жить — и так не сладко,
Что ты вздумал, что тебя томит?
Иль неразрешимая загадка
Ледяной звездой в ночи горит,
Или галереями бессонниц
Ты ко мне когда-то приходил?
Иль с давно погибших белых звонниц
Мой приезд торжественный следил?
Не находка она, а утрата,
И не истина это, а — ложь…
Ты ее так далеко запрятал,
Что и сам никогда не найдешь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так не прячут, весь мир заполняя
Тенью тени и эхом таким.
Ни в лодке, ни в телеге
Нельзя попасть сюда.
Стоит на гиблом снеге
Глубокая вода.
Усадьбу осаждает
Уже со всех сторон…
Ах! близко изнывает
Такой же Робинзон.
Пойдет взглянуть на сани,
На лыжи, на коня,
Ни вероломный муж, ни трепетный жених,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . кто-то третий,
Который предпочел моим — чужие сети,
Не снится мне давно уже никто из них.
Пройденные давно все сожжены мосты
И смертные врата меня принять готовы.
Но мы от этой нежности умрем
. . . . . . . . . повсюду третья
Не оставляет никогда вдвоем,
Как призрак отлетевшего столетья.
. . . . . . . . . душит мак,
И говорит со мной опять виола,
И мы летим, и снова всюду мрак,
И кажется я говорю: — Паоло.
Обыкновенным было это утро
Московское и летнее почти что,
Была еще обыкновенней встреча:
К кому-то кто-то на часок зашел.
…И вдруг слова благоуханьем стали.
Казалось, что шиповник говорит
И голос ал, душист и свеж безмерно…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как будто та сияющая сущность,
Которая мне десять лет назад
Пускай австралийка меж нами незримая сядет
И скажет слова, от которых нам станет светло.
Как будто бы руку пожмет и морщины разгладит,
Как будто простит, наконец, непростимое зло.
И пусть все по-новому — нам время опять неподвластно,
Есть снова пространство и даже безмолвие есть.
Справа раскинулись пустыри,
С древней, как мир, полоской зари.
Слева, как виселицы, фонари.
Раз, два, три…
А надо всем еще галочий крик
И помертвелого месяца лик
Совсем ни к чему возник.
Стряслось небывалое, злое,
Никак не избудешь его,
И нас в этой комнате трое,
Что, кажется, хуже всего.
С одной еще сладить могу я,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но кто мне подсунул другую,
И как с ней теперь совладать.
Так вот он — тот осенний пейзаж,
Которого я так всю жизнь боялась:
И небо — как пылающая бездна,
И звуки города — как с того света
Услышанные, чуждые навеки.
Как будто все, с чем я внутри себя
Всю жизнь боролась, получило жизнь
Отдельную и воплотилось в эти
Слепые стены, в этот черный сад…
А в ту минуту за плечом моим
Там оперный еще томится Зибель
И заклинает милые цветы,
А здесь уже вошла хозяйкой — гибель,
И эта гибель — это тоже ты.
То лестью новогоднего сонета,
Из каторжных полученного рук,
То голосом бессмертного квартета,
Когда вступала я в волшебный круг…
Ты, верно, чей-то муж и ты любовник чей-то,
В шкатулке без тебя еще довольно тем,
И просит целый день божественная флейта
Ей подарить слова, чтоб льнули к звуках тем.
И загляделась я не на тебя совсем,
Но сколько в сентябре прощальных хризантем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть все сказал Шекспир, милее мне Гораций
Он сладость бытия таинственно постиг…
А ты поймал одну из сотых интонаций,
Черная вилась дорога,
Дождик моросил,
Проводить меня немного
Кто-то попросил.
Согласилась, да забыла
На него взглянуть,
А потом так странно было
Вспомнить этот путь.
Плыл туман, как фимиамы
Тысячи кадил.
Что ты можешь еще подарить? —
Той сияющей сущности пламя,
Вечность вечную и меж камнями
Место, где мои кости сложить.
Кто придумал тебя, кто привел
В миг, когда угрожало удушье
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вечность — вечная — дело пустое.
Это скуки первый слой
…самой злой,
Но минуй его скорее —
дальше, глубже — в ту аллею,
где лишь сосен тишина
и случайная луна,
а кругом — наверное, осень…
— «Я пришла тебя сменить, сестра,
У лесного, у высокого костра.
Поседели твои волосы. Глаза
Замутила, затуманила слеза.
Ты уже не понимаешь пенья птиц,
Ты ни звезд не замечаешь, ни зарниц.
И давно удары бубна не слышны,
«Я смертельна для тех, кто нежен и юн.
Я птица печали. Я — Гамаюн.
Но тебя, сероглазый, не трону, иди.
Глаза я закрою, я крылья сложу на груди,
Чтоб, меня не заметив, ты верной дорогой пошел.
Я замру, я умру, чтобы ты свое счастье нашел…»
Так пел Гамаюн среди черных осенних ветвей,
Но путник свернул с осиянной дороги своей.