Когда, кружась, осенние листы
Усыпят наше бедное кладбище,
Там, в стороне, где скрыли все цветы,
Найди мое последнее жилище!..
Тогда укрась чело венком живых цветов,
Из сердца моего возросших, им согретых,—
То — звуки песен мною недопетых,
Любви моей не высказанных слов!
Ты — милое дитя. ты любишь целый свет!..
Как горлинки, в гнезде воркуя боязливо,
Глядят на мир мечты твоей души счастливой,
И вся природа шлет им ласку и привет!
Тебе, дитя мое. я дам один совет, —
Люби лишь простоту всегда душой стыдливой,
Блеск чистый золота, убор неприхотливый,
Фиалок и лесных цветов простой букет!
Пусть белоснежный твой наряд, взор чистый твой
Сияют символом прекрасным, благородным,
Пусть грация твоя — в движении свободном!..
Когда же с бала ты придешь к себе домой
И сбросишь с груди прочь цветы и украшенья,
Не сбрось того, что нас приводит в восхищенье.
Мой дух в томленьи изнемог,
но сладок был последний вздох,
и все иным предстало вдруг,
и ярче свет, и внятней звук…
Чей ласковый, знакомый лик
над изголовием поник?
Чья тень порхнула, обняла
и развернула два крыла?
Вот, указуя, строгий перст
вознесся ввысь, и путь отверст,
и вот задумчивый полет
меня качает и влечет.
Мне радостно дремать без грез,
мне плакать сладостно без слез…
Я потупляю робкий взгляд,—
передо мной Господний сад.
цветут цветы нежнее льна,
белее Божьего руна,
и сходят звезды здесь и там,
как пчелок рой, играть к цветам.
Вкруг нерушима тишина,
и сад тот — райская страна!
И Странник тихий и простой,
весь благовестье и покой,
идет с улыбкой на устах,
и лунный серп в Его руках.
Все ближе… вот и подошел
и стал в жужжанье райских пчел,
и улыбнулся мне, и вдруг
возликовало все вокруг,
Он тихо белый серп вознес,
«в свой сад прими меня, Христос!..»
Я странствовал во сне… Вдали чудесный рай
Сиял бессмертными, небесными лучами…
Пещеры адские, земной неволи край
Остались позади и позабылись нами,
Еще вздымалась грудь, минувшая гроза
Еще пытала мозг ужасными мечтами,
Еще не высохла отчаянья слеза,
Катился жаркий пот обильною струею
И адский блеск слепил еще мои глаза,
Как в чистом воздухе уж разлилась волною
Прохлада нежная, сквозь дымку облаков
Луч розовой зари дробился над водою,
Осыпав золотом ковер живых цветов…
Цветы в невиданных доселе сочетаньях
Пестрели радостно на мураве лугов,
Ползли, виясь, в ветвях, в их дружных лобызаньях,
В обятьях трепетных их лепестков живых
Я узнавал, молясь, в восторга замираньях,
Гирлянды райские блаженных душ святых,
В один живой ковер сплетенных неразрывно,
И я почтил Творца в тот чудный светлый миг!..
И песнь незримая, как шепот слов призывный,
Вдруг пролилась: «Вперед, о брат, перед тобой
Путь восхождения, стремись же непрерывно
Туда, где светлый рай сияет за горой!»
Вздох легких ветерков разнес тот ропот нежный,
Как тихих арф аккорд над трепетной толпой;
Скользили облака в лазури цепью снежной,
Как легкие ладьи, не морща лона вод
Скользят, когда порой весь океан безбрежный,
Чудесной силою заворожен, заснет…
Пурпурная заря все ярче разгоралась,
Теней причудливей сплетался хоровод,
И песнь призывная все громче раздавалась…
Влюбленных в смерть не властен тронуть тлен.
Ты знаешь, ведь бессмертны только тени.
Ни вздоха! Будь, как бледный гобелен!
Бесчувственно минуя все ступени,
все облики равно отпечатлев,
таи восторг искусственных видений;
забудь печаль, презри любовь и гнев,
стирая жизнь упорно и умело,
чтоб золотым гербом стал рыжий лев,
серебряным — лилеи венчик белый,
отдай, смеясь, всю скуку бытия
за бред мечты, утонченной и зрелой…
Искусственный и мертвый след струя,
причудливей луны огни кинкетов,
капризную изысканность тая;
вот шерстяных и шелковых боскетов
без аромата чинные кусты,
вот блеск прозрачный ледяных паркетов,
где в беспредельность мертвой пустоты
глядятся ножки желтых клавикордов…
Вот бальный зал, весь полный суеты,
больных цветов и вычурных аккордов,
где повседневны вечные слова,
хрусталь зеркал прозрачней льда фиордов,
где дышит смерть, а жизнь всегда мертва,
безумны взоры и картинны позы,
где все цветы живые существа,
и все сердца искусственные розы,
но где на всем равно запечатлен
твой странный мир, забывший смех и слезы,
усталости волшебной знавший плен,
о, маг, прозревший тайны вышиванья
в игле резец и кисть, Жиль Гобелен!
Пусть все живет — безумны упованья!
Равно бесцельно-скучны долг и грех;
картинные твои повествованья
таят в себе невыразимый смех!
Ты прав один! Живое стало перстью,
но грезы те, что ты вдали от всех
сплел, из отверстья к новому отверстью
водя иглой, свивая с нитью нить.
бессмертие купив послушной шерстью,—
живут, живут и будут вечно жить
загадочно, чудесно и капризно;
им даже смерть дано заворожить.
В них тишина, печаль и укоризна,
Тебе, о Жиль, была чужда земля
и далека небесная отчизна,—
ты отошел в волшебные поля,
где шелковой луны так тонки нити,
толпы теней мерцаньем веселя,
и где луна всегда стоит в зените,
там бисер слез играет дрожью звезд
на бархате полуночных наитий,
там радуга, как семицветный мост
расшита в небе лучшими шелками…
О Гобелен, ты был лукав и прост!
Как ты, свой век, владыка над веками,
одно лишь слово — изощренный вкус —
запечатлел роскошными строками;
божественных не признавая уз,
обожествив причуды человека,
ты был недаром гений и француз,
прообраз мудрый будущего века.