Из Божьего храма вы шли от обедни, мадонна,
И золото бедным вы сыпали щедрой рукой,
Под портиком темным сияли вы светлой красой,
И взор мой за вами следил неуклонно.
Я вам поклонился, но, словно не видя поклона,
Прошли вы, упорно смотря лишь вперед пред собой.
И гневная краска в лице разлилася волной,
И взор ваш блеснул непреклонно.
Но добрый Амур, снисходящий на наши моленья,
Не мог допустить, чтоб источник живой утешенья
Повергнул меня в безутешную скорбь навсегда;
Покуда покров опустить вы спешили — ресницы
У вас трепетали, как крылья испуганной птицы,
И очи сияли, как в небе вечернем звезда…
Это был человек при двух саблях
Блуждая по струнам рассеянной рукой,
Она через бамбук, пронизанный закатом,
Глядит туда, где он, залитый бранным златом,
Мечта ее любви, взошел на брег морской.
Он, он! Две сабли, меч и веер расписной.
Шарлаховая кисть и пояс, к медным латам
Прильнувший, как змея, багряным перехватом,
И токунгавский щит, горящий за спиной.
В кольчужной чешуе, под бронзою и шелком,
Он, воин, кажется сияющим осколком
Иль тайным чудищем, исшедшим из морей.
Увидел. Гордый взгляд смеется под забралом.
Удваивает шаг. И, рея в блеске алом,
Над шлемом два крыла колеблются быстрей.
Когда-то не один чувствительный сеньор
В тени Бургейльских рощ чертил инициалы,
И Лувр сзывал гостей в блистательные залы,
Где не одну любовь зажег лукавый взор.
К чему?.. Могильный склеп над ними тьму простер…
Где страсти их, восторг, мольбы и мадригалы?..
Лежат они, мертвы, забвенны, небывалы,
Кому для праха их поднять, как прежде, спор?..
Кассандра гордая, Мария и Елена,
Прекрасные тела, вы были б горстью тлена, —
У лилий и у роз нет завтрашнего дня…
В стране, где свежесть волн мчит Сена и Луара,
Любовь и Славу — мирт и лавр — соединя,
Венчала вас рука бессмертного Ронсара.
Смежило мхом ему недвижные ресницы.
Напрасно ждал он дев — один среди древес, —
С вином и молоком идущих в дикий лес
Для жертвы божеству, хранителю границы.
С обломками его лишь плющ теперь да птицы…
Не зная, кто он — Фавн, Сильван или Гермес, —
Над ним зеленый хмель прозрачный сплел навес
И завились рога душистой чемерицы.
Взгляни: закатный луч на плосконосый лик
С последней ласкою навел горячий блик,
Лоза, как пурпур уст, живой зажглась улыбкой.
И — миг текучих чар — дрожащая листва,
И шелест, и заря, и сумрак сени зыбкой
Вдохнули в мрамор жизнь и трепет Божества.
Сорвавшись с дальних гор гудящею лавиной,
Бегут в бреду борьбы, в безумьи мятежа.
Над ними ужасы проносятся кружа,
Бичами хлещет смерть, им слышен запах львиный…
Чрез рощи, через рвы, минуя горный склон,
Пугая гидр и змей… И вот вдали миражем
Встают уж в темноте гигантским горным кряжем
И Осса, и Олимп, и черный Пелион…
Порой один из них задержит бег свой звонкий,
Вдруг остановится, и ловит запах тонкий,
И снова мчится вслед родного табуна.
Вдали, по руслам рек, где влага вся иссякла,
Где тени бросила блестящая луна —
Гигантским ужасом несется тень Геракла…
И стая тысяч птиц над озером немым
С внезапным ропотом промчавшегося шквала
Из тонких зарослей испуганно взмывала
И сетью черных крыл кружилась перед ним.
Напрягши гибкий лук, победно недвижим,
Стоял он в камышах, и стая задевала
Могучий лик стрельца, к которому Омфала
Любила приникать с лобзаньем огневым.
Затем взвилась стрела, и вот из шумной тучи
Средь воплей ужаса пролился дождь летучий
И гроздья мертвых тел навесил на кустах.
И солнце видело в блестящие прорывы,
Как кровью залитый, спустив стрелу, счастливый
Геракл глядел в лазурь, с улыбкой на устах.
Жерому
Там, где-то далеко, медлительный мулла
Пропел вечерний гимн усталым мусульманам…
Ныряет крокодил; закат в пожаре рдяном,
И гордая река, чернея, замерла.
За баркой шелестит текучая стрела.
Недвижный рулевой в забвеньи полупьяном
Затих на корточках над тлеющим кальяном.
По черному гребцу у каждого весла.
Покачиваясь в такт ритмическим ударам,
Едва касаясь струн, над звонким сазандаром
Склонился мстительной улыбкой арнаут,
А старый шейх со дна, застыв в цепях кровавых,
Следит, как месяцы мечетей остроглавых
В дрожаньи нильских струй дробятся и плывут.
Орел, перелетев за снеговые кручи,
Уносится туда, где шире небосвод,
Где солнце горячей средь голубых высот,
Чтоб в мертвенных зрачках зажегся блеск колючий.
Он подымается. Он пьет огонь летучий.
Все выше мчит его торжественный полет,
Навстречу полымям, куда гроза влечет;
Но молния, разя, ударила сквозь тучи.
И, бурей уносим, разлитый пламень он
Глотает, кружится, и крик его смертелен,
Он в корчах падает в бездонный мрак расселин.
Блажен, кто вольностью иль славой увлечен,
В избытке гордых сил пьянея вдохновенно,
Так ослепительно умрет и так мгновенно!
За Хаосом века несчетным мчались роем,
Потоком бил огонь из этого жерла,
Как пламенный султан, расплавленная мгла
У Чимборазских глав пылала рдяным зноем.
Ни звука. Эха нет. Где прежде с бурным воем
Лил пепельный потоп, — лишь росы для орла,
И лава, кровь земли, сгустившись умерла,
И почва, охладев, окована покоем.
Но, как последний вздох былого мятежа,
Меж выветренных скал колеблясь и дрожа
Над мертвым кратером, где бездна спит слепая,
В немой безгласности, как выстрел громовой,
Цветущим золотом подножье осыпая,
Вскрывает чашечку вдруг кактус огневой.
Как стая кречетов, из темного гнезда,
Устав сносить нужду с надменною повадкой,
Вожди и ратники толпой, в надежде сладкой,
Поплыли, полные кровавых снов, туда,
Где баснословная им грезится руда,
Где чудный край Сипанго манит их загадкой.
Пассат их реи гнет, и по лазури гладкой
Белеет за кормой кудрявая гряда.
И каждый вечер ждут они чудес воочью,
Блеск фосфорический на море, каждой ночью,
Миражем золотым баюкает их сон.
А кто не спит, склонясь над белым носом судна,
Тот смотрит, как вдали над гладью изумрудной
Созвездья новые плывут на небосклон.
Несчастный, жалкий раб, полунагой, голодный.
Каким теперь меня ты видишь пред собой —
Я также сын страны, прекрасной и свободной,
Где ясен свод небес прозрачно голубой.
Ее покинул я, и вот ношу я узы!
О, путник, следуя за стаей лебедей,
Когда вернешься ты отсюда в Сиракузы —
Молю, снеси привет возлюбленной моей!
Увижу ль я опять улыбку уст пурпурных
И блеск очей ее, мечтательно лазурных?
Свиданья радость нам ужель не суждена?
Скажи: в душе моей незыблем образ чистый!
О, путник, поспеши к жилищу Клеаристы —
Ее узнаешь ты: она всегда грустна.
И темно-золотой, и красный ток вина,
Что Феокрит еще воспел, рождает Этна;
Но нынешний певец страны искал бы тщетно
Тех дев, чьей красотой та песня рождена.
Арабом, а затем норманном пленена,
И ставши из рабы любовницей приветной,
С ним Аретуза кровь смешала незаметно
И профиль греческий утратила она.
Так все проходит здесь. Сам мрамор смерть обемлет.
Стал тенью Агригент, а Сиракузы дремлют
Под пологом небес глубоким, тихим сном.
И только серебро, резцу любви покорно,
В медали вековой — увитую венком —
Сицилианских дев красу хранит упорно.
С того мгновения, как ловчий скрылся в лес,
Склоняя голову к раскидистому следу,
Одно рыкание означило победу,
Все смолкло. Солнца шар склонился и исчез.
Из-за кустарника, сквозь буковый навес
Пастух испуганный, бегущий к Итомеду,
Глядит, оборотясь, готов поверить бреду,
На зверя, вставшего с угрозой до небес.
Он вскрикнул. Видел он губителя Немеи.
На окровавленном закате взор страшнее
Клыков оскаленных и гривы золотой.
Ведь там, где вечера уже ползла завеса,
Сливая шкуру льва с плечами Геркулеса,
Шел человекозверь, чудовищный Герой.
Еще летейский мрак не свился над царевной, —
В оковах, на скале, она еще жива,
И сумрачно молчат пустые острова,
Внимая жалобам судьбы ее плачевной.
У ног ее прибой клубится зыбью гневной;
Ресницы сомкнуты, клонится голова,
И, в пене ледяной, морская синева
Колеблет пропасти пучины многозевной.
И вдруг, чуть слышное, как дальняя гроза,
Сверкнуло ржание. С трудом открыв глаза,
Дрожа и радуясь, взглянула дочь Кефея:
С подоблачных высот, скача во весь опор,
Под бранным седоком, крылатый конь Персея
Чудовищную тень по волнам распростер.
Вместе с террасы они на Египет взирали,
Тихо дремавший у ног их. Серебряный Нил
Волны свои величаво и мерно катил,
Легкий туман опоясывал дали.
Молча к вождю Клеопатра приникла, дрожа,
Страстью обятый, склонился над нею властитель,
Он — побежденный красою ее победитель,
Гибкое тело в могучих обятьях держа.
Царственный лик в ореоле кудрей благовонных,
Очи, мерцавшие негой желаний влюбленных,
Тихо к нему обратила она.
Видел ли он в этом темном загадочном взоре:
Акциум грозный, вспененное бурею море,
Бегство судов и могильную тьму!..
Бегут — и бешенством исполнен каждый стон —
К обрывистой горе, где скрыты их берлоги;
Их увлекает страх, и смерть на их пороге,
И львиным запахом мрак ночи напоен!
Летят — а под ногой змея и стелион,
Через потоки, рвы, кустарник без дороги,
А на небе уже возносятся отроги:
То Осса, и Олимп, и черный Пелион.
В потоке табуна один беглец порою
Вдруг станет на дыбы, посмотрит за собою,
Потом одним прыжком нагонит остальных;
Он видел, как луна, горя над чащей леса,
Вытягивает страх неотвратимый их —
Чудовищную тень убийцы — Геркулеса.
Рукой чеканщика, прилежной и умелой,
Нарезан на кости рельефов легкий ряд…
Колхидский лес, Язон, Медеи страшный взгляд…
Блестящее руно сливается со стелой…
Лежит бессмертный Нил… Такой отравно спелый,
Гирляндами кистей свисает виноград…
В цветах пасется вол, и пьяный хор Менад
Венчает Юного, рожденного Семелой…
Над ними конный бой: сраженные бойцы…
Геронты, женщины, процессия, жрецы, —
И сверху, наконец, орнамент змеевидный.
А ручки, — напряглись изгибами хребтов
И пьют исчадия Тифона и Эхидны,
Упершись грудями в закраины бортов.
Полдневная жара. Замолкли в рощах птицы.
В траве едва журчит серебряный ручей.
И только мотыльков беспечных вереницы
Кружатся в сумраке таинственном ветвей.
В небесной синеве сияние денницы —
Все ослепительней, все жгучей, горячей,
И сквозь смеженные дремотою ресницы,
Я созерцаю сеть из золотых лучей.
Купаясь в солнечном, колеблющемся свете,
Мелькают бабочки, и видя игры эти,
Мне хочется поймать сияющую нить;
Как рифму звучную в изысканном сонете,
Я в петлях золотых неуловимой сети
Гармонию стиха пытаюсь заключить.
1896 г.
Как вылет кречетов от их родимых скал,
Устав дырявые донашивать кафтаны,
Прощались с Палосом бойцы и капитаны;
Сон героический и грубый их ласкал.
И плыли покорить тот сказочный металл,
Которым славятся неведомые страны;
Клонили к Западу их мачты ураганы,
К таинственной земле их гнал широкий вал.
Эпические дни им обещая вскоре,
Фосфорецируя, тропическое море
Баюкало их сон в мираже золотом;
Иль с каравелл они, склонясь на меч железный,
Смотрели, как встают на небе, им чужом,
Созвездья новые из океанской бездны.
Герой и полубог! На арке триумфальной
Свои деяния изобразить вели;
Кровопролитный бой, народ рабов опальный,
Склоненный до земли…
И кто бы ни был ты — из первых граждан Рима
Происхождением, или простой плебей —
Все начертать вели неумолимо,
Заслуги все твои пред родиной твоей.
Иначе — берегись! Тебе грозит забвенье.
Чредой под сень могил нисходят поколенья,
И падает во прах поверженный гранит.
Со временем косарь, бродя среди равнины,
Наткнется, может быть, на жалкие руины,
И косу о трофей забытый раздробит…