Найдено стихов - 86.
На одной странице показано - 20.
Чтобы посмотреть как можно больше стихов из коллекции, переходите по страницам внизу экрана.
Стихи отсортированы так, что в начале идут более длинные стихи. На следующих страницах стихи становятся короче.
На последней странице Вы найдете самые короткие стихи автора.
Нас в детстве качала одна колыбель,
Одна нас лелеяла песик,
Но я никогда не любил голубей,
Мой хитрый и слабый ровесник.
Мечтой не удил из прибоя сирен,
А больше бычков на креветку,
И крал не для милой сырую сирень,
Ломая рогатую ветку.
Сирень хороша для рогатки была,
Чтоб, вытянув в струнку резинку,
Нацелившись, выбить звезду из стекла
И с лёту по голубю дзынкнуть.
Что голуби? Аспидных досок глупей.
Ну — пышный трубач или турман!.
С собою в набег не возьмешь голубей
На скалы прибрежные штурмом.
И там, где японский игрушечный флаг
Трепало под взрывы прибоя,
Мальчишки учились атакам во фланг
И тактике пешего боя.
А дома, склонясь над шершавым листом,
Чертили не конус, а крейсер.
Борты «Ретвизана», открытый кингстон
И крен знаменитый «Корейца».
Язык горловой, голубиной поры,
Был в пятом немногим понятен,
Весна в этот год соблазняла дворы
Не сизым пушком голубятен, –
Она, как в малинник, манила меня
К витринам аптекарских лавок,
Кидая пакеты сухого огня
На лаковый, скользкий прилавок.
Она, пиротехники первую треть
Пройдя по рецептам, сначала
Просеивать серу, селитру тереть
И уголь толочь обучала.
И, высыпав темную смесь на ладонь,
Подарок глазам протянула.
Сказала: — Вот это бенгальский огонь! –
И в ярком дыму потонула.
К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша,
— Глядите, глядите, как ухнет! –
И вверх из кастрюль полетела лапша
В дыму погибающей кухни.
Но веку шел пятый, и он перерос
Террор, угрожающий плитам:
Не в кухню щепотку — он в город понес
Компактный пакет с динамитом.
Я помню: подводы везли на вокзал
Какую-то кладь мимо школы,
И пятый метнулся… (О, эти глаза,
Студенческий этот околыш!)
Спешил террорист, прижимая к бедру
Гранату в газете. Вдруг — пристав…
И ящиков триста посыпалось вдруг
На пристава и на террориста.
А пятый уже грохотал за углом
В рабочем квартале, и эхо
Хлестало ракетами, как помелом,
Из рельсопрокатного цеха.
А пятый, спасаясь от вражьих погонь,
Уже, непомерно огромный,
Вставал, как багровый бенгальский огонь
Из устья разгневанной домны.
И, на ухо сдвинув рабочий картуз,
Пройдя сквозь казачьи раз езды,
Рубил эстакады в оглохшем порту
И жег, задыхаясь, уезды…
Шел веку пятый. Мне — восьмой.
Но век перерастал.
И вот моей восьмой весной
Он шире жизни стал.Он перерос вокзал, да так,
Что даже тот предел,
Где раньше жались шум и шлак,
Однажды поредел.И за катушками колес,
Поверх вагонных крыш в депо,
Трубу вводивший паровоз
Был назван: «Декапот».Так машинист его не зря
Назвал, отчаянно висяС жестяным чайником в руке.
В нем было: копоть, капли, пот,
Шатун в кузнечном кипятке,
В пару вареная заря,
В заре — природа вся.Но это было только фон,
А в центре фона — он.
Незабываемый вагон
Фуражек и погон.Вагон хабаровских папах,
Видавших Ляоян,
Где пыльным порохом пропах
Маньчжурский гаолян.Там ног обрубленных кочан,
Как саранча костляв,
Солдат мучительно качал
На желтых костылях.Там, изувечен и горбат,
От Чемульпо до наших мест,
Герой раскачивал в набат
Георгиевский крест.И там, где стыл на полотне
Усопший нос худым хрящом, –
Шинель прикинулась плотней
К убитому плащом.– Так вот она, война! — И там
Прибавился в ответ
К семи известным мне цветам
Восьмой — защитный цвет.Он был, как сопки, желт и дик,
Дождем и ветром стерт,
Вдоль стен вагонов стертый крик
Косынками сестер.Но им окрашенный состав
Так трудно продвигался в тыл,
Что даже тормоза сустав,
Как вывихнутый, ныл, Что даже черный кочегар
Не смел от боли уголь жечь
И корчился, как кочерга,
Засунутая в печь.А сколько было их, как он,
У топок и кувалд,
Кто лез с масленкой под вагон,
Кто тормоза ковал! — Так вот она, война! — Не брань,
Но славы детский лавр,
Она — котлы клепавший Брянск
И Сормов, ливший сплав.
Она — наган в упор ко рту, Срываемый погон,
Предсмертный выстрел — Порт-Артур!
И стонущий вагон… Но все ж весна была весной,
И я не все узнал…
Шел веку пятый. Мне — восьмой,
И век перерастал.
За стволы трухлявых сосен
Зацепившись вверх ногами,
Разговаривали дятлы
По лесному телеграфу.– Тук-тук-тук, — один промолвил.
— Тук-тук-тук, — другой ответил.
— Как живете? Как здоровье?
— Ничего себе. Спасибо.– Что хорошенького слышно
У писателя на даче?
— Сам писатель кончил повесть.
— Вам понравилась? — Не очень.– Почему же? — Слишком мало
В ней о дятлах говорится.
— Да, ужасно нынче пишут
Пожилые беллетристы.– А писательские дети?
— Все по-прежнему, конечно:
Павлик мучает котенка
И рисует генералов.– А Евгения? — Представьте,
С ней несчастье приключилось:
Нахватала в школе двоек
И от горя захворала.Но теперь уже здорова,
Так что даже очень скоро
Вместе с мамою на дачу
На каникулы приедет.– Ходят слухи, что на дачу
К ним повадилась лисица.
Интересно, что ей нужно?
— Совершенно непонятно.– Впрочем, летом на террасе
Жили белые цыплята.
Очень может быть, лисица
И приходит по привычке.Все ей кажется, что можно
Сцапать курочку на ужин.
И вокруг пустой террасы
Ходит жадная лисица.Красть цыплят она привыкла,
А теперь голодной ходит.
— Да, вы правы. Значит, надо
Избегать дурных привычек.Как сказал б одной из басен
Знаменитый баснописец:
«Ты все пела, это дело,
Так поди-ка, попляши».Так под Новый год на даче
На стволах столетних сосен
Разговаривали дятлы
По лесному телеграфу.– Тук-тук-тук, — один промолвил.
— Тук-тук-тук, — другой ответил.
— Ну, я с вами заболтался,
С Новым годом. До свиданья.
Во сне летал, а наяву
Играл с детьми в серсо:
На ядовитую траву
Садилось колесо.Оса летала за осой,
Слыла за розу ось,
И падал навзничь сад косой
Под солнцем вкривь и вкось.И вкривь и вкось Сантос Дюмон
Над тыщей человек –
Почти что падал, как домой,
На полосатый трек.Во сне летал, а наяву
(Не как в серсо — всерьез!)
Уже садился на траву
Близ Дувра Блерьо.Ла-Манш знобило от эскадр,
Смещался в фильме план,
И было трудно отыскать
Мелькнувший моноплан.Там шлем пилота пулей стал,
Там пулей стал полет –
И в честь бумажного хвоста
Включил мотор пилот.Во сне летал, а наяву,
У эллинга, смеясь,
Пилот бидон кидал в траву
И трос крепил и тряс.И рота стриженых солдат
Не отпускала хвост,
Пока пилот смотрел назад
Во весь пилотский рост.Касторкой в крылья фыркал гном,
Касторку крыла пыль,
И сотрясал аэродром
Окружность в десять миль.Во сне летал… И наяву –
Летал. Парил Икар,
Роняя крылья на траву
Трефовой тенью карт.Топографический чертеж
Коробился сквозь пар,
И был на кукольный похож
Артиллерийский парк.Но карты боя точный ромб
Подсчитывал масштаб,
Пуская вкось пилюли бомб
На черепичный штаб.Во сне летал, а наяву
Со старта рвал любой
Рекорд, исколесив траву,
Торпедо-китобой, Оса летала за осой,
Слыла за розу ось,
И падал навзничь сад косой
Под солнцем вкривь и вкось.Летело солнце — детский мяч,
Звенел мотор струной, –
И время брил безумный матч
Над взмыленной страной.
Апрель дождем опился в дым,
И в лоск влюблен любой.
— Полжизни за стакан воды!
— Полцарства за любовь!
Что сад — то всадник. Взмылен конь,
Но беглым блеском батарей
Грохочет: «Первое, огонь!» –
Из туч и из очей.
Там юность кинулась в окоп,
Плечом под щит, по колесу,
Пока шрапнель гремела в лоб
И сучья резала в лесу.
И если письмами окрест
Заваливало фронт зимой:
— Полжизни за солдатский крест!
— Полцарства за письмо!
Во вшах, в осколках, в нищете,
С простреленным бедром,
Не со щитом, не на щите, –
Я трижды возвращался в дом.
И, трижды бредом лазарет
Пугая, с койки рвался в бой:
— Полжизни за вишневый цвет!
— Полцарства за покой!
И снова падали тела,
И жизнь теряла вкус и слух,
Опустошенная дотла
Бризантным громом в пух.
И в гром погромов, в перья, в темь,
В дуэли бронепоездов:
— Полжизни за Московский Кремль!
— Полцарства за Ростов!
И — ничего. И — никому.
Пустыня. Холод. Вьюга. Тьма.
Я знаю, сердца не уйму,
Как с рельс, сойду с ума.
Полжизни — раз, четыре, шесть…
Полцарства — шесть — давал обет, –
Ни царств, ни жизней — нет, не счесть,
Ни царств, ни жизней нет…
И только вьюги белый дым,
И только льды в очах любой:
— Полцарства за стакан воды!
— Полжизни за любовь!
Издали наше море казалось таким спокойным,
Нежным, серо-зеленым, ласковым и туманным.
Иней лежал на асфальте широкой приморской аллеи,
На куполе обсерватории и на длинных стручках катальпы.И опять знакомой дорогой мы отправились в гости к морю.
Но оказалось море вовсе не так спокойно.
Шум далекого шторма встретил нас у знакомой арки.
Огромный и музыкальный, он стоял до самого неба.А небо висело мрачно, почерневшее от норд-оста,
И в лицо нам несло крупою из Дофиновки еле видной.
И в лицо нам дышала буря незабываемым с детства
Йодистым запахом тины, серы и синих мидий.И море, покрытое пеной, все в угловатых волнах,
Лежало, как взорванный город, покрытый обломками зданий.
Чудовищные волны, как мины, взрывались на скалах,
И сотни кочующих чаек качались в зеленых провалах.А издали наше море казалось таким спокойным,
Нежным, серо-зеленым, как твои глаза, дорогая.
Как твои глаза за оградой, за живою оградой парка,
За сухими ресницами черных, плакучих стручков катальпы.И впервые тогда я понял, заглянувши в глаза твои близко,
Что они как взорванный город, покрытый обломками зданий.
Как хочу я опять увидеть, как хочу я опять услышать
Этот взорванный город и этих кричащих чаек!
Старый городНад глиняной стеной синеет небо дико.
Густой осенний зной печален, ярок, мглист,
И пыльная вода зеленого арыка,
Как память о тебе, уносит желтый лист, ГлинаИх будто сделали из глины дети:
Дворцы, дувалы, домики, мечети.
Трудней, чем в тайны помыслов твоих,
Проникнуть в закоулки эти.ДыняТы не сердись, что не всегда я
С тобою нежен, дорогая:
У дыни сторона одна
Всегда нежнее, чем другая.СердцеРаз любишь, так скорей люби.
Раз губишь, так скорей губи.
Но не давай, Халида, сердцу
Бесплодно стариться в груди.СольГорит солончаками поле,
И в сердце, высохшем от боли,
Как на измученной земле,
Налет сухой и жгучей; соли.Могила Тамерлана (картина Верещагина)Бессмертию вождя не верь:
Есть только бронзовая дверь,
Во тьму открытая немного,
И два гвардейца у порога.ВерблюдПустыни Азии зияют,
Стоит верблюд змеиномордый.
Его двугорбым называют,
Но я сказал бы: он двугордый.ЛунаЯ ночью в переулке узком
Стою, задумавшись над спуском,
И мусульманская луна
Блестит, как ночь на небе русском.
Зимой по утренней заре
Я шел с твоим письмом в кармане.
По грудь в морозном серебре
Еловый лес стоял в тумане.Всходило солнце. За бугром
Порозовело небо, стало
Глубоким, чистым, а кругом
Все очарованно молчало.Я вынимал письмо. С тоской
Смотрел на милый, ломкий почерк
И видел лоб холодный твой
И детских губ упрямый очерк.Твой голос весело звенел
Из каждой строчки светлым звоном,
А край небес, как жар, горел
За лесом, вьюгой заметенным.Я шел в каком-то полусне,
В густых сугробах вязли ноги,
И было странно видеть мне
Обозы, кухни на дороге, Патрули, пушки, лошадей,
Пни, телефонный шнур на елях,
Землянки, возле них людей
В папахах серых и шинелях.Мне было странно, что война,
Что каждый миг — возможность смерти,
Когда на свете — ты одна
И милый почерк на конверте.В лесу, среди простых крестов,
Пехота мерно шла рядами,
На острых кончиках штыков
Мигало солнце огоньками.Над лесом плыл кадильный дым.
В лесу стоял смолистый запах,
И снег был хрупко-голубым
У старых елей в синих лапах.
Синей топора, чугуна угрюмей,
Зарубив «ни-ког-да» на носу и на лбу,
Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме,
Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.А до этого за день пришел, вероятно, проститься,
А быть может, и так, посидеть с человеком, как гость
Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то побриться,
Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.Где он был после этого? Кто его знает! Иные
Говорят — отправлял телеграмму, побрился и ногти остриг.
Но меня па прощанье облапил, целуя впервые,
Уколол бородой и сказал: «До свиданья, старик».А теперь, энергично побритый, как будто не в омут, а в гости –
Он тонул и шептал: «Ты придешь, Ты придешь, Ты придешь» –
И в подошвах его башмаков так неистово виделись гвозди,
Что — казалось — на дюйм выступали из толстых подошв.Он точил их — но тщетно! — наждачными верстами Ниццы,
Он сбивал их булыжной Москвою — но зря!
И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой,
Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.
Перестань притворяться, не мучай, не путай, не ври,
Подымаются шторы пудовыми веками Вия.
Я взорвать обещался тебя и твои словари,
И Печерскую лавру, и Днепр, и соборы, и Киев.Я взорвать обещался. Зарвался, заврался, не смог,
Заблудился в снегах, не осилил проклятую тяжесть,
Но, девчонка, смотри: твой печерский языческий бог
Из пещер на тебя подымается, страшен и кряжист.Он скрипит сапогами, ореховой палкой грозит,
Шелушится по стенам экземою, струпьями фресок,
Он дойдет до тебя по ручьям, по весенней грязи,
Он коснется костями кисейных твоих занавесок.Он изгложет тебя, как затворник свою просфору,
Он задушит тебя византийским жгутом винограда,
И раскатится бой
и беда,
и пальба –
по Днепру, –
И на приступ пойдет по мостам ледяная бригада.Что ты будешь тогда? Разве выдержишь столько потерь,
Разве богу не крикнешь: «Уйди, ты мне милого застишь»?
Ты прорвешься ко мне. Но увидишь закрытую дверь,
Но увидишь окошко — в хромую черемуху настежь.
Босую ногу он занес
На ветку. — Не сорвись! –
Листва магнолии — поднос,
Цветы на нем — сервиз.И сверху вниз, смугла, как вор,
Проворная рука
Несет небьющийся фарфор
Громадного цветка.Его к груди не приколоть.
И мглистых листьев лоск
Мясистую лелеют плоть
И нежат ярый воск.Зовет на рейд сирены вой.
На темный зов в ответ
Прильнула детской головой
К плечу больная ветвь.Она дрожит. Она цветет.
Она теряет пульс.
Как в бубен, в сердце дизель бьет
Струей гремучих пуль.Маяк заводит красный глаз.
Гремит, гремит мотор.
Вдоль моря долго спит Кавказ,
Завернут в бурку гор.Чужое море бьет волной.
В каюте смертный сон.
Как он душист, цветок больной,
И как печален он! Тяжелый, смертный вкус во рту,
Каюта — душный гроб.
И смерть последнюю черту
Кладет на синий лоб.
Мы выпили четыре кварты.
Велась нечистая игра.
Ночь передергивала карты
У судорожного костра.Ночь кукурузу крыла крапом,
И крыли бубны батарей
Колоду беглых молний. С храпом
Грыз удила обоз. Бодрей, По барабану в перебранку,
Перебегая на брезент
Палатки, дождь завел шарманку
Назло и в пику всей грозе, Грозя блистательным потопом
Неподготовленным окопам.
Ночь передергивала слухи
И, перепутав провода, Лгала вовсю. Мы были глухи
К ударам грома. И вода
Разбитым зеркалом лежала
Вокруг и бегло отражалаМошенническую игру.
Гром ударял консервной банкой
По банку… Не везло. И грусть
Следила вскользь за перебранкойДвух уличенных королей,
Двух шулеров в палатке тесной,
Двух жульнических батарей:
Одной — земной, другой — небесной.
Все спокойно на Шипке.
Все забыты ошибки.
Не щетиной в штыки,
Не на Плевну щетинистым штурмом,
Не по стынущим стыкам реки,
Не в арктических льдах обезумевший штурман –Ветеран роковой,
Опаленную пулею грудь я
Подпираю пустым рукавом,
Как костыль колеса подпирает хромое орудье.Щиплет корпий зима,
Марлей туго бульвар забинтован.
Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама,
Что под пули идти за случайное счастье готов он.Не щетиной в штыки,
Не на Плевну щетинистым штурмом,
Не по стынущим стыкам реки,
Не в арктических льдах обезумевший штурман –
Ветеран роковой,
Самозванец — солдат, изваянье… И «Георгий» болтается нищей Полярной звездой
На пустом рукаве переулка того же названья.
Готов!
Навылет!
Сорок жара!
Волненье, глупые вопросы.
Я так и знал, она отыщется,
Заявится на рождестве.
Из собственного портсигара
Ворую ночью папиросы.
Боюсь окна и спички-сыщицы,
Боюсь пойматься в воровстве.Я так и знал, что жизнь нарежется
Когда-нибудь и на кого-нибудь.
Я так и знал,
Что косы косами,
А камень ляжет в должный срок.
За мной!
В атаку, конькобежцы!
Раскраивайте звезды по небу,
Пускай «норвежками» раскосыми
Исполосован в свист каток! Несется каруселью обморок,
И центр меняется в лице.
Над Чистыми и Патриаршими
Фаланги шарфов взяты в плен.
— Позвольте, я возьму вас об руку,
Ура! Мы в огненном кольце! Громите фланг.
Воруйте маршами
Без исключенья всех Елен!
Взлетит зеленой звездочкой ракета
И ярким, лунным светом обольет
Блиндаж, землянку, контуры лафета,
Колеса, щит и, тая, — упадет.Безлюдье. Тишь. Лишь сонные патрули
Разбудят ночь внезапною стрельбой,
Да им в ответ две-три шальные пули
Со свистом пролетят над головой.Стою и думаю о ласковом, о милом,
Покинутом на теплых берегах.
Такая тишь, что кровь, струясь по жилам,
Звенит, поет, как музыка в ушах.Звенит, поет. И чудится так живо:
Звенят сверчки. Ночь. Звезды. Я один.
Росою налита, благоухает нива.
Прозрачный пар встает со дна лощин, Я счастлив оттого, что путь идет полями,
И я любим, и в небе Млечный Путь,
И нежно пахнут вашими духами
Моя рука, и волосы, и грудь.
Июль. Жара. Горячий суховей
Взметает пыль коричневым циклоном,
Несет ее далеко в ширь степей,
И гнет кусты под серым небосклоном.Подсолнечник сломало за окном.
Дымится пылью серая дорога,
И целый день кружится над гумном
Клочок соломы, вырванной из стога.А дни текут унылой чередой,
И каждый день вокруг одно и то же:
Баштаны, степь, к полудню — пыль и зной.
Пошли нам дождь, пошли нам тучи, боже! Но вот под утро сделалось темно.
Протяжно крикнула в болоте цапля.
И радостно упала на окно
Прохладная, увесистая капля.Еще, еще немного подождем.
Уже от туч желанной бурей веет.
И скоро пыль запляшет под дождем,
Земля вздохнет и степь зазеленеет.
Малина — потогонное.
Иконы и лампада.
Пылает Патагония
Стаканом, полным яда.– Зачем так много писанок,
Зачем гранят огни?
Приходит папа: — Спи, сынок,
Христос тебя храни.– Я не усну. Не уходи.
(В жару ресницы клеются.)
Зачем узоры на груди
У красного индейца? Час от часу страшнее слов
У доктора очки.
И час не час, а часослов
Над гробом белой панночки.Бегут часы, шаги стучат, –
По тропикам торопятся.
— Зачем подушка горяча
И печка кровью топится? Зовет меня по имени.
(А может быть, в бреду?)
— Отец, отец, спаси меня!
Ты не отец — колдун! — Христос храни. — До бога ли,
Когда рука в крови?
— Зачем давали Гоголя?
Зачем читали «Вий»?
Голова к голове и к плечу плечо.
(Неужели карточный дом?)
От волос и глаз вокруг горячо,
Но ладони ласкают льдом.У картонного замка, конечно, корь:
Бредят окна, коробит пульс.
И над пультами красных кулисных зорь
Заблудился в смычках Рауль.Заблудилась в небрежной прическе бровь,
И запутался такт в виске.
Королева, перчатка, Рауль, любовь –
Все повисло на волоске.А над темным партером висит балкон,
И барьер, навалясь, повис, –
Но не треснут, не рухнут столбы колони
На игрушечный замок вниз.И висят… И не рушатся… Бредит пульс…
Скрипка скрипке приносит весть:
— Мне одной будет скучно без вас… Рауль.
— До свиданья. Я буду в шесть.
В досках забора — синие щелки.
В пене и пенье мокрая площадь.
Прачка, сверкая в синьке п щелоке,
Пенье, и пену, и птиц полощет.С мыла по жилам лезут пузырики,
Тюль закипает, и клочья летают.
В небе, как в тюле, круглые дырки
И синева, слезой налитая.Курка клюет под забором крупку
И черепки пасхальных скорлупок,
Турок на вывеске курит трубку,
Строится мыло кубик на кубик.Даже веселый, сусальный, гибкий –
Тонкой веревкой голос петуший –
Перед забором, взяв на защипки,
Треплет рубахи и тучи сушит.Турку — табак. Ребятишкам — игры.
Ветру — веселье. А прачке — мыло.
Этой весной, заголившей икры,
Каждому дело задано было!
Говорят, что лес печальный.
Говорят, что лес прозрачный.
Это верно. Он печальный.
Он прозрачный. Он больной.
Говорят, что сон хрустальный
Осенил поселок дачный.
Это правда. Сон печальный
Осенил поселок дачный
Неземной голубизной.
Говорят, что стало пусто.
Говорят, что стало тихо.
Это верно. Стало пусто.
Стало тихо по ночам.
Ночью белые туманы
Стелют иней на поляны.
Ночью страшно возвращаться
Мимо кладбища домой.
Это правда. Это верно.
Это очень справедливо.
Лучше, кажется, не скажешь
И не выразишь никак.
Потому-то мне и скверно,
И печально, и тоскливо
В теплой даче без хозяйки,
Без друзей и без собак.