Все, кто в люльке Челпанова мысль свою вынянчил!
Кто на бочку земли сумел обручи рельс набить!
За расстегнутым воротом нынче
Волосатую завтру увидеть! Где раньше леса, как зеленые ботики,
Надевала весна и айда —
Там глотки печей в дымной зевоте
Прямо в небо суют города.И прогресс стрижен бобриком требований
Рукою, где вздуты жилы железнодорожного узла.
Докуривши махорку деревни,
Последний окурок села, Телескопами счистивши тайну звездной перхоти,
Вожжи солнечных лучей машиной схватив,
В силометре подъемника электричеством кверху
Внук мой гонит, как черточку лифт.Сумрак кажет трамваи, как огня кукиши,
Хлопают жалюзи магазинов, как ресницы в сто пуд,
Мечет вновь дискобол науки
Граммофонные диски в толпу.На пальцах проспектов построек заусеницы,
Сжата пальцами плотин, как женская глотка, вода,
И объедают листву суеверий, как гусеницы,
Извиваясь суставами вагонов, поезда.Церковь бьется правым клиросом
Под напором фабричных гудков.
Никакому хирургу не вырезать
Аппендицит стихов.Подобрана так или иначе
Каждой истине сотня ключей,
Но гонококк соловьиный не вылечен
В лунной и мутной моче.Сгорбилась земля еще пуще
Под асфальтом до самых плеч,
Но поэта, занозу грядущего,
Из мякоти не извлечь.Вместо сердца — с огромной плешиной,
С глазами, холодными, как вода на дне,
Извиваясь, как молот бешеный,
Над раскаленным железом дней, Я сам в Осанне великолепного жара,
Для обеденных столов ломая гробы,
Трублю сиреной строчек, шофер земного шара
И Джек-потрошитель судьбы.И вдруг металлический, как машинные яйца,
Смиряюсь, как собачка под плеткой Тубо —
Когда дачник, язык мой, шляется
По аллее березовых твоих зубов.Мир может быть жестче, чем гранит еще,
Но и сквозь пробьется крапива строк вновь,
А из сердца поэта не вытащить
Глупую любовь.
Ваше имя, как встарь, по волне пробираясь не валится
И ко мне добредает, в молве не тоня.
Ледяной этот холод, обжигающий хрупкие пальцы,
Сколько раз я, наивный, принимал за жаркую ласку огня!
Вот веснеет влюбленность и в зрачках, как в витрине,
Это звонкое солнце, как сердце скользнуло, дразнясь,
И шумят в водостоках каких-то гостинных
Капли сплетен, как шепот, мутнея и злясь.
Нежно взоры мы клоним и голову высим.
И все ближе проталины губ меж снегами зубов,
И порхнувшие бабочки лиловеющих писем,
Где на крыльях рисунок недовиденных снов…
Встанет августом ссора. Сквозь стеклянные двери террасы
Столько звезд, сколько мечт по душе, как по небу скользит,
В уголках ваших губ уже первые тучи гримасы
И из них эти ливни липких слов и обид…
Вот уж слезы, как шишки, длиннеют и вниз облетают
Из-под хвои темнеющей ваших колких ресниц,
Вот уж осень зрачков ваших шатко шагает
По пустым, равнодушным полям чьих-то лиц.
…А теперь только лето любви опаленной,
Только листьями клена капот вырезной,
Только где-то шуменье молвы отдаленной,
А над нами блаженный утомительный зной.
И из этого зноя с головой погрузиться
В слишком теплое озеро голубеющих глаз,
И безвольно запутаться, как в осоке, в ресницах,
Прошумящих о нежности в вечереющий час.
И совсем обессилев от летнего чуда,
Где нет линий, углов, нет конца и нет грез,
В этих волнах купаться и вылезть оттуда
Завернуться в мохнатые простыни ваших волос…
…Ваше имя бредет по волне, не тоня, издалече,
Как Христос пробирался к борту челнока.
Так горите губ этих тонкие свечи
Мигающим пламенем языка!..
Влюбится чиновник, изгрызанный молью входящих и старый
В какую-то молоденькую худощавую дрянь,
И натвердит ей, бренча гитарой,
Слова простые и запыленные, как герань.
Влюбится профессор, в очках, плешеватый,
Отвыкший от жизни, от сердец, от стихов,
И любовь в старинном переплете цитаты
Поднесет растерявшейся с букетом цветов.
Влюбится поэт и хвастает: выграню
Ваше имя солнцами по лазури я!
— Ну, а если все слова любви заиграны,
Будто вальс «На сопках Манджурии»?
Хочется придумать для любви не слова, а вздох малый,
Нежный, как пушок у лебедя под крылом,
А дураки назовут декадентом, пожалуй.
И футуристом — написавший критический том!
Им ли поверить, что в синий, синий
Дымный день у озера, роняя перья, как белые капли,
Лебедь не по-лебяжьи твердит о любви лебедине,
А на чужом языке (стрекозы или капли).
Когда в петлицу облаков вставлена луна чайная,
Как расскажу словами людскими
Про твои поцелуи необычайные
И про твое невозможное имя?
Вылупляется бабочка июня из зеленого кокона мая,
Через май за полдень любовь не устанет расти,
И вместо прискучившего: Я люблю тебя, дорогая! —
Прокричу: пинь-пинь-пинь-ти-ти-ти!
Это демон, крестя меня миру на муки,
Человечьему сердцу дал лишь людские слова,
Не поймет даже та, которой губ тяну я руки
Мое простое: лз-сз-фиорррр-эй-ва!
Осталось придумывать небывалые созвучья,
Малярной кистью вычерчивать профиль тонкий лица,
И душу, хотящую крика, измучить
Невозможностью крикнуть о любви до конца!
Другому: иконописно величай зарю!
А мне присудили:
Быть просто собакой,
И собачьим нюхом набили
Ноздрю.Хорошо б еще дали борзой мне ляжки,
Я гонял бы коричневых лис по лесам,
А то так трудно быть грязной дворняжкой,
Что делать эдаким псам?! Привыкший к огрызкам, а не к мясу и булкам,
Посетитель помоек и ожора костей,
Хвост задравши трубою, бегу переулком,
Унюхивая шаг единственной своей.Вот так ее чуять, сквозь гул бы, сквозь шум бы!
И бежать!
Рысцою бежать!
Но видно судьба мне: у каждой тумбы
Останавливаться на миг, чтобы ногу поднять.И знаю по запаху тумбы пропревшей,
Что много таких же дворняжных собак
Уже пробегло здесь, совсем очумевших,
Ища на панели немыслимый шаг! Звонко кричу галеркою голоса ваше имя,
Повторяю его
Партером баса моего.
Вот к ладоням вашим губами моими
Присосусь, пока сердце не навзничь мертво.Вас взвидя и радый, как с необитаемого острова
Заметящий пароходную струю,
Вам хотел я так много, но глыбою хлеба черствого
Принес лишь любовь людскую
Большую
Мою.Вы примите ее и стекляшками слез во взгляде
Вызвоните дни бурые, как антрацит.
Вам любовь дарю — как наивный ребенок любимому дяде
Свою сломанную игрушку дарит.И внимательный дядя знает, что это
Самое дорогое ребенок дал.
Чем же он виноват, что большего
Нету,
Что для большего
Он еще мал?! Это вашим ладоням несу мои детские вещи:
Человечью поломанную любовь о поэтину тишь.
И сердце плачет и надеждою блещет,
Как после ливня железо крыш.
В департаментах весен, под напором входящих
И выходящих тучек без номеров
На каски пожарных блестящие-
Толпа куполов.
В департаментах весен, где, повторяя обычай
Исконный в комнате зеленых ветвей,
Делопроизводитель весенних притчей —
Строчит языком соловей.
И строчки высыхают в сумерках, словно
Под клякспапиром моя строка.
И не в том ли закат весь, что прямо в бескровный
Полумрак распахнулась тоска?
В департаментах мая, где воробьев богаделки
Вымаливают крупу листвы у весны,
Этот сумрак колышет легче елочки мелкой
В департаментах весен глыбный профиль стены.
А по улицам скачут… и по жилам гогочут.
Как пролетки промчались в крови…
А по улицам бродят, по панелям топочут
Опричиной любви.
Вместо песьих голов развиваются лица,
Много тысяч неузнанных лиц…
Вместо песьих голов обагрятся ресницы,
Перелесок растущих ресниц.
В департаментах весен, о друзья, уследите
Эти дни всевозможных мастей.
Настрочит соловей, делопроизводитель,
Вам о новом налоге страстей.
Заблудился вконец я. И вот обрываю
Заусеницы глаз — эти слезы, и вот
В департаментах весен, в канцелярии мая,
Как опричник с метлою, у Арбатских ворот
Проскакала любовь. Нищий стоптанный высох
И уткнулся седым зипуном в голыши.
В департаментах весен палисадники лысых,
А на дантовых клумбах, как всегда, ни души!
Я — кондуктор событий, я кондуктор без крылий,
Грешен ли, что вожатый сломал наш вагон?!
Эти весны — не те, я не пас между лилий.
Муаровый снег тротуарами завивается
Как волосы височками чиновника.
Девушка из флигеля косого китайца
Под тяжестью тишины!
Девушка, перегнувшая сны!
Ты ищешь любовника?
Не стоит! Он будет шептать: Останься!
Любовью пригладит души непокорственный клок,
И неумело, как за сценой изображают поток
На киносеансе,
Будет притворяться: страдает от вторника
В гамаке убаюканных грез.
Разве не знаешь: любовник — побитый пес,
Которому не надо намордника.
Н, а и в н, а я! Песок на арене,
Как любовь, для того, чтоб его топтать,
Я не любовник, конечно, я поэт, тихий, как мать,
Безнадежный, как неврастеник в мягких тисках мигрени!
Но я еще знаю, что когда сквозь окна курица,
А за нею целый выводок пятен поспешит,
Тогда, как черепами,
Сердцами
Играет улица,
А с левой стороны у всех девушек особенно заболит.
И все, даже комиссары, заговорят про Данте
И Беатриче, покрытых занавеской веков,
Верь! Весь звон курантов
Только треск перебитых горшков.
И теперь я помню, что и я когда-то
Уносил от молодости светлые волосы на черном пиджаке,
И бесстыдному красному закату
Шептал о моей тоске.
А ты все-таки ищешь молодого любовника,
Красивого, статного, ищешь с разбега,
Тротуарами, где пряди снега
Завиваются височками чиновника!
Ну что же, ищи!
Свищи!
Сквозь барабаны мороза и вьюги,
Сквозь брошенный игривым снежком плач,
На нежных скрипках твоих грудей упругих
Заиграет какой-нибудь скрипач.
Другим надо славы, серебрянных ложечек,
Другим стоит много слез, —
А мне бы только любви немножечко
Да десятка два папирос.
А мне бы только любви вот столечко
Без истерик, без клятв, без тревог.
Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку
Обсосать с головы до ног.
И, право, не надо злополучных бессмертий
Блестяще разрешаю мировой вопрос, —
Если верю во что — в шерстяные материи,
Если знаю — не больше, чем знал Христос.
И вот за душою почти несуразною
Широколинейно и как-то в упор,
Май идет краснощекий, превесело празднуя
Воробьиною сплетней распертый простор.
Коль о чем я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти,
Не оставить сирот — ни стихов, ни детей.
А умру — мое тело плечистое вымойте
В сладкой воде фельетонных статей.
Мое имя попробуйте, в Библию всуньте-ка.
Жил, мол, эдакий комик святой,
И всю жизнь проискал он любви бы полфунтика,
Называя любовью покой.
И смешной, кто у Данте влюбленность наследовал,
Весь грустящий от пят до ушей,
У веселых девчонок по ночам исповедовал
Свое тело за восемь рублей.
На висках у него вместо жилок по лилии,
Когда плакал — платок был в крови,
Был последним в уже вымиравшей фамилии
Агасферов единой любви.
Но пока я не умер, простудясь у окошечка,
Все смотря: не пройдет ли по Арбату Христос, —
Мне бы только любви немножечко
Да десятка два папирос.
Были месяцы скорби, провала и смуты.
Ордами бродила тоска напролет,
Как деревья пылали часов минуты,
И о боге мяукал обезумевший кот.
В этот день междометий, протяжный и душный,
Ты охотилась звонким гременьем труб,
И слетел с языка мой сокол послушный,
На вабило твоих покрасневших губ.
В этот день обреченный шагом иноверца,
Как поклониик легких тревожных страстей,
На престол опустевшего сердца
Лжедимитрий любви моей,
Он взошел горделиво, под пышные марши,
Когда залили луны томящийся час,
Как мулаты обстали престол монарший
Две пары скользских и карих глаз.
Лишь испуганно каркнул, как ворон полночный,
Громкий хруст моих рук в этот бешенный миг,
За Димитрием вслед поцелуй твой порочный,
Как надменная панна Марина, возник.
Только разум мой кличет к восстанью колонны,
Ополчает и мысли, и грезы, и сны,
На того, кто презрел и нарушил законы,
Вековые заветы безвольной страны.
Вижу помыслы ринулись дружною ратью,
Эти слезы из глаз — под их топотом пыль,
Ты сорвешься с престола, словно с губ проклятье,
Только пушка твой пепел повыкинет в быль.
Все исчезнет; как будто ты не был на свете,
Не вступал в мое сердце владеть и царить.
Все пройдет в никуда, лишь стихи, мои дети,
Самозванца не смогут никогда позабыть.
Послушай! Нельзя же быть такой безнадежно суровой,
Неласковой!
Я под этим взглядом, как рабочий на стройке новой,
Которому: Протаскивай!
А мне не протащить печаль свозь зрачок.
Счастье, как мальчик
С пальчик,
С вершок.
М и л, а я! Ведь навзрыд истомилась ты:
Ну, так сорви
Лоскуток милости
От шуршащего счастья любви!
Ведь даже городовой
Приласкал кошку, к его сапогам пахучим
Притулившуюся от вьги ночной,
А мы зрачки свои дразним и мучим.
Где-то масленница широкой волной
Затопила засохший пост,
И кометный хвост сметает метлой
С небесного стола крошки скудных звезд.
Хоть один поцелуй. Из-под тишечной украдкой.
Как внезапится солнце сквозь серенький день. Пойми:
За спокойным лицом, непрозрачной облаткой,
Горький хинин тоски!
Я жду, когда рот поцелуем завишнится
И из него косточкой поцелуя выскочит стон,
А рассветного неба пятишница
Уже радужно значит сто.
Неужели же вечно радости объедки?
Навсегда ль это всюдное «бы»?
И на улицах Москвы, как в огромной рулетке,
Мое сердце лишь шарик в искусных руках судьбы.
И ждать, пока крупье, одетый в черное и серебро,
Как лакей иль как смерть, все равно быть может,
На кладбищенское зеро
Этот красненький шарик положит!
Напоминающей днями слова салонной болтовни,
Кто-нибудь произнесет
(Для того, чтоб посмеяться
Иль показаться грустным)
— Любовь!
Эти буквы сливаются во что-то круглое, отвлеченное,
Попахивающее сплетнями…
Но все хватаются за него,
Как ребенок за мячик.
А мне делается не по себе,
Нестерпимо радостно.
Хотя сердце сжимается, как у рыдающего горло,
Хотя воспоминанья впиваются в мозг
Холодеющими пальцами умирающего,
Вцепившегося в убийцу.
И, застегнутый на все пуговицы спокойствия,
Я молчу…
Впрочем, кто же не услышит в таком молчании
Возгласов, криков, стонов,
Если даже воздух золотится
Огненными знаками препинаний!
И не так ли озарялся Христос на кресте,
Когда звучало:
— Отче наш!
Ибо из всех произносивших это,
Только ему было ведомо,
Что именно значит это страшное имя,
И того, которого называли окрест понаслышке,
Он видел воочию.
Так молчу о любви,
Потому что знакомые что-то другое
Называют любовью
(Словно мохнатой гориллой — колибри).
И хочется долго, до самой могилы
(И пожалуй даже дольше)
О моей настоящей любви
Думать без строф, без размера, особенно без рифм,
До мудреного просто, другим непонятно,
И завидовать,
Что не я выдумал это простое слово.
Это я набросал вам тысячи
Слов нежных, как ковры на тахтах,
И жду пока сумрак высечет
Ваш силуэт на этих коврах.Я жду. Ждет и мрак. Мне смеется.
Это я. Только я. И лишь
Мое сердце бьется,
Юлит и бьется,
Как в мышеловке ребер красная мышь.Ах, из пены каких-то звонков и материй,
В запевающих волнах лифта невдруг,
Чу! Взлетели в сквозняк распахнуться двери,
Надушить вашим смехом порог и вокруг.Это я протянул к вам руки большие,
Мои длинные руки вперед
И вперед,
Как вековые веки Вия,
Как копье
Свое
Дон-Кихот.Вы качнулись, и волосы ржавые двинуться
Не сумели, застыв, измедузив анфас.
Пусть другим это пробило только одиннадцать,
Для меня командором шагает двенадцатый час.Разве берег и буря? Уж не слышу ли гром я?
Не косою ли молний скошена ночь?
Подкатилися волны, как к горлу комья,
Нагибается профиль меня изнемочь.Это с бедер купальщицы или с окон стекает?
И что это? Дождь? Иль вода? А свозь мех
Этой тьмы — две строчки ваших губ выступают,
И рифмой коварной картавый ваш смех.Этот смех, как духи слишком пряные, льется.
Он с тахты. Из-за штор. От ковров. И из ниш.
А сердце бьется
Юлит и бьется,
В мышеловке ребер умирает мышь.
У купца — товаром трещат лобазы,
Лишь скидывай засов, покричи пять минут:
— Алмазы! Лучшие, свежие алмазы!
И покупатели ордой потекут.Девушка дождется лунного часа.
Выйдет на площадь, где прохожий част,
И груди, как розовые чаши мяса,
Ценителю длительной дрожи продаст.Священник покажется толстый, хороший,
На груди с большим крестом,
И у прихожан обменяет на гроши
Свое интервью с Христом.Ну, а поэту? Кто купит муки,
Обмотанные марлей чистейших строк?
Он выйдет на площадь, протянет руки
И с голоду подохнет в недолгий срок! Мое сердце не банк увлечений, ошибки
И буквы восходят мои на крови.
Как на сковородке трепещется рыбка,
Так жарится сердце мое на любви! Эй, люди! Монахи, купцы и девицы!
Лбом припадаю отошедшему дню,
И сердце не успевает биться,
А пульс слился в одну трескотню.Но ведь сердце, набухшее болью, дороже,
Пустого сердца продашь едва ль,
И где сыскать таких прохожих,
Которые золотом скупили б печаль?! И когда ночь сжимаете в постельке тело ближнее,
Иль устаете счастье свое считать,
Я выхожу площадями рычать:
— Продается сердце неудобное, лишнее!
Эй! Кто хочет пудами тоску покупать?!
Когда-то, когда я носил короткие панталончики,
Был глупым, как сказка, и читал «Вокруг света»,
Я часто задумывался на балкончике
О том, как любят знаменитые поэты.
И потому, что я был маленький чудак,
Мне казалось, что это бывает так: Прекрасный и стройный, он встречается с нею…
У нее меха и длинный
Трен
И когда они проплывают старинной
Аллеей,
Под юбками прячутся рыбки колен.
И проходят они без путей и дороги,
Завистливо встречные смотрят на них,
Он, конечно, влюбленный и строгий,
Ей читает о ней же взволнованный стих… Мне мечталось о любви очень нежной и жгучей.
Ведь другой не бывает. Быть не может. И нет.
Ведь любовь живет меж цветов и созвучий.
Как же может любить не поэт? Мне казались смешны и грубы
Поцелуи, что вокруг звучат.
Как же могут сближаться влажные губы,
Говорившие о капусте полчаса назад? И когда я, воришка, подслушал, как кто-то молился:
«Сохрани меня, боже, от любви поэта!»
Я сначала невероятно удивился,
А потом прорыдал до рассвета.Это небо закатно не моею ли кровью?
Не моей ли слезой полноводится Нил,
Оттого, что впервой с настоящей любовью
Я стихам о любви изменил?!
Жил, как все… Грешил маленько,
Больше плакал… А еще
По вечерам от скуки тренькал
На гитаре кой о чем.Плавал в строфах плавных сумерек,
Служил обедни, романтический архирей,
Да пытался глупо в сумме рек
Подсчитать итог морей! Ну, а в общем,
Коль не ропщем,
Нам, поэтам, красоты лабазникам, сутенерам событий,
Профессиональным проказникам,
Живется дни и годы
Хоть куда! Так и я непробудно, не считая потери и
Не копя рубли радости моей,
Подводил в лирической бухгалтерии
Балансы моих великолепных дней.Вы пришли усмехнуться над моею работой,
Над почтенной скукой моей
И размашистым росчерком поперек всего отчета
Расчеркнулись фамилией своей.И бумага вскрикнула, и день голубой еще
Ковыркнулся на рельсах телеграфных струн,
А в небе над ними разыгралось побоище
Звезд и солнц, облаков и лун! Но перо окунули в чернила вы
Слишком сильно, чтоб хорошо…
Знаю милая, милая, милая,
Что росчерк окончился кляксой большой.Вы уйдете, как все… Вы, как все, отойдете,
И в сахаре мансард мне станет зачем-то темно.
Буду плакать, как встарь… Целовать на отчете
Это отчетливое незасохнувшее пятно!
Ночь на звезды истратилась шибко,
За окошком кружилась в зеленеющем вальсе листва,
На щеках замерзала румянцем улыбка,
В подворотне глотками плыли слова.По стеклу прохромали потолстевшие сумерки,
И безумный поэт утверждал жуткой пригоршней слов:
В ваш мир огромный издалека несу мирки
Дробью сердца и брызгом мозгов! Каждый думал: «Будет день и тогда я проснусь лицом
Гроб привычек сломает летаргический труп.»
А безумный выл: — Пусть страницы улиц замусорятся
Пятерней пяти тысяч губ.От задорного вздора лопались вен болты
И канализация жил.
Кто-то в небо луну раздраженную, желтую,
Словно с желчью пузырь уложил.Он вопил: — Я хороший и юный;
Рот слюною дымился, как решетка клоак…
И взбегал на череп, как демагог на трибуну,
Полновесный товарищ кулак.А потом, когда утренний день во весь рост свой сурово
И вокруг забелело, как надевши белье,
На линейках телеграфных проволок
Еще стыла бемоль воробьев, —Огляделись, и звонкие марши далече
С зубов сквозь утро нес озноб,
И стало обидно, что у поэта рыдавшего речью
В ушах откровенно грязно.
Чтоб не слышать волчьего воя возвещающих труб,
Утомившись сидеть в этих дебрях бесконечного мига,
Разбивая рассудком хрупкие грезы скорлуп,
Сколько раз в бессмертную смерть я прыгал.Но крепкие руки моих добрых стихов
За фалды жизни меня хватали… и что же?
И вновь на Голгофу мучительных слов
Уводили меня под смешки молодежи.И опять как Христа измотавшийся взгляд,
Мое сердце пытливое жаждет, икая.
И у тачки событий, и рифмой звенят
Капли крови на камни из сердца стекая.Дорогая! Я не истин напевов хочу! Не стихов,
Прозвучавших в веках слаще славы и лести!
Только жизни! Беспечий! Густых зрачков!
Да любви! И ее сумашествий! Веселиться, скучать и грустить, как кругом
Миллионы счастливых, набелсветных и многих!
Удивляться всему, как мальчишка, впервой увидавший тайком
До колен приоткрытые женские ноги! И ребячески верить в расплату за сладкие язвы грехов,
И не слышать пророчества в грохоте рвущейся крыши.
И от чистого сердца на зов
Чьих-то чужих стихов
Закричать, словно Бульба: «Остап мой! Я слышу!»
Вас
Здесь нет. И без вас.
И без смеха.
Только вечер укором глядится в упор.
Только жадные ноздри ловят милое эхо,
Запах ваших духов, как далекое звяканье шпор.Ах, не вы ли несете зовущее имя
Вверх по лестнице, воздух зрачками звеня?!
Это ль буквы проходят строками
Моими,
Словно вы каблучками
За дверью дразня?! Желтый месяц уже провихлялся в окошке.
И ошибся коснуться моих только губ.
И бренчит заунывно полусумрак на серой гармошке
Паровых остывающих медленно труб.Эта тихая комната помнит влюбленно
Ваши хрупкие руки, веснушки и взгляд.
Словно вдруг кто-то вылил духи из флакона,
Но флакон не посмел позабыть аромат.Вас здесь нет. И без вас. Но не вы ли руками
В шутку спутали четкий пробор моих дней?!
И стихи мои так же переполнены вами,
Как здесь воздух, тахта и протяженье ночей.Вас здесь нет. Но вернетесь. Чтоб смехом, как пеной,
Зазвенеться, роняя свой пепельный взгляд.
И ваш облик хранят
Эти строгие стены,
Словно рифмы строки дрожь поэта хранят.
Грудь на грудь,
Живот на живот —
Все заживет!
Мне только двадцать четыре! 24 всего!
В этом году, наверно, случилось два мая!
Я ничего,
Я ничего
Не понимаю.И вот смеюсь. Я просто глуп.
Но ваша легкая улыбка
Блеснула в волнах влажных губ,
Вчера в 1
2.
Словно рыбка.И были вы совсем не та,
На эту ни капельки не похожи.
Звенеть качелям пьяной дрожи!
Когда сбывается мечта,
Уж не мечта она. А что же? И не надо думать, что когда-нибудь трубы зазвучат,
Возглашая Страшный Суд.
И крича о мученьях,
Злые пантеры к нам прибегут,
Чтоб дикий свой взгляд
Спрятать от страха в девических нежных коленках.
Пересохнут моря, где налетами белые глыбы,
И медузы всплывут
На поверхность последнего дня.
И с глазами вытаращенными удивленные рыбы
Станут судорожно глотать воздух, полный огня.
Мудрецы, проститутки, поэты, собаки
В горы побегут,
А горы войдут
В города.
И все заверещат, ибо узрит всякий,
Как у Бога бела борода.Но ведь это не скоро. В пепелящемся мире
Рвется сердце, как скачет по скалам от пули коза.Мне 24,
Как когда-то писал про меня Соломон.
Ты грустишь на небе, кидающий блага нам, крошкам,
Говоря: — Вот вам хлеб ваш насущный даю!
И под этою лаской мы ластимся кошками
И достойно мурлычем молитву свою.На весы шатких звезд, коченевший в холодном жилище,
Ты швырнул свое сердце, и сердце упало, звеня.
О, уставший Господь мой, грустящий и нищий,
Как завистливо смотришь ты с небес на меня! Весь род ваш проклят навек и незримо,
И твой сын без любви и без ласк был рожден.
Сын влюбился лишь раз,
Но с Марией любимой
Эшафотом распятий был тогда разлучен.Да! Я знаю, что жалки, малы и никчемны
Вереницы архангелов, чудеса, фимиам,
Рядом с полночью страсти, когда дико и томно
Припадаешь к ответно встающим грудям! Ты, проживший без женской любви и без страсти!
Ты, не никший на бедрах женщин нагих!
Ты бы отдал все неба, все чуда, все страсти
За объятья любой из любовниц моих! Но смирись, одинокий в холодном жилище,
И не плачь по ночам, убеленный тоской,
Не завидуй Господь, мне, грустящий и нищий,
Но во царстве любовниц себя успокой!
Вот, как черная искра, и мягко и тускло,
Быстро мышь прошмыгнула по ковру за порог…
Это двинулся вдруг ли у сумрака мускул?
Или демон швырнул мне свой черный смешок? Словно пот на виске тишины, этот скорый,
Жесткий стук мышеловки за шорохом ниш…
Ах! Как сладко нести мышеловку, в которой,
Словно сердце, колотится между ребрами проволок мышь! Распахнуть вдруг все двери! Как раскрытые губы!
И рассвет мне дохнет резедой.
Резедой.
Шаг и кошка… Как в хохоте быстрые зубы.
В деснах лап ее когти блеснут белизной.И на мышь, на кусочек
Мной пойманной ночи,
Кот усы возложил, будто ленты веков,
В вечность свесивши хвостик свой длинный,
Офелией черной, безвинно-
Невинной,
Труп мышонка плывет в пышной пене зубов.И опять тишина… Лишь петух — этот маг голосистый,
Лепестки своих криков уронит на пальцы встающего дня…
________________Как тебя понимаю, скучающий Господи чистый,
Что так часто врагам предавал, как мышонка меня!..