(Шандора Петефи).
Над рекой темнеет кровля старая чарды,
Но она не отразилась в зеркале воды:
Тьма ночная все обемлет сумраком и сном
На реке в тени деревьев, дремлет и паро́м.
А в чарде поют цыгане, пляски и кутеж…
Веселится, до упаду пляшет молодежь,
— Эй, хозяйка, подавай нам доброго вина,
Не жалей его, красотка, наливай до дна!
Пусть оно старее будет, чем мой дед седой,
Горячее поцелуев девы молодой!
Эй, цыгане, плясовую! Всех озолочу!
Нынче деньги я и душу проплясать хочу. —
Вдруг в окошко постучали: Не шумите там!
Вы покоя не даете ночью господам! —
— Убирайся вместе с ними прямо к сатане!
Эй, цыгане, веселите ретивое мне…
Плясовую, да живее! Не жалей смычков!
Я последнюю рубашку вам отдать готов! —
Но опять стучатся тихо в переплет окна:
— Ради Бога не шумите… Наша мать больна! —
И ни слова не ответя, все встают кругом,
Допивают тихо чарки, полные вином,
И, с цыганом расплатившись, длинною гурьбой,
Все немедленно уходят из чарды домой…
1892 г.
Наш кабак одной стеною
Покосился над рекою.
Весь он виден был бы в ней,
Будь немножко ночь светлей.
Ночь же больше все темнеет;
Над рекой туман густеет;
Веслы убраны с челна;
По деревне тишина.
В кабаке лишь крик и грохот,
Бубен, скрипка, пляска, хохот.
Спор кипит, поют, шумят —
Только окна дребезжат.
«Ну, красавица хозяйка!
Подходи-ка, наливай-ка!
Хорошо твое вино;
Жаль, что есть у чарок дно.
Эй, цыган! притих ты что-то;
А вот мне плясать охота.
Разутешь-ка плясовой!
Деньги есть ведь за душой».
Вдруг в окошко постучались:
«Что вы так разбушевались?
Барин вам велел сказать:
Разошлись бы, — лег он спать!»
«Взяли б вас обоих черти!
Пить и петь хочу до смерти.
С плеч рубашку заложу,
А уж вам не угожу!»
Но опять стучат в окошко.
«Пели б тише вы немножко!
Очень матушка больна;
Хоть заснула бы она».
И цыгану все кивают,
Чарки молча допивают,
Все за шапку — и домой…
Все притихло над рекой.
«Люблю ли я тебя?» Справляйся
И спрашивай — ответ мой прям:
«Люблю». Но как люблю, насколько,
Я этого не знаю сам.
Озер нагорных глубина
Без измерения ясна.
Я вправе был бы дать присягу,
Что мысль любая, шаг любой
И каждое биенье сердца
Наполнены одной тобой,
И светоч верности моей
За гробом вспыхнет не слабей.
Я б мог предать себя проклятью
В том случае, когда б на миг
Тебя забыть был в состоянье,
Благословенье глаз моих!
Пусть буду громом я убит!
Пусть молния меня спалит!
Но горе тем, кто верен слову
Из робкой верности божбе.
И без взывания к святыням
Я всю тебя ношу в себе.
Мне радость наполняет грудь,
Как своды неба Млечный Путь.
Что верен я тебе навеки,
В том нет заслуги никакой.
Ведь тот, кого ты полюбила,
Не может думать о другой;
Земля не сманит уж таких,
Кто неба самого достиг.
День, как волчиха, сер,
И ветер воет зло,
Льет дождь, а вместе с тем
И снегу намело.
Пуста степная ширь:
Вот наш унылый дом.
Пристанища нам нет,
Ни кустика кругом.
Снаружи мучит лед
И голод изнутри,
И так страдаем мы
С зари и до зари.
А вот и третий враг —
Коварный ствол ружья,
Окрашен кровью снег,
И это кровь моя.
И голод, и мороз,
И в ребрах злой свинец,
И все ж свободен волк,
Глухих степей жилец!
Врагом замученный, в неволе,
Сном вечным брат наш опочил.
Ликует недруг, видя в поле
Лишь ряд безвременных могил.
Но дело доблести суровой
С бойцом погибшим не умрет,
И новый рыцарь с силой новой
На смену певшему придет.
Проклятье робкому сомненью!
Чем больше павших—больше сил:
Нам путь позорный к отступленью
Могильный холм загородил!
Где ты, прежняя веселость,
Что ты сделало со мною?
Я теперь живу с почалью,
Счастья грустною сестрою…
Юным ты играла сердцем,
Полным снов и грез мятежных,
Как дитя свое родное,
На руках качала нежных…
И резвясь, о холм могильный
Оступилась…
Сердце на землю упало
И разбилось…
Буренин.
Я множество стихотворений
Писал, но славу принесет
Мне стих, которым буду Вене
Однажды мстить за наш народ.
О! Слово «смерть» клинком горящим
Впишу я в тысячи сердец!
Вот это будет настоящим
Стихотвореньем наконец.
Проснувшись, плачет дитя больное.
Над люлькой мать
Запела песню — и смолк младенец
И спит опять.
Проснется ль с плачем в душе кручина,
Дитя невзгод,
Я запеваю за песней песню —
Авось заснет!