Ночами лета голубыми,
Когда поют стрекозы,
На Францию Бог пролил чашу звезд.
До губ моих доносит ветер
Вкус неба летнего — и пью
Пространство, что свежо осеребрилось.
Вечерний воздух — край холодной чаши.
Полузакрыв свои глаза,
Пью жадным ртом, как будто сок граната,
Ту свежесть звездную, что льется от небес.
И лежа на траве,
Еще от ласки дня не охладевшей,
С какой любовью я испил бы,
Вот в этот вечер,
Безмерную ту чашу голубую,
Где бродит небосвод.
Не Вакх ли я? Не Пан ли? Я пьянюсь
Пространством, и горячее дыханье
Я укрощаю свежестью ночей.
Раскрыты губы небу, где трепещут
Созвездья — да в меня стечет все небо!
В нем да растаю я!
Пространством опьянившись, небом звездным,
Гюго и Байрон, Ламартин и Шелли
Уж умерли. А все ж пространство — там,
Течет безгранное. Едва им опьянился,
И мчит меня, и пить хочу, еще!
Мои глаза — два черных бриллианта,
Они блестят под шляпою Рембрандта,
Сюртук мой черен, черны башмаки,
И ток волос чернеет вдоль щеки.
Зачуяв злость, надменен я, конечно,
Улыбка лжива, взор горит сердечно.
Себе я вид преважный сотворю,
Когда с фальшивым братом говорю.
Хотел бы принцем быть я доскональным,
Людовиком тринадцатым фатальным,
И кто во мне, чувствительность поняв,
Найдет поэта, очень он лукав.
Однако, Бог, как рифму в важном гимне,
Дал сердце мне — как всем другим — увы мне,
Судьба, в забаве спутав смысл и счет,
Огонь горячий заложила в лед.
Все струны дрогнут, предо мной сверкая,
Религия моя — душа людская.
Когда пою, в мой входят звонкий пир
Кровь, золото, и розы, и Шекспир.
Прими всю глубь небес в твои глаза с их тьмою,
Своим молчанием проникни в тень земли, —
И если жизнь твоя той тени не усилит,
Огни далеких сфер в них зеркало нашли.
Там, изгородь ночей, с незримыми ветвями,
Хранит цветы огня, надежду наших дней, —
Печати светлые грядущих наших жизней,
Созвездья, зримые немым ветвям ночей.
Гляди, будь сам в себе, брось чувства в область мысли,
Собою увлекись, будь на земле ничей, —
Без понимания, глазами слушай небо,
Твое молчание есть музыка ночей.
Она умерла, умерла, она умерла от любви.
С разсветом ее унесли, и за гробом немногие шли.
Ее схоронили одну, одну, как она умерла,
Ее схоронили одну, как она перед смертью была.
И с песней вернулись они: «Кому суждено, так умрет».
И пели, и пели они: «Для каждаго есть свой черед».
«Она умерла, умерла, она умерла от любви».
Ее унесли, и опять работать, работать пошли.
Она умерла, умерла, она умерла от любви.
С рассветом ее унесли, и за гробом немногие шли.
Ее схоронили одну, одну, как она умерла,
Ее схоронили одну, как она перед смертью была.
И с песней вернулись они: «Кому суждено, так умрет».
И пели, и пели они: «Для каждого есть свой черед».
«Она умерла, умерла, она умерла от любви».
Ее унесли, и опять работать, работать пошли.
Под солнцем ярко-красным,
В златистом ветре вечера,
Пугаяся ночей,
Моя душа дрожащая…
Под голубой луной,
В златистом ветре вечера,
Счастливица ночей,
Твоя душа поющая…
Но здесь у нас в тени,
В огне моих очей,
Пугаясь света дня,
Твоя душа дрожит.
Но здесь у нас в тени,
В лучах твоих очей,
Счастливая от дня,
Моя душа поет.
Любя она угасла. С зарею схороня,
В земле ее зарыли, в земле с зарею дня.
Лежала одинокой, цветами убрана,
Лежала одинокой в гробу своем она,
И с песней все вернулись когда сиял восход:
— Всему, всему на свете приходит свой черед.
Любя она угасла. Ее похороня,
Они в поля вернулись, в поля с зарею дня.
Море блестит за изгородью,
Море блестит как раковина.
Как бы его поймать? — Поймай!
Это веселый, веселый Май.
Нежно море за изгородью,
Нежно, как руки детские.
Так бы его и ласкал. — Ласкай!
Это веселый, веселый Май.
Первый звон колоколов: — «Это в яслях Царь Небесный!»
Звон сменился перезвоном: — «Мой жених! Скорей, скорей!»
И сейчас же вслед за этим — звон протяжный похорон.
Король покорил королеву
Черными своими кораблями,
И она «прости» сказала гневу,
И глядит покорными глазами.