Я помню, как теплою ночью осенней,
Простившись, бывало, с тобой,
Исполненный страстных, немых сожалений,
Я шел потихоньку домой.
На улице было темно и безлюдно
(В селе с петухами легли),
Я шел мимо сада большого, где чудно
Роскошные розы цвели.
И там, недоступный нескромному взгляду,
В мечты о тебе погружен,
Я долго стоял, опершись на ограду,
Дыханием роз упоен.
Казалось, что розы, дрожа, замирали
Под ласками лунных лучей…
Я грезил — (тогда как в таинственной дали
За дюною волны чуть слышно рыдали) —
О блеске любимых очей.
Исчезли цветов ароматы. Ужели
Зима уж стучится в окно?
Зеленые листья кой-где уцелели,
Но розы увяли давно.
1887 г.
Был вечер. Лодка шла под всеми парусами…
Вдруг поцелуя звук пронесся над волнами…
В безлюдии, окрест
Царившем, в тишине волшебной этой ночи
Вас видели. Но кто? Насмешливые очи
Сиявших ярко звезд.
Скользя по небесам, одна из звезд падучих
Историю любви и поцелуев жгучих
Поведала волне,
Волна лазурная тотчас же рассказала
Веслу, что серебром и жемчугом сверкало
При молодой луне.
Волна болтливая — от вас не утаю я —
Открыла все гребцу: и тайну поцелуя,
И тайну ласковых речей,
А юноша гребец с красноречивым взглядом
Пропел их под окном, обвитым виноградом,
Возлюбленной своей.
1887 г.
Как жалко мне всегда детей осиротелых!
Грустна надежда их и радость их — горька́.
И если с лаской к ним протянется рука —
Несчастные дрожат: в сердцах, еще несмелых
И преждевременно для горести созрелых,
Нет веры в счастие и в радость бытия.
Так птичка робкая, что поймана живою,
Вся бьется и дрожит под ласковой рукою
Ребенка. Иногда отчаянье ее
Необяснимое бывает безгранично —
И гибнет бедная от ласки непривычной…
1887 г.