Отчего душа — так певуча,
И так мало милых имен,
И мгновенный ритм — только случай,
Неожиданный Аквилон?
Он подымет облако пыли,
Зашумит бумажной листвой
И совсем не вернется — или
Он вернется совсем другой...
О, широкий ветер Орфея,
Ты ушел в морские края —
И, не созданный мир лелея,
Я забыл ненужное «я».
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот...
Неужели я настоящий,
И действительно смерть придет?
Когда показывают восемь
Часы собора-исполина,
Мы в полусне твой призрак носим,
Чужого города картина.
В руках плетеныя корзинки,
Служанки спорят с продавцами,
Воркуют голуби на рынке
И плещут сизыми крылами.
Хлеба, серебряныя рыбы,
Плоды и овощи простые,
Крестьяне — каменныя глыбы,
И краски темныя, живыя.
А в сетке пестраго тумана
Сгрудилась ласковая стая,
Как будто площадь утром рано —
Торговли скиния святая.
В таверне воровская шайка
Всю ночь играла в домино.
Пришла с яичницей хозяйка,
Монахи выпили вино.
На башне спорили химеры:
Которая из них урод?
А утром проповедник серый
В палатки призывал народ.
На рынке возятся собаки,
Менялы щелкает замок,
У вечности ворует всякий,
А вечность — как морской песок:
Он осыпается с телеги,
Не хватит на мешки рогож —
И, недовольный, о ночлеге
Монах разсказывает ложь.
Есть целомудренныя чары:
Высокий лад, глубокий мир;
Далеко от эѳирных лир
Мной установленные лары.
У тщательно обмытых ниш,
В часы внимательных закатов,
Я слушаю моих пенатов
Всегда восторженную тишь.
Какой игрушечный удел,
Какие робкие законы
Приказывает торс точеный
И холод этих хрупких тел!
Иных богов не надо славить:
Они как равные с тобой!
И, осторожною рукой,
Позволено их переставить.
190
9.
Скудный луч, холодной мерою,
Сеет свет в сыром лесу.
Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.
Что мне делать с птицей раненой?
Твердь умолкла, умерла.
С колокольни отуманенной
Кто-то снял колокола,
И стоит осиротелая
И немая вышина —
Как пустая башня белая,
Где туман и тишина.
Утро, нежностью бездонное—
Полу-явь и полу-сон,
Забытье неутоленное —
Дум туманный перезвон…
Посох мой — моя свобода,
Сердцевина бытия.
Скоро-ль истиной народа
Станет истина моя?
Я земле не поклонился,
Прежде чем себя нашел;
Посох взял, возвеселился
И в далекий Рим пошел.
Знаю, снег на черных пашнях
Не растает никогда,
Виноградников домашних
Не пьянит меня вода.
Снег растает на утесах,
Солнцем Истины палим.
Прав народ, вручивший посох
Мне, идущему на Рим.
О. Мандельштам
Дев полуночных отвага
И безумных звезд разбег,
Да привяжется бродяга,
Вымогая на ночлег...
Кто, скажите, мне сознанье
Виноградом замутит,
Если явь — Петра созданье,
Медный всадник и гранит?
Слышу с крепости сигналы,
Замечаю, как тепло.
Выстрел пушечный в подвалы,
Вероятно, донесло.
И гораздо глубже бреда
Воспаленной головы
Звезды, трезвая беседа,
Ветер западный с Невы...
Ты прошла сквозь облако тумана.
На ланитах нежные румяна.
Светит день холодный и недужный.
Я брожу свободный и ненужный...
Злая осень ворожит над нами,
Угрожает спелыми плодами,
Говорит вершинами с вершиной
И в глаза целует паутиной.
Как застыл тревожной жизни танец!
Как на всем играет твой румянец!
Как сквозит и в облаке тумана
Ярких дней сияющая рана.
4 августа 1911
Поговорим о Риме — дивный град!
Он утвердился купола победой.
Послушаем апостольское crеdo:
Несется пыль, и радуги висят.
На Авентине вечно ждут царя —
Двунадесятых праздников кануны, —
И строго-канонические луны —
Двенадцать слуг его календаря.
На дольний мир глядит сквозь облак хмурый
Над Форумом огромная луна,
И голова моя обнажена —
О, холод католической тонзуры!
Сегодня дурной день:
Кузнечиков хор спит,
И сумрачных скал сень —
Мрачней гробовых плит.
Мелькающих стрел звон
И вещих ворон крик...
Я вижу дурной сон,
За мигом летит миг.
Явлений раздвинь грань,
Земную разрушь клеть,
И яростный гимн грянь —
Бунтующих тайн медь!
О, маятник душ строг —
Качается глух, прям,
И страстно стучит рок
В запретную дверь к нам...
* * *
В самом себе, как змей, таясь,
Вокруг себя, как плющ, виясь,
Я подымаюсь над собою, —
Себя хочу, к себе лечу,
Крылами темными плещу,
Расширенными над водою;
И, как испуганный орел,
Вернувшись, больше не нашел
Гнезда, сорвавшегося в бездну, —
Омоюсь молнии огнем
И, заклиная тяжкий гром,
В холодном облаке исчезну!
Август 1910
На площадь выбежав, свободен
Стал колоннады полукруг,
И распластался храм Господень,
Как легкий крестовик-паук.
А зодчий не был итальянец,
Но русский в Риме; ну, так что-ж?
Ты каждый раз, как иностранец,
Сквозь рощу портика идешь!
И храма маленькое тело
Одушевленнее стократ
Гиганта, что скалою целой
К земле, безпомощный, прижат.
О временах простых и грубых
Копыта конския твердят,
И дворники в тяжелых шубах
На деревянных лавках спят.
На стук в железныя ворота
Привратник, царственно ленив,
Встал, и звериная зевота
Напомнила твой образ, скиф,
Когда с дряхлеющей любовью,
Мешая в песнях Рим и снег,
Овидий пел арбу воловью
В походе варварских телег.
Как тень внезапных облаков —
Морская гостья налетела
И, проскользнув, прошелестела —
Смущенных мимо берегов.
Огромный парус строго реет.
Смертельно-бледная волна
Отпрянула, и вновь она
Коснуться берега не смеет.
И лодка, волнами шурша,
Как листьями, — уже далеко...
И, принимая ветер рока,
Раскрыла парус свой душа.
Есть иволги в лесах, и гласных долгота
В тонических стихах единственная мера,
Но только раз в году бывает разлита
В природе длительность, как в метрике Гомера.
Как бы цезурою зияет этот день:
Уже с утра покой и трудные длинно́ты,
Волы на пастбище, и золотая лень
Из тростника извлечь богатство целой ноты.
Неумолимые слова...
Окаменела Иудея,
И, с каждым мигом тяжелея,
Его поникла голова.
Стояли воины кругом
На страже стынущего тела;
Как венчик, голова висела
На стебле тонком и чужом.
И царствовал и никнул Он,
Как лилия в родимый омут,
И глубина, где стебли тонут,
Торжествовала свой закон.
1910
* * *
Истончается тонкий тлен —
Фиолетовый гобелен
К нам — на воды и на леса —
Опускаются небеса
Нерешительная рука
Эти вывела облака
И печальный встречает взор
Отуманенный их узор.
Недоволен стою и тих
Я, создатель миров моих, —
Где искусственны небеса
И хрустальная спит роса.
1909
Неумолимыя слова...
Окаменела Иудея,
И, с каждым мигом тяжелея,
Его поникла голова.
Стояли воины кругом
На страже стынущаго тела;
Как венчик, голова висела
На стебле тонким и чужом.
И царствовал и никнул Он,
Как лилия в родимый омут,
И глубина, где стебли тонут,
Торжествовала свой закон.
Тысячеструйный поток —
Журчала весенняя ласка.
Скользнула-мелькнула коляска,
Легкая, как мотылек.
Я улыбнулся весне,
Я оглянулся украдкой, —
Женщина гладкой перчаткой
Правила, точно во сне.
В путь убегала она,
В траурный шелк одета,
Тонкая вуалета —
Тоже была черна...
1912
Летают Валкирии, поют смычки —
Громоздкая опера к концу идет.
С тяжелыми шубами гайдуки
На мраморных лестницах ждут господ.
Уж занавес наглухо упасть готов,
Еще рукоплещет в райке глупец,
Извозчики пляшут вокруг костров…
«Карету такого-то!» — Разезд. Конец.