Сидела мать у колыбели;
Дитя спало, но в странном сне:
Его уста уж не алели,
А будто улыбались мне.
Свеча бросала отблеск бледный,
Ребенок бледен был лицом.
Я думал: спи, малютка бедный,
Пока ты с горем не знаком.
Придет пора — и вспыхнут страсти,
В сомненьях истомится ум,
И станет рваться грудь на части,
И лоб наморщится от дум;
И, может быть, среди обмана,
Надежд напрасных и сует
Ты пожалеешь слишком рано
О том, что был рожден на свет.
И я на мать взглянул уныло -
Увидел слезы на глазах,
Лицо ее так грустно было,
Так много скорби на устах.
Я подошел: передо мною
Лежало мертвое дитя,
А мать качала головою -
И в холод бросило меня...
Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем,
Мы в жизнь вошли с неробкою душой,
С желаньем истины, добра желаньем,
С любовью, с поэтической мечтой,
И с жизнью рано мы в борьбу вступили,
И юных сил мы в битве не щадили.
Но мы вокруг не встретили участья,
И лучшие надежды и мечты,
Как листья средь осеннего ненастья,
Попадали и сухи и желты́, —
И грустно мы остались между нами,
Сплетяся дружно голыми ветвями.
И на кладбище стали мы похожи:
Мы много чувств, и образов, и дум
В душе глубоко погребли... И что же?
Упрек ли небу скажет дерзкий ум?
К чему упрек?.. Смиренье в душу вложим
И в ней затворимся — без желчи, если можем.
Начало 1840-х
В тюрьму я был брошен, отослан в изгнанье,
Изведал я горе, изведал страданье,
Но все же я звал из печальной глуши
Свободу, владычицу твердой души.
Пришла наконец, будто свет среди тьмы,
Как воздух прохладный средь душной тюрьмы,
И голос мне вдруг пробежал близ ушей:
«Вот ключ от затворов тюремных дверей,
Я дам его женщине, тебе их она
Отворит,—я буду тебе отдана».
Растворены двери, и что ж вижу я?
О боже! Она, то подруга моя,
Она растворила тюремную дверь,
И весел я с нею и волен теперь.
За волю, за волю тебе, провиденье,
Подругой мне данною—благодаренье.
Но есть еще воля!.. То воля моя
Стремиться к добру—неизменен ей я.
1839
Еще любви безумно сердце просит,
Любви взаимной, вечной и святой,
Которую ни время не уносит,
Ни губит свет мертвящей суетой;
Безумно сердце просит женской ласки,
И чудная мечта нашептывает сказки.
Но тщетно все!.. ответа нет желанью;
В испуге мысль опять назад бежит
И бродит трепетно в воспоминанье...
Но прошлого ничто не воскресит!
Замолкший звук опять звучать не может
И память только он гнетет или тревожит.
И страх берет, что чувство схоронилось;
По нем в душе печально, холодно,
Как в доме, где утрата совершилась:
Хозяин умер - пусто и темно;
Лепечет поп надгробные страницы,
И бродят в комнатах все пасмурные лицы.
Вы были девочкой, а я
Уж юношей, так мы расстались;
С тех пор и молодость моя
И ваше детство миновались.
И вот опять я встретил вас…
Ну, что ж вы делали? как жили?
Не скроете — из ваших глаз
Я узнаю, что вы любили,
Что с сердцем страсть была дружна
И познакомилось страданье,
И жизнь, быть может, лишена
Давно для вас очарованья…
Не правда ль, страшно схоронить
Любовь, которой сердце жило,
И пошло, холодно забыть
И страсть, и грусть, и все, что мило?
Еще страшней сказать себе,
Что все проходит непременно,
Что в человеческой судьбе
Так надо, так обыкновенно…
Но вы, признайтесь, — вам ведь жаль
Души прошедшую печаль?
Старик, параличом хваченный,
Идет походкой удрученной,
И, взоры скорбные воздев,
К жильцам шлет крик или напев:
Umbrеllas to mеnd! umbrеllas to mеnd!
Hе хватит скудная работа,
Чтоб в жизни легче шла забота,
Но без нее под старость лет
Ни сесть, ни выпить средства нет:
Umbrеllas to mеnd, umbrеllas to mеnd!
Жена и дети по могилам—
Жить долго было не по силам,
А он все жив в параличе,
Несет котомку на плече:
Umbrеllas to mеnd, umbrеllas to mеnd!
Напевы сколько б ни взывались,
Без чинки зонтики остались,
Не нужен труд, бесплоден клик,
А он все тот же тянет крик:
Umbrеllas to mеnd, umbrеllas to mеnd!
1877
Бываю часто я смущен внутри души
И трепетом исполнен, и волненьем:
Какой-то ход судьбы свершается в тиши
И веет мне от жизни привиденьем.
В движенье шумном дня, в молчанье тьмы ночной,
В толпе! ль, один ли, средь забав иль скуки -
Везде болезненно я слышу за собой
Из жизни прежней схваченные звуки.
Мне чувство каждое, и каждый новый лик,
И каждой страсти новое волненье,
Все кажется - уже давно прожитый миг,
Все старого пустое повторенье.
И скука страшная лежит на дне души,
Меж тем как я внимаю с напряженьем,
Как тайный ход судьбы свершается в тиши,
И веет мне от жизни привиденьем.
Когда во тьме ночной, в мучительной тиши,
Мои глаза дремотой не сомкнуты -
Я в безотвязчивом томлении души
Переживаю трудные минуты.
Все лица прежние, картины прежних лет
Передо мной проносятся, как тени;
Но чувства прежнего во мне уж больше нет:
Я холодно гляжу на ряд видений.
Напрасно силюсь я будить в душе моей,
Что жило в ней так сладко иль тревожно;
Любовь, страдание, блаженство прежних дней
Мне кажется или смешно, иль ложно.
И мне грядущее замены не сулит;
Вся жизнь пройдет несносною ошибкой,
И слезы горькие, текущие с ланит,
Уста глотают с горькою улыбкой.
(Лаврову)
Мне звуки слышатся с утра до поздней ночи,
И многочисленны и полны торжества —
Отверзты или сном уже сомкнулись очи, —
И голоса звучат свежо, без ханжества:
Vиvе la patrие! Vиvе la patrие!
Мне слышатся они на чуждом языке,
И скорбию томят мой слух изнеможенный.
Но как тут быть! В родном краю иль вдалеке,
Везде один конец для жизни утомленной, —
А все же слышно: Vиvе la patrие!
Еще я не погиб и звать готов еще,
И, бодро отзвонив весь звон наш колокольный,
Не падши духом, я взываю не вотще,
Взываю к родине с моей чужбины вольной:
Вперед! вперед! вперед!
Прощай, прощай, моя Россия!
Еще недолго — и уж я
Перелечу в страны́ чужие,
В иные, светлые края.
Благодарю за день рожденья,
За ширь степей и за зиму,
За сердцу сладкие мгновенья,
За горький опыт, за тюрьму,
За благородные желанья,
За равнодушие людей,
За грусть души, за жажду знанья,
И за любовь, и за друзей, —
За все блаженство, все́ страданья;
Я все люблю, все́ свя́ты мне
Твои, мой край, воспоминанья
В далекой будут стороне.
И о тебе не раз вздохну я,
Вернусь — и с теплою слезой
На небо серое взгляну я,
На степь под снежной пеленой…
Когда тревогою бесплодной
Моя душа утомлена,
И я брожу в тоске холодной,
И жизнь мне кажется скучна,
И мне случится ненарочно
Увидеть, как в беспечном сне
Лежит младенец непорочный,
Как ангел божий, — легче мне.
Гляжу я долго на ребенка:
Как хорошо, невинно он
Раскинул ножки и ручонки!
Какой он грезит светлый сон!
Легко улыбка сохранилась
На чуть растворенных устах,
И тихо мать над ним склонилась
С такою нежностью в очах...
Мне легче, да! и в умиленье
Я так глубо́ко верю вновь,
Что на земле есть наслажденье,
Есть чистота и есть любовь.
Тучи серые бродят в поднебесье,
Дождь стучит в мостовую широкую,
В сердце что-то темно, неприязненно,
Едет друг на чужбину далекую.
И придет весна, весна теплая,
Небо взглянет к нам голубоокое,
Лес зашепчет вновь свежими листьями,
Будет зелено поле широкое.
А ему будет больно и тягостно,
Потоскует душа одинокая,
Что весна-то пришла не в родных горах,
Что без друга чужбина далекая.
Тучи серые бродят в поднебесье,
Дождь стучит в мостовую широкую,
В сердце что-то темно, неприязненно,
Едет друг на чужбину далекую.
<1846, конец года>
Гуляю я в великом божьем мире
И жадно впечатления ловлю,
И все они волнуют грудь мою,
И струны откликаются на лире.
Взойдет ли день, засветит ли луна,
Иль птица в роще темной встрепенется,
Или промчится с ропотом волна,—
Мне весело и хорошо поется.
Я слушаю, уходят взоры вдаль,
И вдруг в душе встает воспоминанье,
И воскресает прежняя печаль,
И ноет сердце, полное страданья.
Взойдет ли день, засветит ли луна,
Иль птица в роще темной встрепенется,
Или промчится с ропотом волна,—
И грустно мне и хорошо поется.
1842
Брожу я по лесу тропою каменистой;
Трепещут и блестят в ветвистой вышине
Зеленые листы под влагою росистой,
И сосен молодых дух свежий и смолистый
В весеннем воздухе отрадно веет мне;
Пчела жужжит, и ранний луч денницы
Встречают весело ликующие птицы.
Схожу я к берегу на мшистый край стремнины,
Смотрю — внизу река клокочет и шумит,
За нею озимей спокойные равнины
С их юной зеленью… Все нежные картины!
И столько счастливый и столько ясный вид,
Что, весело смотря на все живое,
Я чувствую в себе раздолье молодое.
Давно ли, жизнию полна,
Ты так шумела, зеленея,
А ныне стала так грустна,
Лип голых длинная аллея?
В замену листьев пал мороз
На ветви белыми иглами;
Глядят из-под седых волос
Печально липы стариками.
В ночи, как призраки, оне
Качают белой головою,
И будто кланяются мне
С какой-то дружбой и тоскою.
И самому мне тяжело!
И я стареть уж начинаю!
Я прожил весну и тепло,
И сердце на зиму склоняю!
Но что грустить? Весна придет -
Вновь зиму сплачем мы, аллея!
Вновь радость в сердце оживет,
Вновь зашумишь ты, зеленея.
Еще я бодр! Еще, тоскуя,
Желанье разжигает кровь,
Еще я жажду поцелуя,
Еще я грежу про любовь!
Но девы от моих нападок
Бегут, исполнены стыда,
И старый вид мой стал им гадок,
Страшна седая борода.
Подчас ищу попасться в сети
Иной красавицы лихой,
Но вижу - юноши и дети
Тишком смеются надо мной.
И, опустив безмолвно руки,
Воспоминанием томим,
Средь тайной злобы или скуки
Я мыслю, тих и нелюдим:
"Постой, красавица! увянешь
И поседеешь наконец,
И если страстным взором взглянешь -
Ответит смехом молодец",
Как все чудесно, стройно в вас —
Ваш русый локон, лик ваш нежный,
Покой и томность серых глаз,
И роскошь поступи небрежной!
Увидя вас, конечно б, мог
Любить вас тот, чья мысль далеко
От страсти знойной и тревог,
Кто любит тихо и глубоко.
Он, в созерцанье погружась,
От вас отвесть не мог бы взора...
Но страшно мне глядеть на вас!
Завесть не смею разговора,
Боюсь узнать, что вы пусты,
Что вы ничтожной суетою
В холодном сердце заняты;
Боюсь я в памяти с собою
Унесть прекрасные черты
С сухой и мелкою душою.
За тучами чуть видима луна,
Белеет снег в туманном освещеньи,
Безмолвны стогны, всюду тишина,
Исчезло дня бродящее движенье.
Старинный Кремль угрюмо задремал
Над берегом реки оледенелой,
И колокол гудящий замолчал,
Затворен храм и терем опустелый.
Как старый Кремль в полночной тишине
Является и призрачен и страшен,
В своей зубчатой затворясь стене
И вея холодом угрюмых башен!
Лежит повсюду мертвенный покой -
Его кругом ничто не возмущает,
Лишь каждый час часов унылый бой
О ходе времени напоминает.
Ночь темна, на небе тучи,
Белый снег кругом,
И разлит мороз трескучий
В воздухе ночном.
Вдоль по улице широкой
Избы мужиков —
Ходит сторож одинокой,
Слышен скрип шагов.
Зябнет сторож; вьюга смело
Злится вкруг него,
На морозе побелела
Борода его.
Скучно! радость изменила,
Скучно одному;
Песнь его звучит уныло
Сквозь метель и тьму.
Ходит он в ночи безлунной,
Бела утра ждет
И в края доски чугунной
С тайной грустью бьет.
И, качаясь, завывает
Звонкая доска…
Пуще сердце замирает,
Тяжелей тоска!
Береза в моем стародавнем саду
Зеленые ветви склоняла к пруду.
Свежо с переливчатой зыби пруда...
На старые корни плескала вода.
Под веянье листьев, под говор волны
Когда-то мне грезились детские сны.
С тех пор протянулося множество лет
В волнении праздном и счастья и бед,
И сад мой заглох, и береза давно
Сломилась, свалилась на мокрое дно.
И сам я дряхлею в чужой стороне,
На отдых холодный пора, знать, и мне,
А все не забыл я про детские сны
Под веянье листьев, под говор волны.
Май 1863 (?)