На троне прадедов сидит
Седой король в палате;
Златой венец его горит,
Как солнце на закате.
«Ты первый сын мой, ты второй:
Вам царство разделяю;
А ты, мой милый сын меньшой,
Тебе что завещаю?»
— «Три корабля мне только дай
Да старую корону —
И я пущусь в далекий край
Искать дорогу к трону.»
На деке юноша стоит,
Любуясь кораблями;
Играет резвый ветерок
Волос его кудрями.
Надулись паруса, скрипит
Кормило, вымпел вьется;
Кругом играя, рой ундин
За ними вслед несется.
«Я царь; все царство здесь ное
Со мною веселится;
Как быстро, вольное, оно
По светлой влаге мчится!»
Вот гром вдали загрохотал
И тучи набежали,
Сверкнули молнии по ним —
И мачты затрещали.
Валы вздымаются горой
Над чорною пучиной —
И тонет королевичь мой
Со всей своей дружиной.
Как жаль: там потонул корабль
С разбитыми снастями;
Но, посмотри, никак пловец
Там борется с волнами.
Он бьет их мощною рукой,
Опасность презирая.
На голове его блестит
Корона золотая.
Я царский сын; но мне чужда
Отчизна дорогая:
Меня на свет произвела
Мать слабая, земная.
Но море сильное мне жизнь
Вторично даровало:
Как матерь, там оно меня
С дружиною качало.
Те потонули, а меня
Волна сюда прибила:
Знать, быть мне здесь царем у вас
Судьба определила.
Ты с удочкой к берегу ходишь
И ранней, и поздней порой,
И рыбу все ловишь и ловишь,
А все не поймал ни одной.
Не рыбу ловить прихожу я
На берег пустынный морской:
Мне виделось много сокровищ
Внизу, под волной голубой.
«Как царь, там ходит гордый лев
И гривой потрясает,
И грозный властелина рев
Пустыню оглашает.
«Но я в степях найду его,
Сражу своей рукою,
И гривой пышною его
Плеча свои покрою.
«Орел в поднебесья парит
Над темною дубравой,
Он к солнцу вечному стремит
Полет свой величавый.
«Но я пернатою стрелой
И там его достану:
Своею кровью предо мной
Он обагрит поляну.»
По дебрям скачет дикий конь,
Лишь пыль столбом несется,
Из под копыт летит огонь
И грива с вихрем вьется.
Но королевич овладел
Конем неукротимым —
И взвился конь, и полетел
С бойцом неустрашимым.
И обитатели долин
Дивятся исполину,
Который соколом с вершин
Несется в их долину.
Могучий конь под ним храпит
И пышет дым ноздрями,
Из-под копыт огонь летит
И вьется пыль клубами.
К нему народ со всех сторон
Стекается толпами:
«К нам небесами послан он:
Да царствует над нами!»
Стоит высокая скала,
Куда порой взлетает
Один орел: там страшный змей
Издавна обитает.
Он там в развалинах лежит
Оградою живою,
Сверкает гребнем и гремит
Сребристой чешуею.
Но без меча и без щита,
Царевичь достигает
Один вершины страшной той
И змея обнимает.
Цалует три раза его —
И диво совершилось:
Очарованье волшебства
Мгновенно сокрушилось —
И на руках его лежит
Царевна молодая,
И пышный замок перед ним
Стоит, скалу венчая.
Король с супругою сидят
На троне средь народа;
Златой венец его горит,
Как солнце в час восхода.
И рыцари, и пышный двор —
Все вкруг него теснятся,
Все на чету вперяют взор,
Глядят —не наглядятся.
Стоит в кругу вельмож двора
Певец слепой, согбенный;
Он чувствует: пришла пора
Для песни вдохновенной.
И спала вдруг с его очей
Завеса вечной ночи —
И трона блеск, и свет огней
Его узрели очи.
И, вдохновением горя,
Он взял златую лиру
И славу юнаго царя
Воспел на диво миру.
Был в стары годы замок. Высоко на просторе
Стоял он, отражаясь далеко в синем море;
Вокруг венцом роскошным раскинулись сады,
В них радужно сверкали ключи живой воды.
Там жил старик надменный, окрестных стран властитель,
Гроза своих соседей и подданных губитель,
В нем ужас —каждый помысл, и ярость —каждый взор,
Терзанье —каждый возглас, кровь —каждый приговор.
Раз к замку шли два скальда. Один был старец мудрый,
Другой —его питомец, цветущий, златокудрый;
С заветной лирой ехал на лошади старик,
С ним весело шол рядов товарищ-ученик.
Старик сказал: "Припомни всех наших песень звуки,
Из сердца вылей в слово все радости и муки;
Готовься —пусть твой голос торжественно звучит:
Жестокий дух барона смягчить нам предстоит.
Стоят в высокой зале два благородных друга.
На троне там барон и юная супруга;
Он —зарево пожара, дух пытки и войны,
Она —сиянье мира, приветный свет луны.
И вот старик ударил по вдохновенной лире:
Несутся диво-звуки, несутся шире, шире;
Им стройно вторит песнью товарищ молодой,
И чудно струны лиры слилися с песнью той.
Поют они про счастье времен, уплывших в вечность,
Про верность и свободу, любовь и человечность,
Поют про все святое, что возвышает ум,
В чем кроется источник высоких чувств и дум.
Придворный круг им внемлет в благоговеньи строгом,
Склоняется надменность и дерзость перед Богом,
Трепещет баронесса и, волю дав слезам,
Бросает в умиленьи цветок с груди певцам.
«Народ мой и супругу вы обольстить хотели!»
Старик-барон воскликнул, и с дикой дрожью в теле
В грудь скальда молодого метнул своим копьем —
Из сердца, вместо песень, кровь брызнула ключом.
Бежит толпа под гнетом зловещаго испуга…
Певец угас в обятьях наставника и друга;
Старик плащом широким окутал мертвеца
И с ношей драгоценной поехал из дворца.
Но у ворот высоких, сдержав коня и в руки
Взяв лиру, где таились такие диво-звуки,
О мрамор колоннады старик ее разбил
И воздух изступленным проклятьем оглушил:
«Будь проклят гордый замок! В твоих стенах надменных
Пусть смолкнут звуки лиры и песень вдохновенных —
И только вопли, стоны пускай терзают слух,
Пока тебя не сломит кровавой мести дух!
«Будь проклят сад роскошный с душистыми цветами,
И пеньем птиц волшебных и свежими ключами!
Стань дикою пустыней, изсохни, пропади,
Как этот труп, лежащий на старческой груди!»
Старик воззвал—и небо услышало моленье:
Лежит надменный замок во прахе, в запустеньи;
Одна колонна только о прошлом говорит,
И та уж, покачнувшись, падением грозит.
А там, где красовались сады в сияньи мая,
Раскинулась пустыня песчаная, немая;
Тирана злое имя забыто: до конца
Исполнилось ужасное проклятие певца.
На скале приморской мшистой,
Там, где берег грозно дик,
Богоматери пречистой
Чудотворный зрится лик;
С той крутой скалы на воды
Матерь божия глядит
И пловца от непогоды
Угрожающей хранит.
Каждый вечер, лишь молебный
На скале раздастся звон,
Глас ответственный хвалебный
Восстает со всех сторон;
Пахарь пеньем освящает
Дня и всех трудов конец,
И на палубе читает
«Avе Marиa» пловец.
Благодатного Успенья
Светлый праздник наступил;
Все окрестные селенья
Звон призывный огласил;
Солнце радостно и ярко,
Бездна вод светла до дна,
И природа, мнится, жаркой
Вся молитвою полна.
Все пути кипят толпами,
Все блестит вблизи, вдали;
Убралися вымпелами
Челноки и корабли;
И, в один слиявшись крестный
Богомольно-шумный ход,
Вьется лестницей небесной
По святой скале народ.
Сзади, в грубых власяницах,
Слезы тяжкие в очах,
Бледный пост на мрачных лицах,
На главе зола и прах,
Идут грешные в молчанье;
Им с другими не вступить
В храм святой; им в покаянье
Перед храмом слезы лить.
И от всех других далеко
Мертвецом бредет один:
Щеки впалы; тускло око;
Полон мрачный лоб морщин;
Из железа пояс ржавый
Тело чахлое гнетет,
И, к ноге прильнув кровавой,
Злая цепь ее грызет.
Брата некогда убил он;
Изломав проклятый меч,
Сталь убийства обратил он
В пояс; латы скинул с плеч,
И в оковах, как колодник,
Бродит он с тех пор и ждет,
Что какой-нибудь угодник
Чудом цепь с него сорвет.
Бродит он, бездомный странник,
Бродят много, много лет;
Но прощения посланник
Им не встречен; чуда нет.
Смутен день, бессонны ночи,
Скорбь с людьми и без людей,
Вид небес пугает очи,
Жизнь страшна, конец страшней.
Вот, как бы дорогой терний,
Тяжко к храму всходит он;
В храме все молчат, вечерний
Внемля благовеста звон.
Стал он в страхе пред дверями:
Девы лик сквозь фимиам
Блещет, обданный лучами
Дня, сходящего к водам.
И окрест благоговенья
Распростерлась тишина:
Мнится, таинством Успенья
Вся земля еще полна,
И на облаке сияет
Возлетевшей девы след,
И она благословляет,
Исчезая, здешний свет.
Все пошли назад толпами;
Но преступник не спешит
Им вослед, перед дверями,
Бледен ликом, он стоит:
Цепи все еще вкруг тела,
Ими сжатого, лежат,
А душа уж улетела
В град свободы, в божий град.
Как-то раз я в Саламанке
Утром по саду гулял
И при песнях соловьиных
У Гомера прочитал,
Как в блистательной одежде
Шла Елена по стенам,
И в таком явилась блеске
Илионским старшинам,
Что иной из седовласых
Бормотал там старшина:
«Нет другой тебе подобной,
Богоравная жена!»
Весь я в чтенье погрузился;
Вдруг послышался в кустах
Тихий шепот, чудный голос,
Приводивший сердце в страх.
На соседнем там алтане —
Нет, была то не мечта! —
Как Елена, мне явилась
Неземная красота.
С ней был рядом старикашка
И — клянусь вам — чудака
Я готов был счесть за старца
Из Троянского кружка.
Да и сам я стал Ахейцем,
Подводившим под алтан,
Как под новый город Трои,
Для осады ратный стань.
Молвить проше без метафор, —
С той поры все лета в сад
Каждый вечер с звонкой лютней
Я ходпл для серенад.
Пел на все лады и тоны
Про любовь свою, пока
Мне в окно она головкой
Не кивнула рать слегка.
Так с полгода наши ночи
Проводили мы без сна,
Тешась музыкой, спасибо
Глухоте опекуна.
Хоть ревнивец в час бессонный
И вставал порой с одра,
Но ему была не слышна
Лютни звонкая игра.
Но раз ночью — небо страшно
Облеклось в могильный мрак —
Мне она не отвечала
На условленный наш знак.
Лишь беззубую старуху
Песней поднял я от сна,
Лишь седая баба эхо
Отвечала мне одна.
Так исчезла наша прелесть!
Всюду тишь и пустота!
Запустел и сад цветистый,
И все милые места.
Кто она, откуда родом,
Я, увы, не мог узнать:
Мне об этом запретила
Моя прелесть вопрошать.
С той поры ее ищу я
И брогку по городам;
Бросив в сторону Гомера,
Одиссеем стал я сам.
Взял себе в подруги лютню,
И лишь встречу где алтан,
Иль окно с решеткой, тихо
Я пою про свой роман.
В городах пою и селах,
Как в те летни вечера,
Когда пел я в Саламанке
Милой даме до утра.
Но желанного ответа
Не добьюсь еще никак;
Лишь седая баба эхо
Вторит мне в полночный мрак.
Раз Карл Великий морем плыл,
И с ним двенадцать перов плыло,
Их путь в Святую землю был;
Но море злилося и выло.
Тогда Роланд сказал друзьям:
«Деруся я на суше смело;
Но в злую бурю по волнам
Хлестать мечом плохое дело» .
Датчанин Гольгер молвил: «Рад
Я веселить друзей струнами;
Но будет ли какой в них лад
Между ревущими волнами?»
А Оливьер сказал, с плеча
Взглянув на бурных волн сугробы:
«Мне жалко нового меча:
Здесь утонуть ему без пробы».
Нахмурясь, Ганелон шепнул:
«Какая адская тревога!
Но только б я не утонул!..
Они ж?.. туда им и дорога!»
«Мы все плывем к святым местам! —
Сказал, крестясь, Тюрпин-святитель.
Явись и в пристань по волнам
Нас, грешных, проведи, Спаситель!»
«Вы, бесы! — граф Рихард вскричал, —
Мою вы ведаете службу;
Я много в ад к вам душ послал —
Явите вы теперь мне дружбу».
«Уж я ли, — вымолвил Наим, —
Не говорил: нажить нам горе?
Но слово умное глухим
Есть капля масла в бурном море».
«Беда! — сказал Риоль седой, —
Но если море не уймется,
То мне на старости в сырой
Постелинынче спать придется».
А граф Гюи вдруг начал петь,
Не тратя жалоб бесполезно:
«Когда б отсюда полететь
Я птичкой мог к своей любезной!»
«Друзья, сказать ли вам? ей-ей! —
Промолвил граф Гварин, вздыхая, —
Мне сладкое вино вкусней,
Чем горькая вода морская».
Ламберт прибавил: «Что за честь
С морскими чудами сражаться?
Гораздо лучше рыбу есть,
Чем рыбе на обед достаться».
«Что бог велит, тому и быть! —
Сказал Годефруа. — С друзьями
Я рад добро и зло делить;
Его святая власть над нами».
А Карл молчал: он у руля
Сидел и правил. Вдруг явилась
Святая вдалеке земля,
Блеснуло солнце, буря скрылась.
На утесе там дымится
Аутафорт, сложен во прах,
И пред ставкой королевской
Властелин его в цепях.
Ты ли, что мечом и песней
Поднял бунт на всех концах?
Что к отцу непослушанье
У детей вселил в сердцах?
Тот ли здесь, что выхвалялся,
Не стыдяся никого,
Что ему и половины
Хватит духа своего?
Если мало половины,
Призови его всего,
Замок твой отстроить снова,
Снять оковы с самого.
— «Мой король и повелитель,
Пред тобой Бертран де Борн,
Что возжег единой песнью
Перигорд и Вертадорн.
Что у мощного владыки
Был в глазу колючий терн,
Тот, из-за кого гнев отчий
Короля пылал, как горн,
Дочь твоя сидела в зале,
С ней был герцог обручен,
И гонец мой спел ей песню,
Мною песне обучен;
Спел, как сердце в ней гордилось,
Что певец в нее влюблен,
И убор невесты пышный
Весь слезами стал смочен.
В бой твой лучший сын воспрянул,
Кинув долю без забот,
Как моих воинских песен
Гром донес к нему народ.
На коня он сел поспешно,
Сам я знамя нес вперед:
Тут, стрелою он пронзенный,
У Монфортских пал ворот!
На руках моих он бедный,
Окровавленный лежал,
Не от боли, — от проклятья
Он отцовского дрожал.
Вдаль к тебе он тщетно руку
На прощанье простирал,
Но твоей не повстречавши,
Он мою еще пожал.
Тут, как Аутафорт мой, горе
Надломило силача:
Ни вполне, ни вполовину
Ни струны, и ни меча:
Лишь расслабленного духом
Ты сразил меня сплеча.
Для одной лишь песни скорби
Он поднялся сгоряча». —
И король челом поникнул:
«Сына мне ты возмутил,
Сердце дочери пленил ты —
И мое ты победил.
Дай же руку, друг сыновний,
За него тебя простил,
Прочь оковы! — Твоего же
Духа вздох я ощутил».
Из далекой Палестины
Возвратясь, певец Алонзо
К замку Бальби приближался,
Полон песней вдохновенных:
Там красавица младая,
Струны звонкие подслушав,
Обомлеет, затрепещет
И с альтана взор наклонит.
Он приходит в замок Бальби,
И под окнами поет он
Все, что сердце молодое
Втайне выдумать умело.
И цветы с высоких окон,
Видит он, к нему склонились;
Но царицы сладких песней
Меж цветами он не видит.
И ему тогда прохожий
Прошептал с лицом печальным:
«Не тревожь покоя мертвых;
Спит во гробе Изолина».
И на то певец Алонзо
Не ответствовал ни слова:
Но глаза его потухли,
И не бьется боле сердце.
Как незапным дуновеньем
Ветерок лампаду гасит,
Так угас в одно мгновенье
Молодой певец от слова.
Но в старинной церкви замка,
Где пылали ярко свечи,
Где во гробе Изолина
Под душистыми цветами
Бледноликая лежала,
Всех проник незапный трепет:
Оживленная, из гроба
Изолина поднялася...
От бесчувствия могилы
Возвратясь незапно к жизни,
В гробовой она одежде,
Как в уборе брачном, встала;
И, не зная, что с ней было,
Как обятая виденьем,
Изумленная спросила:
«Не пропел ли здесь Алонзо?..»
Так, пропел он, твой Алонзо!
Но ему не петь уж боле:
Пробудив тебя из гроба,
Сам заснул он, и навеки.
Там, в стране преображенных,
Ищет он свою земную,
До него с земли на небо
Улетевшую подругу...
Небеса кругом сияют,
Безмятежны и прекрасны...
И, надеждой обольщенный,
Их блаженства пролетая,
Кличет там он: «Изолина!»
И спокойно раздается:
«Изолина! Изолина!» —
Там в блаженствах безответных.
Гаральд дремучим лесом едет
С дружиною верхом:
Окрестность месяц осыпает
Серебряным дождем.
И развеваются знамена,
Добытые в боях;
Бойцы поют, а эхо вторит,
Гремя в глухих лесах.
Но кто несется и мелькает
Там в глубине лесной,
То в тучах быстро исчезает,
То блещет над волной?
Кто их цветами осыпает,
И сладко так поет?
Чей между всадников кружится
Волшебный хоровод?
Кто их целует и ласкает,
Им заграждая путь,
И меч из рук их вырывает,
И не дает вздохнуть?
То эльфы: сила не поможет.
Мечи здесь не властны,
В одно мгновенье в край волшебный
Бойцы увлечены.
Один, один еще остался.
Закованный в броне.
То сам Гаральд, король могучий.
Один он на коне.
Дружины нет: в траве сверкает
Мечей и копий сталь:
Без всадников несутся кони
В неведомую даль.
И тяжело король вздыхает.
Печальный едет прочь;
А лес густой в сиянье дремлет,
Тиха, прозрачна ночь.
И видит он: ручей гремучий
Бежит с высоких скал,
Гаральд пред ним остановился
И шлем тяжелый снял;
Но не успел воды студеной
Напиться вдоволь он,
Ему уж силы изменяют,
Глаза смыкает сон.
И вот, на камень опустившись,
Поник он головой,
И дремлет, дремлет там столетья.
Гаральд, боец седой.
Когда же молния сверкает,
И лес кругом трещит,
Тогда хватает он тревожно
Сквозь сон, свой меч и щит.
Дон Массиа из Кастильи,
По прозванию: влюбленный,
В Архоньинской башне плакал
О подруге незабвенной.
За богатого вельможу
Она выдана недавно,
А певец за верность к милой
Заключен в тюрьму бесславно.
За решеткой там певал он,
Так что лутники внимали,
Так что листья под окошком,
Внемля песням, трепетали.
Трубадуры ли ей пели,
Или ветры доносили,
Только все поэта песни
До прекрасной доходили.
Но за нею строгим оком
Наблюдал супруг суровый.
«Долго ль будешь ты мне страшен,
И закованный в оковы!»
Вот, надев свои доспехи,
На коня супруг садится,
Скачет в дальную Гренаду,
К Архоньинской башне мчится.
В это время за решеткой
Трубадур Массиа юный
Пел любовь свою так сладко,
Ударял так звонко в струны.
И, с седла привставши, пику
В грудь Массии изверг кинул;
С песнью сладостной, как лебедь,
Мир земной поэт покинул.
И, победой восхищенный,
Едет в замок муж ревнивый,
Горе, изверг! Нет поэта,
Но его все песни живы.
По Испании те песни
Всюду носятся, летают:
Всем пленяют слух, убийцу ж,
Словно гарпии, терзают.
Часто он в разгульном пире,
Слыша песни, вдруг бледнеет;
Часто в полночь пробужденный
Звуком их дохнуть не смеет.
Всюду в городе, в долинах,
Слышат звуки роковые
И, как духи, слух терзают
Песни сладкие Массии.
Перед дружиной на коне
Гаральд, боец седой,
При свете полныя луны,
Везжает в лес густой.
Отбиты вражьи знамена
И веют и шумят,
И гулом песней боевых
Кругом холмы гудят.
Но что порхает по кустам?
Что зыблется в листах?
Что налетает с вышины
И плещется в волнах?
Что так ласкает, так манит?
Что нежною рукой
Снимает меч, с коня влечет
И тянет за собой?
То феи… в легкий хоровод
Слетелись при луне.
Спасенья нет; уж все бойцы
В волшебной стороне.
Лишь он, бесстрашный вождь Гаральд,
Один не побежден:
В нетленный с ног до головы
Булат закован он.
Пропали спутники его;
Там брошен меч, там щит,
Там ржет осиротелый конь
И дико в лес бежит.
И едет, сумрачно-уныл,
Гаральд, боец седой,
При свете полныя луны
Один сквозь лес густой.
Но вот шумит, журчит ручей —
Гаральд с коня спрыгнул,
И снял он шлем и влаги им
Студеной зачерпнул.
Но только жажду утолил,
Вдруг обессилел он;
На камень сел, поник главой
И погрузился в сон.
И веки на утесе том,
Главу склоня, он спит:
Седые кудри, борода;
У ног копье и щит.
Когда ж гроза, и молний блеск,
И лес ревет густой, —
Сквозь сон хватается за меч
Гаральд, боец седой.
Со сводом горных хрусталей
Между скалами грот есть дивный;
Ему, по благости своей,
Господь дал чудный гул отзывный:
Поет ли кто, иль говорит,
В нем гул, как колокол, гудит.
Впервые юная чета,
Сгарая страстью чувств взаимной,
Друг другу вымолвила да
В его тени гостеприимной, —
И чисто грот речей их пыл
Как колокольчик, повторил.
На каменной скамейке сев,
В нем два студента пировали,
Сливали пьяный свой напев
И чащу в чашу ударяли, —
И никогда еще с тех пор
Так не гремело эхо гор
Два мужа с думой на челе,
Священным связаны обетом,
О рабстве в их родной земле
Вели беседу в гроте этом, —
И глухо грот гудел кругом,
Как колокол над мертвецом.
Я на горах пасу стада;
Внизу чуть видны города.
Здесь раньше солнышко встает
И позже вечер настает.
Я сын свободных гор!
Здесь чистый ключ скалу пробил;
Меня он первого поил.
Рекой он мчится там, в лугах;
А я вмещал его в руках.
Я сын свободных гор!
Мне горы — родина и дом.
Гроза ль кругом, гремит ли гром,
Шипит ли молния змеей,
Не заглушить им голос мой.
Я сын свободных гор!
В грозу под солнцем я стою;
Она ревет, а я пою.
А разозлится, крикну ей:
«Не тронь ты горных шалашей!»
Я сын свободных гор!
Когда ж ударят вдруг в набат
И вспыхнет где одна из хат,
Я вмиг туда! Топор в руках,
И та же песня все в устах:
Я сын свободных гор!
Обяты дремучею мглой, предо мной
Долины и горы лежат в тишине.
Все спит; ветерок не приносит ночной
Ни звука страданья ко мне.
Заботой о счастии всех удручон,
Я в думах сидел и за кубком вина.
Луной озарен голубой небосклон…
Душе моей воля нужна!
Торжественной жизни полны небеса
В мерцании звездных таинственных рун;
Мне слышатся дивные там голоса
При тихом бряцании струн.
Мой глаз отуманен и волос мой сед;
Оружие праздно висит на стене;
Дела мои правы, и прав мой совет…
Пора успокоиться мне!
О, что же ты медлишь, желанный покой?
Возьми меня, вечная ночь, и умчи
Туда, где слышнее хор песни святой,
Где звездные ярче лучи!
Лучший друг мой, собрат мой любимый и я
Рядом шли в смертоносном бою.
С колыбели мы кровные были друзья,
Свято чтили мы дружбу свою.
Бой кипел, кучи трупов валились вокруг,
Но зловещая пуля одна
Засвистала, —и пал сотоварищ, мой друг,
Пал для вечнаго, смертнаго сна.
Бой кипел, дико пламя, и грохот, и гул
Разливались грозней и грозней.
На прощание руку мне друг протянул
Перед мигом кончины своей.
Но руки не успел я собрату пожать
На кровавом и смертном пути:
В этот миг должен был я ружье заряжать.
Милый друг мой, навеки прости!…
Зима, зима лихая!
Как мал и тесен свет!
Ни в хатах, ни в долинах —
Нигде простору нет!
Иду ли мимо дома,
Где милая живет, —
Ея не видно: окна
Покрыл узорный лед.
Прижму ли к сердцу руки
И перейду порог —
Она сидит, не взглянет:
Отец суров и строг.
О лето золотое!
Широк с тобою свет!
На верх ли гор взберешься —
Ограды взору нет.
Когда с зеленой выси
Мне милая видна,
Зову — и зов мой слышит
Вдали она одна.
Когда сидим цалуясь
Мы на горах вдвоем,
Мы никому не видны —
И видим все кругом!
В тихий час безлунной ночи
Тут стоял он под алтаном,
Пел с гармонией небесной
Песнь любви под звон гитары.
Вдруг соперника он встретил
И сразился с ним отважно;
Искры сыпались с мечей их,
Стены вторили ударам.
Долг он рыцаря ислолнил
На служенье знатной дамы,
И во мне любовь проснулась
К дорогому незнакомцу.
Рано утром я сегодня
Посмотрела вниз с алтана:
От него лишь кровь осталась
За меня им пролитая.
Зачем стоишь ты одинок
И грустно смотришь в даль?
Скажи, открой мне, пастушок:
О чем твоя печаль?
Ах, я грущу все об одном:
Увял мой бедный луг;
Нигде цветочка нет на нем,
И мрачно все вокруг!
Забудь печаль, мой юный друг,
Как сон, она пройдет:
С весною твой любимый луг
Роскошней разцветет.
Но видишь крест? там иногда
Я плачу о былом:
Не разцветет он никогда
На холме гробовом!
Был у меня товарищ,
Товарищ дорогой.
Бил барабан тревогу;
Он шел со мною в ногу,
Шаг в шаг, рука с рукой.
Тут вдруг шальная пуля,
Не мне ли? Нету; с ног
Его рядком свалило,
Как словно отхватило
От тела мне кусок.
Он протянул мне руку;
А мне — вбивать заряд.
«Ну, не взыщи, сердечный!
Дай мира в жизни вечной
Тебе господь, камрад!»
«Что за песня, о родная,
Разбудила вдруг меня?..
Посмотри: пора ночная!
Кто же, кто пришел сюда?»
— Никого, дитя, не видно,
Ничего здесь не слыхать…
Кто тебя, дитя больное,
Станет песнью утешать?
«Это песня неземная…
Нет! то ангелы поют.
Мать! прости!.. Меня отсюда
Звуки чудные влекут».
Ах! не кладите в могилу меня
В ясное утро весенняго дня!
Если меня схоронить захотите,
Лучше в густую траву положите!
Любо в траве и в цветах мне лежать:
Издали будет свирель мне звучать,
А в вышине будут плыть надо мною
Майския тучки прозрачной грядою!