Из темного ущелия Кармила
На солнце выполз Агасвер. Другое
Тысячелетье шло к концу с тех пор,
Как он бродил, бичуемый тревогой,
По всем странам.—Когда, идя на казнь,
Христос под крестной ношею склонился
И отдохнуть у двери Агасвера
На миг остановился, Агасвер
Его сурово оттолкнул,—и дальше
Пошел Христос и пал под тяжкой ношей
Без слова, без стенанья. Тут предстал
Пред Агасвера грозный ангел Смерти
И с гневным взглядом молвил: «Отдохнуть
Ты сыну человеческому не дал;
Не знай же сам ты отдыха отныне,
Бесчеловечный, до его второго
Пришествия!»
И черный адский демон
Гнал Агасвера из страны в страну,—
И не было гонимому ни сладкой
Надежды умереть, ни утешенья
Найти успокоение в могиле.
Из темного ущелия Кармила
На солнце вышел Агасвер. С лица
И с бороды стряхнул он пыль; из груды
Костей, нагроможденных тут, взял череп
И по горе метнул его с размаха.
Запрыгал череп, зазвенел о камни—
И разлетелся вдребезги. «То был
Отец мой!»—Агасвер проскрежетал.
Еще схватил он череп—и еще…
Семь черепов, кружася, покатились
С утеса на утес. «А это—это…—
Он восклицал с налившимися кровью
Безумными глазами,—это были
Мои все жены!» Черепа катились…
Еще… Еще… «А это—это были
Мои все дети!—скрежетал несчастный. —
И умерли! Они могли… а я,
Отверженный, я не могу! нет смерти!
Грознейший суд мучительнейшей карой
Навеки надо мной отяготел.
И пал Ерусалим. Я с лютой злобой
Смотрел, как мрут другие,—и кидался
В обятья пламени, и ярой бранью
Дразнил меч римлян. Грозное проклятье
Меня как бронь хранило: я не умер!
И рухнул Рим, всесветный исполин.
Я голову и грудь свою подставил.
Он рухнул и меня не раздавил.
Передо мною нации рождались
И умирали; я же оставался,
Не умирал! С вершин, одетых в тучи,
Кидался я в пучину; но прилив
Меня волною выносил на сушу,
И жгучий яд существованья снова
Меня палил. К запекшемуся зеву
Волкана я взобрался. Я скатился
В его утробу. Там стонал и выл
Я десять месяцев в чаду и мраке;
Ногтями рыл курящееся устье…
И огненная матка разродилась
Потоком лавы, и меня опять
Из пламенного выкинула зева,
И в пепле шевельнулся я—живой!
В горящий лес я бросился. Я бегал,
Беснуясь, средь пылающих деревьев.
С волос своих они меня кропили
Огнем,—и пухло тело у меня,
И ныла кость. Но не сгорел я! жив!
И ринулся я в дикий пыл войны.
В грозе кровавых битв с врагом сходился
Лицом к лицу. Ругательством поносным
Я разжигал и галла и германца;
Но от меня отскакивали стрелы,
Обламывались копья об меня.
Об череп мой в осколки разлетались
Кривые сабли сарацинов. Пули
В меня летели градом—как горох
В железный панцирь. Молнии сраженья,
Змеясь, мне опоясывали тело,
И—как утес, зубчатою вершиной
Поднявшийся за тучи,—оставался
Я невредим. Напрасно слон меня
Топтал; напрасно конь своим железным
Копытом бил, дыбясь средь ярой сечи!—
Пороховой подземный взрыв меня
Высоко взбросил; оглушенный, тяжко
Упал на землю я—и очутился
Средь изможженных трупов, весь обрызган
Их кровью, мозгом,—жив и невредим!
На мне ломались молот и топор;
У палачей мертвели руки; зубы
У тигров притуплялись. В цирке лев
Голодный растерзать меня не мог.
Я подползал к норе гремучих змей;
Кровавый гребень щекотал дракону.
И жало змей меня не заражало;
Терзал и грыз дракон, не умерщвляя.
И я пошел плевать хулой и бранью
В лицо тиранам. Говорил Нерону:
«Ты пес! ты кровопийца!» Христиерну
Я говорил: «Ты пес! ты кровопийца!»
Мулею Измаилу говорил:
«Ты пес! ты кровопийца!» И тираны
Мне злейшие придумывали пытки
И казни… Но меня не умертвили.
О, ужас! умереть не мочь! покоя
Не мочь найти, томясь и изнывая!
И все влачить иссохшее, как труп,
И тлением пропахнувшее тело!
Столетья и тысячелетья—видеть
Перед собой зияющую пасть
Чудовища _Одно и тоже_! видеть,
Как Время, в ненасытном любодействе
И в вечном голоде детей рождает
Иль пожирает! Умереть не мочь!
О беспощадный мститель! есть ли казнь
Грознейшая в твоей всевластной воле?
Казни меня, казни меня ты ею!
О, если б пасть от одного удара
И с этой выси покатиться вниз,
И у подошвы горной растянуться,
И, вздрогнув,—прохрипеть и умереть!"
И Агасвер шатнулся: смутный гул
Ему наполнил уши; тьма покрыла
Горячие зеницы.—Светлый ангел
Взял на руки его и снес в ущелье,
И там сложил и молвил: «Агасвер!
Спи мирным сном! Не вечен божий гнев».
Из мрачнаго, пустыннаго ущелья,
Едва дыша, выходит Агасфер.
Две тысячи годов уже промчалось
С-тех-пор, как он по всем странам земли
Скитается, не ведая покоя
И отдыха. Две тысячи годов
Прошло с-тех-пор, как Искупитель мира,
Лишившись сил под бременем креста,
Сел отдохнуть пред дверью Агасфера;
Но Агасфер, сурово оттолкнув
Спасителя, прогнал его с порога.
Христос упал; но гневный ангел смерти
Перед жидом явился и сказал:
«Ты отказал Спасителю в минуте
Спокойствия и отдыха; за-то
С минуты сей до новаго прихода
Его в ваш мир и ты не будешь знать
Спокойствия и отдыха!» Свершилось!
Из края в край пошол ты, Агасфер,
Скитаешься, гонимый адским духом,
И падаешь, и тщетно смерть зовешь!
Из мрачнаго пустыннаго ущелья,
Едва дыша, выходит Агасфер;
Из черепов, у ног его лежащих,
Берет один и гневно со скалы
Бросаст вниз—и вслед за ним другие
Летят туда жь, a Вечный Жид глядит
В отчаяньи и дико восклицает:
«Вот этот был отец мой, эти вот —
Жена моя, и дети, и родные!
И все они—все умереть могли,
И только я, отверженец проклятый,
Обязан жить. Под Титовым мечем
Ерусалим священный разрушался:
Я ринулся в опасность, посылал
В лицо врагам ругательства. проклятья
И жаждал быть убитым; но—увы —
По воздуху проклятья разлетались…
Народ мой пал—a я остался жив.
Рим затрещал и начал быстро падать:
Под страшнаго колосса наклонил
Я голову—он рухнул, но остался
Я невредим. Народы вкруг меня
Являлися и гибнули безследно,
Лишь я один, один не умирал.
С подоблачных утесов я кидался
В морскую глубь, но волны вновь меня
Выбрасывали на берег—и снова
Под огненным проклятьем бытия
Я мучился. В жерло суровой Этны,
Как бешеный, я бросился и ждал
Погибели, но Этна задымилась —
И в огненном потоке лавы я
Был выброшен на землю и не умер.
В ряды бойцов, в смертельнейший разгар
Сражения я бешено кидался;
Но тучи стрел ломалися на мне,
На черепе моем мечи тупились,
Град пуль меня безвредно осыпал
И молнии сражения безсильно
Змеилися по телу моему,
Как по скале сурово-неприступной.
Напрасно слон давил меня собой,
Напрасно конь топтал меня подковой,
Напрасно взрыв пороховой меня
Взметал на верх: на землю снова падал
Я невредим и в лужах кровяных,
Средь груд костей моих собратий ратных,
Меж мертвецов лежал один живой.
Я убегал в далекия пустыни:
Там предо мной спокойно проходил
Голодный лев, там тигр безсильно зубы
Точил на мне, там ядовитый змей
Пронзал насквозь своим смертельным жалом
Всю грудь мою—и умертвить не мог.
Я приходил к тиранам кровожадным,
Проклятьями и бравью осыпал
Мулей-пашу, Нерона, Христиерна;
Не мало мук и пыток для меня
Они изобрели—и я не умер.
Не умирать! увы, не умирать!
В душе носить могильный смрад и холод,
Не телом жить! Смотреть, как каждый час
Развратное, прожорливое время
Родит детей и пожирает их!
Не умирать! не умирать! Проклятье!
О, мой Господь! о, гневный мой Судья!
Коль есть еще в Твоей деснице кара
Страшнейшая—на голову мою
Пошли ее, убей меня скорее!»
И он упал без чувств. Тогда пред ним,
Весь кротостью сияя, светлый ангел
Предстал и снес несчастнаго жида
В пустынное ущелье и промолвил:
«Спи, Агасфер, спи безмятежным сном:
Не вечно Бог карает преступленье!»
Так вот он, склеп, наполненный князьями!
Так вот где, в этих каменных гробах,
Покоится холодный, гордый прах
Людей, считавшихся богами!
Как скупо здесь ложится свет дневной
На эти разукрашенныя плиты,
Которыми заботливо прикрыты
Все ужасы страны родной.
Здесь неуместной пышности явленья
Твердят вам про изменчивость судьбы;
Здесь тускнут золоченные гербы,
Последний отблеск самомненья.
И мраморные ангелы кругом,
С недвижимо застывшими слезами,
Глядят тупыми, мертвыми глазами
Над этим мертвым торжеством.
Насмешкой над раздавленным народом,
Во всем печаль продажная царит.
Здесь каждый шаг болезненно звучит
Под отсырелым, мрачным сводом.
Как-будто для властительных судей
Суд времени в тех звуках раздается:
Среди величья резко выдается
Здесь все ничтожество людей.
Не дышет необузданною страстью
Грудь мертвеца, таившая разврат;
Не разольет она свой гнусный яд
Во вред любви, труду и счастью.
Сгнила рука, что почерком пера
Оковывала ум и вдохновенье,
Тюрьмой гасила светочь просвещенья,
Зарю свободы и добра.
И в черепе безтрепетной особы
Презрительный не загорится взор,
Не изречет он смертвый приговор
Единым блеском дикой злобы.
Сюда идите, подлые льстецы,
Нашоптывать восторг ваш заученый,
Хвалить и славить, в речи разцвеченой,
Из крови всплывшие венцы.
Но нет, вы знаете—и похвалами
Князей умерших вам не воскресить;
У этих трупов нечего просить:
Они не встанут перед нами.
Они ничем—ничем не наградят,
Ни даже снисходительной улыбкой,
Изысканную пошлость речи гибкой
И ваш молящий, рабский взгляд.
Вы с тем же рвением от них бежали,
С каким, бывало, прежде льнули к ним,
И те же речи шепчете другим,
Которыя вы им шептали.
И вот пришлось им здесь одним лежать.
Никто их сожаленьем не помянет,
Никто с печалью искренной не глянет
На эту суетную кладь.
Осенены участием поддельным,
Нелепой роскошью окружены,
Года, века они лежать должны
Каким-то бременем безцельным.
На каменной могиле никогда
Весной не брызнет зелень молодая,
К ней не подсядет пахарь, отдыхая
От плодотворнаго труда.
Не здесь отыскивать потомки станут
Священный прах наставников своих,
Когда лучи их мыслей, слов живых
Сквозь мрак невежества промянут.
Нас может заманить сюда одно
Лишь праздное, пустое любопытство,
Чтоб видеть, как загробное безстыдство
Бывает жалко и смешно.
И оттого нам здесь легко вздохнется,
Что мертвый сон ничем не пробудим,
Что трупы замурованы—и к ним
Ни жизнь, ни власть ужь не вернется.
«Мой кончен путь—и вот уже склоняю
Свою главу в неведомую ночь.
И я умру. Мой тусклый взор, который
Так часто пред Всесильным проливал
Любви святой неведомыя слезы,
Закроет смерть холодною рукой.
Хотя во мне природа человека
Дрожит, но не колеблюсь я: молю
Я Господа, чтоб подал подкрепленье —
Меня уже все силы оставляют…
Ах! Господи! молю: и от меня
Не отврати Ты светлаго лица!
«Я грешник, да, великий грешник, Боже!
Но пред Твоим священным алтарем
Раскаянье принес я со слезами;
Рыдая, бил себя во грудь; взывал
Я—«милостив мне грешному Ты буди!»
Обуздывал порывы я страстей
И бурю их удерживать умел я;
Боролся я за веру, за Христа
И ближних я не оскорблял в страданьи —
Теперь Ты зришь, о Боже! смерть близка…
Ах, Господи! молю: и на меня
Брось взгляд благой от светлаго лица!
«Перед Твоим величием предстанет
Сегодня дух мой и ничтожный прах
Покинет он; но грозный, неизменный,
Твой строгий суд меня ужь не страшит —
Без робости перед него явлюся:
Известно мне я верую в Кого!
Смерть крадется все ближе, ближе —
И сердце мне теснит уже она.
Господь-Христос, прими в свои обятья
Мой сирый дух!» И он главой поник.
Последний звук из груди вылетает —
И духом он ужь в небесах парит.