Все простота: стекольные осколки,
Жар августа и духота карболки,
Как очищают от врага дорогу,
Как отнимают руку или ногу.
Умом мы жили и пустой усмешкой,
Не знали, что закончим перебежкой,
Что хрупки руки и гора поката,
Что договаривает все граната.
Редеет жизнь, и утром на постое
Припоминаешь самое простое:
Не ревность, не заносчивую славу —
Песочницу, младенчества забаву.
Распались формы, а песок горячий
Ни горести не знает, ни удачи.
Осталась жизни только сердцевина:
Тепло руки и синий дым овина,
Луга туманные и зелень бука,
Высокая военная порука —
Не выдать друга, не отдать без боя
Ни детства, ни последнего покоя.
Настанет день, скажи — неумолимо,
Когда, закончив ратные труды,
По улицам сраженного Берлина
Пройдут бойцов суровые ряды.
От злобы побежденных или лести
Своим значением ограждены,
Они ни шуткой, ни любимой песней
Не разрядят нависшей тишины.
Взглянув на эти улицы чужие,
На мишуру фасадов и оград,
Один припомнит омраченный Киев,
Другой — неукротимый Ленинград.
Нет, не забыть того, что было раньше.
И сердце скажет каждому: молчи!
Опустит руки строгий барабанщик,
И меди не коснутся трубачи.
Как тихо будет в их разбойном мире!
И только, прошлой кровью тяжелы,
Не перестанут каменных валькирий
Когтить кривые прусские орлы.
О той надежде, что зову я вещей,
О вспугнутой, заплаканной весне,
О том, как зайчик солнечный трепещет
На исцарапанной ногтем стене.
(В Испании я видел, средь развалин
Рожала женщина, в тоске крича,
И только бабочки ночные знали,
Зачем горит оплывшая свеча.)
О горе и о молодости мира,
О том, как просто вытекает кровь,
Как новый город в Заполярье вырос
И в нем стихи писали про любовь,
О трудном мужестве, о грубой стуже,
Как отбивает четверти беда,
Как сердцу отвечают крики ружей
И как молчат пустые города,
Как оживают мертвые маслины,
Как мечутся и гибнут облака
И как сжимает ком покорной глины
Неопытная детская рука.
Есть в хаосе самом высокий строй,
Тот замысел, что кажется игрой,
И, может быть, начертит астроном
Орбиту сердца, тронутого сном.
Велик и дивен океана плач.
У инея учился первый ткач.
Сродни приливам и корням близка
Обыкновенной женщины тоска.
И есть закон для смертоносных бурь
И для горшечника, кладущего глазурь, —
То — ход страстей, и зря зовут судьбой
Отлеты птиц иль орудийный бой.
Художнику свобода не дана,
Он слышит, что бормочет тишина,
И как лунатик, выйдя в темноту,
Он осязает эту темноту.
Не переставить звуки и цвета,
Не изменить кленового листа.
И дружбы горяча тяжелая смола,
И вечен след от легкого весла.
Мы жили в те воинственные годы,
Когда, как джунглей буйные слоны,
Леса ломали юные народы
И прорывались в сон, истомлены.
Такой разгон, такое непоседство,
Что в ночь одну разгладились межи,
Растаял полюс, будто иней детства,
И замерли, пристыжены, стрижи.
Хребту приказано, чтоб расступиться,
Русло свое оставила река,
На север двинулись полки пшеницы,
И розы зацвели среди песка.
Так подчинил себе высокий разум
Лёт облака и смутный ход корней,
И стала ночь, обглоданная глазом,
Еще непостижимей и черней.
Стихи писали про любви уловки,
В подсумок зарывали дневники,
А женщины рожали на зимовке,
И уходили в море моряки.
Из земной утробы Этновою печью
Мастер выплеснул густое серебро
На обугленные черные предплечья
Молодых подручных мастеров.Домна чрева средь былого буерака.
Маховое сердце сдвинуло века.
И тринадцатым созвездьем Зодиака
Проросла корявая рука.Первая жена, отдавшаяся мужу,
Теремовая затворница моя,
Огнь твоих соитий леденили стужи,
Чресла надорвалися в боях.Но немой вселенной звездчатое темя,
Вспыхнувшие маяки небесных дамб,
Девства кровь и мужа огненное семя
Затвердели камнем диаграмм.Здесь, в глухой Калуге, в Туле иль в Тамбове,
На пустой обезображенной земле
Вычерчено торжествующей Любовью
Новое земное бытие.
Взвился рыжий, ближе! Ближе!
И в осенний бурелом
Из груди России выжег
Даже память о былом.Он нашел у двоеверки,
Глубоко погребено,
В бурдюке глухого сердца
Италийское вино.На костре такой огромной,
Оглушающей мечты
Весело пылают бревна
Векового Калиты.Нет, не толп суровый ропот,
А вакхический огонь
Лижет новых протопопов
Просмоленную ладонь.Страшен хор задорных девок:
Не видать в ночи лица,
Только зреют грозди гнева
Под овчиною отца.Разъяренная Россия!
Дых — угрюмый листобой,
В небе косы огневые,
Расплетенные судьбой.Но из глаз больших и серых,
Из засушливых полей
Высекает древний Эрос
Лиры слезный водолей.
Когда приходите Вы в солнечные рощи,
Где сквозь тенистый свод сверкает синева,
Мне хочется сказать, сказать как можно проще
Вам только тихие и нежные слова.Но вы пришли ко мне, чтоб плакать о нарциссах,
Глядеть на ветку гибких орхидей,
И только там, вдали, у строгих кипарисов,
Вы вся становитесь изысканно нежней.Не тешат Вас тогда ни радостные птицы,
Ни в сонных заводях усталая река,
И не глядите Вы, как быстрые зарницы
Сверкают по небу и режут облака.Вы говорите мне: «Моим глазам не верьте,
Я не жила, как Вы, в оливковых садах.
И я любить могу цветы любви и смерти,
Что медленно цветут в заброшенных местах».
Потеют сварщики, дымятся домны,
Все высчитано — поле и полет,
То век, как карлик с челюстью огромной
Огнем плюется и чугун жует.
А у ворот хозяйские заботы:
Тысячелетий, тот, что в поте, хлеб,
Над трубами пернатые пилоты,
И возле шлака яркий курослеп.
А женщина младенца грудью кормит,
Нема, приземиста и тяжела,
Не помышляя о высокой форме,
О торжестве расчета и числа.
Мне не предать заносчивого века,
Не позабыть, как в огненной ночи
Стихии отошли от человека,
И циркуль вывел новые лучи.
Но эта мать, и птицы в поднебесье,
И пригорода дикая трава —
Все удивительное равновесье
Простого и большого естества.
Я должен вспомнить — это было:
Играли в прятки облака,
Лениво теплая кобыла
Выхаживала сосунка,
Кричали вечером мальчишки,
Дожди поили резеду,
И мы влюблялись понаслышке
В чужую трудную беду.
Как годы обернулись в даты!
И почему в горячий день
Пошли небритые солдаты
Из ошалевших деревень!
Живи хоть час на полустанке,
Хоть от свистка и до свистка.
Оливой прикрывали танки
В Испании.
Опять тоска.
Опять несносная тревога
Кричит над городом ночным.
Друзья, перед такой дорогой
Присядем малость, помолчим,
Припомним все, как домочадцы, —
Ту резеду и те дожди,
Чтоб не понять, не догадаться,
Какое горе впереди.
К чему слова и что перо,
Когда на сердце этот камень,
Когда, как каторжник ядро,
Я волочу чужую память?
Я жил когда-то в городах,
И были мне живые милы,
Теперь на тусклых пустырях
Я должен разрывать могилы,
Теперь мне каждый яр знаком,
И каждый яр теперь мне дом.
Я этой женщины любимой
Когда-то руки целовал,
Хотя, когда я был с живыми,
Я этой женщины не знал.
Мое дитя! Мои румяна!
Моя несметная родня!
Я слышу, как из каждой ямы
Вы окликаете меня.
Мы понатужимся и встанем,
Костями застучим — туда,
Где дышат хлебом и духами
Еще живые города.
Задуйте свет. Спустите флаги.
Мы к вам пришли. Не мы — овраги.
На ночь глядя выслали дозоры.
Горя повидали понтонеры.
До утра стучали пулеметы,
Над рекой сновали самолеты,
С гор, раздроблены, сползали глыбы,
Засыпали, проплывая, рыбы,
Умирая, подымались люди,
Не оставили они орудий,
И зенитки, заливаясь лаем,
Били по тому, что было раем.Другом никогда не станет недруг,
Будь ты, ненависть, густой и щедрой,
Чтоб не дать врагам ни сна, ни хлеба,
Чтобы не было над ними неба,
Чтоб не ластились к ним дома звери,
Чтоб не знать, не говорить, не верить,
Чтобы мудрость нас не обманула,
Чтобы дулу отвечало дуло,
Чтоб прорваться с боем через реку
К утреннему, розовому веку.
Бои забудутся, и вечер щедрый
Земные обласкает борозды,
И будет человек справлять у Эбро
Обыкновенные свои труды.
Все зарастет — развалины и память,
Зола олив не скажет об огне,
И не обмолвится могильный камень
О розовом потерянном зерне.
Совьют себе другие гнезда птицы,
Другой словарь придумает весна.
Но вдруг в разгул полуденной столицы
Вмешается такая тишина,
Что почтальон, дрожа, уронит письма,
Шоферы отвернутся от руля,
И над губами высоко повиснет
Вина оледеневшая струя,
Певцы гитару от груди отнимут,
Замрет среди пустыни паровоз,
И молча женщина протянет сыну
Патронов соты и надежды воск.
Когда задумчивая Сена
Завечереет и уснет,
В пустых аллеях Сен-Жермена
Ко мне никто не подойдет.Иль, может, из приемной залы
К вечерней службе Saint-Sulpice
Пройдет немного запоздалый
И розовеющий маркиз.Навстречу белая маркиза
В своей карете проплывет
И тайной детского каприза
К нему головку повернет.Она недавно из Версаля,
Ей памятны его балы,
Где с ней охотно танцевали
И королевские послы.Запачкав в серебристой пудре
Седые кончики манжет,
Маркиз, откидывая кудри,
Ей улыбается в ответ.От лунных отблесков бледнея,
Он дальше медленно идет.
В пустых заброшенных аллеях
Ко мне никто не подойдет.
Додумать не дай, оборви, молю, этот голос,
Чтоб память распалась, чтоб та тоска раскололась,
Чтоб люди шутили, чтоб больше шуток и шума,
Чтоб, вспомнив, вскочить, себя оборвать, не додумать,
Чтоб жить без просыпу, как пьяный, залпом и на пол,
Чтоб тикали ночью часы, чтоб кран этот капал,
Чтоб капля за каплей, чтоб цифры, рифмы, чтоб что-то,
Какая-то видимость точной, срочной работы,
Чтоб биться с врагом, чтоб штыком — под бомбы, под пули,
Чтоб выстоять смерть, чтоб глаза в глаза заглянули.
Не дай доглядеть, окажи, молю, эту милость,
Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни случилось.
Наступали. А мороз был крепкий.
Пахло гарью. Дым стоял тяжелый.
И вдали горели, будто щепки,
Старые насиженные села.
Догорай, что было сердцу любо!
Хмурились и шли еще поспешней.
А от прошлого остались трубы
Да на голом дереве скворешня.
Над золою женщина сидела, —
Здесь был дом ее, родной и милый,
Здесь она любила и жалела
И на фронт отсюда проводила.
Теплый пепел. Средь густого снега
Что она еще припоминала!
И какое счастье напоследок
Руки смутные отогревало!
И хотелось бить и сквернословить,
Перебить — от жалости и злобы.
А вдали как будто теплой кровью
Обливались мертвые сугробы.
Чтоб истинно звучала лира,
Ты должен молчаливым быть,
Навеки отойти от мира,
Его покинуть и забыть.И Марс, и Эрос, и Венера,
Поверь, они не стоят все
Стиха ослепшего Гомера
В его незыблемой красе.Как математик логарифмы,
Как жрец законы волшебства,
Взлюби ненайденные рифмы
И необычные слова.Ты мир обширный и могучий
С его вседневной суетой
Отдай за таинство созвучий,
Впервые познанных тобой.Ты не проси меча у Музы,
Не уводи ее во храм
И помни: всяческие узы
Противны истинным певцам.Пред Музой будь ты ежечасно,
Как ожидающий жених.
Из уст ее прими бесстрастно
Доселе не звучащий стих.
Громкорыкого Хищника
Пел великий Давид.
Что скажу я о нищенстве
Безпризорной любви? От груди еле отнятый,
Грош вдовицы зацвел
Над хлебами субботними
Роем огненных пчел.Бьются души обвыклые,
И порой — не язык —
Чрево древнее выплеснет
Свой таинственный крик.И по-новому чуждую
Я припомнить боюсь,
Этих губ не остуженных
Предрассветную грусть.Но заря Понедельника,
Закаляя тоску,
Ухо рабье, как велено,
Пригвоздит к косяку.Клювом вырвет заложника
Из расхлябанных чресл.
Это сердце порожнее,
И полуденный блеск! Крики черного коршуна!
Азраила труба!
Из горчайших, о горшая,
Золотая судьба!
Обрывки проводов. Не позвонит никто.
Как человек, подмигивает мне пальто.
Хозяева ушли. Еще стоит еда.
Еще в саду раздавленная резеда.
Мы едем час, другой. Ни жизни, ни жилья.
Убитый будто спит. Смеется клок белья.
Размолот камень, и расщеплен грустный бук.
Леса без птиц, и нимфа дикая без рук.
А в мастерской, средь красок, кружев и колец,
Гранатой замахнулся на луну мертвец,
И синевой припудрено его лицо.
Как трудно вырастить простое деревцо!
Опять развалины — до одури, до сна.
Невыносимая чужая тишина.
Скажи, неужто был обыкновенный день,
Когда над детворой еще цвела сирень!
Нежное железо — эти скрепы,
Даже страсть от них изнемогла.
Каждый вздох могильной глиной лепок,
Топки шепоты и вязок глаз.Чтоб кружиться карусельным грифом,
Разлетевшись — прискакать назад.
В каждой родинке такие мифы,
Что и в ста томах не рассказать.Знаешь этих просыпаний смуту,
Эти шорохи и шепота? —
Ведь дыханье каждую минуту
Может убежать за ворота.Двух сердец такие замиранья,
Залпы перекрестные и страх,
Будто салютуют в океане
Погибающие крейсера.Как же должен биться ток багряный,
Туго стянутый в узлы висков,
Чтоб любовь, надышанная за ночь,
Не смешалась с роем облаков?