Сбивая привычной толпы теченье,
Высокий над уровнем шляп и спин,
У аптеки на площади Возвращения
В чёрной полумаске стоит гражданин.Но где же в бархате щели-глазки,
Лукавый маскарадный разрез косой?
По насмерть зажмуренной чёрной маске
Скользит сумбур пестроты земной.Проходит снаружи, не задевая,
Свет фар, салютные искры трамвая
И блеск слюдяной
Земли ледяной.А под маской — то, что он увидал
В последний свой зрячий миг:
Кабины вдруг замерцавший металл,
Серого дыма язык,
Земля, поставленная ребром,
И тонкий бич огня под крылом.Когда он вернулся… Но что рассказ –
Что объяснит он вам?
А ну зажмурьтесь хотя б на час –
Ступайте-ка в путь без глаз.Когда б без света вы жить смогли
Хоть час на своём веку,
Натыкаясь на каждую вещь земли.
На сочувствие, на тоску, —Представьте: это не шутка, не сон –
Вы век так прожить должны…
О чём вы подумали? Так и он
Думал, вернувшись с войны.Как жить? Как люди живут без глаз,
В самом себе, как в тюрьме, заточась,
Без окон в простор зелёный?
Расписаться за пенсию в месяц раз
При поддержке руки почтальона,
Запомнить где койка, кухня, вода,
Да плакать под радио иногда… Приди, любовь, если ты жива!
Пришла. Но как над живой могилой –
Он слышит — мучительно клея слова
Гримасничает голос милой.«Уйди, не надо, — сказал он ей, —
Жалость не сделаешь лаской».
Дверь — хлоп. И вдруг стало втрое темней
Под бархатной полумаской.Он сидел до полуночи не шевелясь.
А в городе за стеной
Ликовала огней звёздная вязь
Сказкою расписной.Сверкают — театр, проспект, вокзал,
Алмазинки пляшут в инее,
И блистают у молодости глаза –
Зелёные, карие, синие… Морозу окно распахнул слепой,
И крикнул в ночь: «Не возьмёшь, погоди ты!..»
А поздний прохожий на мостовой
Нашёл пистолет разбитый.Недели шли ощупью. Но с тех пор
Держал он данное ночью слово.
В сто двадцать секунд сложнейший прибор
Собирают мудрые пальцы слепого.По прибору, который слепой соберёт,
Зрячий водит машину в слепой полёт.И когда через месяц опять каблучки
Любимую в дом занесли несмело,
С ней было поступлено по-мужски,
И больше она уйти не сумела.И теперь, утомясь в теплоте ночной,
Она шепчет о нём: «Ненаглядный мой!»Упорством день изнутри освещён –
И отступает несчастье слепое.
Сегодня курсантам читает он
Лекцию «Стиль воздушного боя».И теперь не заметить вам, как жестоко
Прошла война по его судьбе.
Только вместо «Беречь как зеницу ока»
Говорит он — «Беречь, как волю к борьбе».Лицо его пристально и сурово,
Равнодушно к ласке огней и теней.
Осмотрели зоркие уши слепого
Улицу, площадь, машины на ней.Пред ними ревели, рычали, трубили
И взвивали шинами снежный прах.
Мчался чёрный ледоход автомобилей
В десятиэтажных берегах.Я беру его под руку «Разреши?»
Он чуть улыбается в воротник:
«Спасибо, не стоит, сам привык…» —
И один уходит в поток машин.На миг немею я от смущенья:
Зачем ты отнял руку? Постой!
Через грозную улицу Возвращенья
Переведи ты меня, слепой!
Еврей-священник — видели такое?
Нет, не раввин, а православный поп,
Алабинский викарий, под Москвою,
Одна из видных на селе особ.
Под бархатной скуфейкой, в чёрной рясе
Еврея можно видеть каждый день:
Апостольски он шествует по грязи
Всех четырёх окрестных деревень.
Работы много, и встаёт он рано,
Едва споют в колхозе петухи.
Венчает, крестит он, и прихожанам
Со вздохом отпускает их грехи.
Слегка картавя, служит он обедню,
Кадило держит бледною рукой.
Усопших провожая в путь последний,
На кладбище поёт за упокой…
Он кончил институт в пятидесятом —
Диплом отгрохал выше всех похвал.
Тогда нашлась работа всем ребятам —
А он один пороги обивал.
Он был еврей — мишень для шутки грубой,
Ходившей в те неважные года,
Считался инвалидом пятой группы,
Писал в графе «Национальность»: «Да».
Столетний дед — находка для музея,
Пергаментный и ветхий, как талмуд,
Сказал: «Смотри на этого еврея,
Никак его на службу не возьмут.
Еврей, скажите мне, где синагога?
Свинину жрущий и насквозь трефной,
Не знающий ни языка, ни Бога…
Да при царе ты был бы первый гой».
«А что? Креститься мог бы я, к примеру,
И полноправным бы родился вновь.
Так царь меня преследовал — за веру,
А вы — биологически, за кровь».
Итак, с десятым вежливым отказом
Из министерских выскочив дверей,
Всевышней благости исполнен, сразу
В святой Загорск направился еврей.
Крещённый без бюрократизма, быстро,
Он встал омытым от мирских обид,
Евреем он остался для министра,
Но русским счёл его митрополит.
Студенту, закалённому зубриле,
Премудрость семинарская — пустяк.
Святым отцам на радость, без усилий
Он по два курса в год глотал шутя.
Опять диплом, опять распределенье…
Но зря еврея оторопь берёт:
На этот раз без всяких ущемлений
Он самый лучший получил приход.
В большой церковной кружке денег много.
Рэб батюшка, блаженствуй и жирей.
Что, чёрт возьми, опять не слава Богу?
Нет, по-людски не может жить еврей!
Ну пил бы водку, жрал курей и уток,
Построил дачу и купил бы ЗИЛ, —
Так нет: святой районный, кроме шуток
Он пастырем себя вообразил.
И вот стоит он, тощ и бескорыстен,
И громом льётся из худой груди
На прихожан поток забытых истин,
Таких, как «не убий», «не укради».
Мы пальцами показывать не будем,
Но многие ли помнят в наши дни:
Кто проповедь прочесть желает людям,
Тот жрать не должен слаще, чем они.
Еврей мораль читает на амвоне,
Из душ заблудших выметая сор…
Падение преступности в районе —
Себе в заслугу ставит прокурор.
«Человеку жить дано не очень –
Лет с полсотни, — рази это жись?
Только рот открыл, кричат: «Короче!»
Чуть поднялся, говорят: «Ложись!»Сталбыть, выполнение задачи,
Если таковая есть у вас, —
Нечего откладывать — иначе
Неприятно будет в смертный час».Помню — будто сказаны сегодня
Эти капитановы слова.
Сорок первый, лес восточней Сходни,
Немец рядом, за спиной — Москва.«Расскажите мне о вашей цели, —
Попросил я, — если не секрет.
Чтобы вы достичь её успели –
Сколько вам понадобится лет?»«Скромную я цель себе поставил,
Без утайки каждому скажу.
Я ведь пячусь — от погранзаставы,
И вернуться должен к рубежу».До границы было — ох немало,
А война косила нас, как рожь.
Надо было быть большим нахалом,
Чтобы утверждать, что доживёшь.Он же шёл, бессмертный и бесстрашный,
Год за годом и за боем бой.
Под своей зелёною фуражкой,
Под своей счастливою звездой.В двадцати верстах была граница,
Он почти что видел цель свою.
Надо ж было этому случиться –
Главное, не в схватке, не в бою.А на тихом марше, — вдруг пропела
Пуля одинокая. И вот
Даже слова молвить не успел он,
Лишь взглянул. Мы поняли его.Побросали мы свои пожитки,
Желтого гороха порошки,
Концентрата каменные плитки,
Вещевые тощие мешки.Надо же начальника заставы
К месту службы с честью проводить.
И четыре кавалера «Славы»
Понесли носилки впереди.До границы, думаю, едва ли
Раз коснулся капитан земли:
Тех, кто падал, сразу подменяли.
Мины рвались — мы его несли.Было ли чужим понятно что-то,
Но не устоял пред нами враг –
Когда молча шла в атаку рота
С мёртвым капитаном на руках.Мы дошли, обычные солдаты,
Злые, почерневшие в дыму.
Малые сапёрные лопаты
Вырыли укрытие ему.Памятником лучшим на могиле –
Самым вечным, верным и родным –
Пограничный столб мы водрузили
С буквами советскими над ним.И чтоб память воина нетленно
В нас жила, когда года пройдут,
Лейтенант скомандовал: «С колена,
В сторону противника — салют!»
Скажем, лопнула лента кино… И пронзительный гул.
Ни борьбы, ни любви, ни врага, ни товарища нет.
Чуть успеешь заметить — оборванный край промелькнул,
В застонавший экран обнажённый пульсирует свет.Вот на Одере было — похоже. А то — и похуже.
Небо лопнуло вдруг, и вокруг завинтилось, свистя.
А земля охватила, сжимая всё туже и туже,
Беззащитное тело, простое земное дитя.Я не то что рукой — шевельнуть даже мыслью не мог:
Что любил, где боролся, и чья это мука глухая?
В тёплом чреве земли я лежал, словно смятый комок
Неосознанной жизни, ещё без инстинкта дыханья.Повитухи-сапёры лопатой её рассекли.
Ради сына она примирилась и с этою болью.
И тогда напряглись исстраданные мышцы земли –
Сверхпонятным усильем меня подтолкнули на волю.В муках жёны рожают, спросите любую из них,
Но как больно рождаться — не помнит никто из живых.Воздух в лёгкие хлынул, обрушился свет на глаза.
Ещё мягкие кости страдали при всяком движенье,
Но вершок за вершком я куда-то уже уползал,
Прежде слова почуяв важнейшую страсть — достиженье.Шевелили губами солдаты беззвучно вокруг,
Удивительный мир был безмолвен, как прорубь, сначала.
Мчались стрелы «катюш», как зарницы, забывшие звук,
Пушка вспрыгивала, посылая снаряд, но молчала.И глухого меня притащили в немой медсанбат.
Спал как помер, не помнил, не знал и не думал,
А очнулся под утро и чую — всем телом я рад:
Слышу. Слышите, слышу! Проснулся от шума.Поцелуи и выстрелы, смех и космический свист
Метеоров и бомб. И как жилка стучится в висок:
Слышу — ветра движение, дуба трепещущий лист,
Пустословие птиц и морзянки скупой голосок.Слышу: там, на переднем, контратакуют враги.
Незнакомый, но мой, с заиканием слышится клич:
«Сани-и-та-а-ар! Ма-аи сап-поги!..»
Дай мне мужества, мама, я должен пойти и достичь.
С надменным видом феодала
Взирает рыцарь на Арбат.
Таких, как он, сегодня мало,
Внизу не видно что-то лат.Среди прохожей молодёжи
Найти друзей мечтает он —
Галантных юношей, похожих
На рыцарей былых времён.Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Он понапрасну время тратит,
Других стараясь отыскать.Вчера в гостях мы пили, ели,
Плясали лихо и хитро.
Троллейбус мы пересидели,
Не досидели до метро.Подруга тихая спросила:
— Заветы рыцарства храня,
Конечно, ты проводишь, милый,
Пешком в Сокольники меня? Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Я буду спать в своей кровати,
А он вас может провожать! Тут на углу под светофором
Один не в меру смелый тип
С большим душевным разговором
К прохожей школьнице прилип.Она мне крикнуть не посмела.
Я понял всё, едва взглянул.
И, возмущённый до предела,
Я тут же за угол свернул.Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Скандалы мне совсем некстати,
А он вас должен защищать! Я в переполненном вагоне
Сижу удобно у окна,
А стоя рядом, тихо стонет
Старушка хрупкая одна.Я не могу смотреть на это!
За вас в беде я постою.
Я вам готов помочь советом
И точный адрес вам даю: Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Свое местечко на фасаде
Он вам, мадам, готов отдать! Конечно, в песне правды мало
И краски слишком сгущены.
Что больше рыцарей не стало,
Вы думать вовсе не должны.За эту шутку не судите,
Не принимайте крайних мер.
А рыцарей сколько хотите
Я назову вам! Например, Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Его ещё надолго хватит,
Он годы может простоять.Его ещё надолго хватит,
Он годы может простоять.
Последний рыцарь на Арбате
Стоит на доме тридцать пять.
Там, где берег оспою разрыт
На пути к немецкой обороне,
Он одним снарядом был убит,
И другим снарядом — похоронен.И сомкнулась мёрзлая земля,
Комьями солдата заваля.Пала похоронка в руки прямо
Женщине на станции Азов,
Голосом сынка сказала: «Мама!» —
Мама встала и пошла на зов.На контрольных пунктах, на заставах
Предъявляла мать свои глаза.
Замедляли скорый бег составы,
Жали шофера на тормоза.Мальчик — это вся её отрада,
Мать — ведь в смерть не верует она.
Думает, что сыну что-то надо –
Может быть, могилка не ровна.Вот стоит перед майором мать,
И майор не знает, что сказать.«Проводите к сыну!» — «Но, мамаша,
Вам сейчас нельзя туда пройти:
За рекой земля ещё не наша».
«Ну сынок, ну миленький, пусти!»«Нет». — «Ты тоже чей-нибудь сынишка.
Если бы твоя была должна
Так просить?..» Не то сказала. Слишком.
Горе говорило. Не она.«Ладно, — говорит он, — отдыхайте.
Капитан, собрать сюда людей!»
Тесно стало вдруг в подземной хате,
Много здесь стояло сыновей.«Мы два раза шли здесь в наступленье –
И два раза возвращались вспять.
Разрешили нам до пополненья
Берега пока не штурмовать.Но вот это — Лебедева мать,
И она не может больше ждать».…Не спала она, и всё слыхала –
Как сначала рядом рвался бой,
А потом всё дальше грохотало
И затихло где-то за горой.Утром над могилой сына стоя,
Услыхала: трижды грянул залп.
Поклонилось знамя боевое,
И майор снял шапку и сказал: «То, что мы отдали за полгода,
Мы берём обратно третий год.
Тяжкий камень на сердце народа.
Скоро ли? Народ победы ждёт.Мать пришла сюда, на поле боя,
Чтобы поддержать нас на пути.
Тех, кто пал, желает успокоить,
Тех, кто жив, торопится спасти.Родина — зовётся эта мать,
И она не может больше ждать!»
Киты — неразговорчивые звери,
Понятно: при солидности такой.
Не принято у них ни в коей мере
Надоедать соседям болтовнёй.И только в случае последнем, крайнем,
Когда он тяжко болен или ранен,
Не в силах всплыть, чтоб воздуху глотнуть, —
Кит может кинуть в голубую муть
Трёхсложный клич. Нетрудно догадаться,
Что это значит: выручайте, братцы! И тут к нему сквозь толщи голубые
Летят со свистом на призыв беды
Не то чтобы друзья или родные –
Чужие, посторонние киты.И тушами литыми подпирая,
Несчастного выносят на волну…
«Ух, братцы, воздух! Думал, помираю.
Ну всё, хорош, теперь не утону».Бионика — наука есть такая,
Проникшая в глубокие места, —
Язык зверей прекрасно понимая,
На плёнку записала крик кита.Гуляет китобоец над волнами.
К магнитофону подошёл матрос,
И вот под киль прикрученный динамик
Пускает в океан китовый SOS.За много миль тревожный крик услышав,
Бросает кит кормёжку и детишек,
Чтоб вынести собрата на горбу.
Торпедою летит… Успел, удача!
Ещё кричит, еще не поздно, значит…
И в аккурат выходит под гарпун.Мудрец-бионик, было ли с тобою,
Чтоб друга на спине ты нёс из боя,
От тяжести и жалости дрожа?
Была ли на твоём веку минута,
Когда бы ты на выручку кому-то,
Захлёбываясь воздухом, бежал? Тут все друг друга жрут, я понимаю.
Я не с луны, я сам бифштексы жру.
Я удочку у вас не отнимаю,
Но вот наживка мне не по нутру.По-всякому на этом свете ловят:
Щук — на блесну, а птичек — на пшено.
Мышей — на сало, а людей — на слове.
На доброте ловить — запрещено.Плывите, корабли, дорогой новой
За пищей, по которой стонет мир, —
За грузом солидарности китовой,
Она нужней нам, чем китовый жир.
Тащу корявые корни.
Упорны они, непокорны.
Они угнетают руки
Подобно ржавым оковам.
Костями скрипят с натуги
И пахнут окопом.А что мне до вашей боли?
Вы немы? Ну и молчите.
Я нанимался, что ли,
От немоты лечить их?
Годами учить их речи
Разборчивой, человечьей? И без корней бы прожил.
Брошу их. Не брошу.
Мне они не чужие,
Я соком корней пропитан,
Во мне отзываются живо
Безмолвные их обиды.Как нежно лжёт отраженье
Клёна в зеркальной луже:
Что может быть совершенней?
А правда выглядит хуже.
Правда — в подземных клёнах,
Заживо погребённых.Там без весны, без лета,
Без заката и без рассвета
Корни — бойцы простые –
Сражаются беззаветно.
А ордена золотые
Осень навесит веткам.Ветер сметёт их в копны,
А то — унесёт с собою…
А голые рудокопы
Так и умрут в забое,
Камень сдавив отчаянно,
Смерти не замечая.Здесь, под ногами, близко
Герой погребён без славы.
Служит ему обелиском
Только пенёк трухлявый.Над пнём пустота голубая,
Под ним — зазеркалье болотца,
Где борется корень, не зная,
Что не за кого бороться.Добыв осторожной киркою
Очищу его и отмою.
Спасу от тлена — от плена
Безвестности и забвенья –
Плечи корней и колена –
Мужество и напряженье.Тащу корявые корни.
И верю, что пусть не скоро –
В забытом своём забое
Дождусь за работу платы:
Услышав и над собою
Спасительный звон лопаты.
Высоко над крышами, на морозе голом
Мельница-метелица жернова крутит,
Засыпает улицы ледяным помолом.
Засыпает милая на моей груди.Весь я сжат отчаянно тонкими руками,
Будто отнимает кто и нельзя отдать.
А уста припухшие шепотом ругают
И велят покинуть тёплую кровать: «Встань, лентяй бессовестный, и закрой заслонку.
Уголь прогорел давно, ведь упустим печь!
Слышишь, в окна стужа бьёт, словно в бубен звонкий?
Нам тепло в такой мороз надо поберечь…»Я же ей доказывал: это не опасно,
И пока мы рядышком — не замёрзнем мы…
Я ещё не знал тогда, что теплом запасся
На четыре лютых фронтовых зимы.Отболели многие горшие потери,
Только эта — всё ещё ранка, а не шрам.
И в Зарядье новое захожу теперь я,
Там ищу домишко твой я по вечерам.Словно храм гостиница, гордая «Россия»,
Мелочь деревянную сдула и смела.
И не помнят граждане, кого не спроси я,
Где такая улица, где ты тут жила.А церквушка старая чудом уцелела –
Есть с кем перемолвиться, помянуть добром.
Знать, она окрашена снегом, а не мелом,
Прислонись — и вот он тут, ветхий старый дом.Аж до крыш засыпана ледяной мукою
Рубленая, тёсаная старая Москва…
До рассвета мутного колотясь и воя,
Мельница-метелица вертит жернова.
К неоткрытому полюсу мы не протопчем тропинки,
Не проложим тоннелей по океанскому дну,
Не подарим потомкам Шекспира, Родена и Глинки,
Не излечим проказы, не вылетим на Луну.Мы готовились к этому, шли в настоящие люди,
Мы учились поспешно, в ночи не смыкая глаз…
Мы мечтали об этом, но знали прекрасно — не будет:
Не такую работу век приготовил для нас.Может, Ньютон наш был всех физиков мира зубастей,
Да над ним ведь не яблоки, вражие мины висят.
Может быть, наш Рембрандт лежит на столе в медсанбате,
Ампутацию правой без стона перенося.Может, Костя Ракитин из всех симфонистов планеты
Был бы самым могучим, осколок его бы не тронь.
А Кульчицкий и Коган — были такие поэты! –
Одиссею бы создали, если б не беглый огонь.Нас война от всего отделила горящим заслоном,
И в кольце этих лет такая горит молодежь!
Но не думай, мой сверстник, не так уж не повезло нам:
В эти черные рамки не втиснешь нас и не запрешь.Человечество будет божиться моим поколеньем,
Потому, что мы сделали то, что мы были должны.
Перед памятью нашей будет вставать на колени
Исцелитель проказы и покоритель Луны.
Хрупкая мишень, добыча случая –
В непроглядном взрывчатом аду
Рядовой надеялся на лучшее
И ещё пожить имел в виду.Скрёб из котелка он пшёнку горькую,
В лужице мочил он сухари,
Рвал газетку, засыпал махоркою,
А война давала прикурить.И тогда, прикрыв пилоткой темечко,
Шёл он в драку, грозный и глухой.
Автомат лущил патроны-семечки
И плевался медной шелухой.Отсыпался раненый-контуженый,
Чуть очнулся — в полк ему пора.
«Нас, — шутил, — двенадцать штук на дюжину.
Кто мы сеть? Славяне, пехтура».Не таскал в засаленном кармане он
Никакой трофейки золотой,
И не стал он лично мстить Германии,
Только всё пытал: «Когда домой?»…Принимал от баб свои владения,
С головешек поднимал колхоз.
Где-то пили за его терпение,
Он не пил — как раз возил навоз.Пояснял старухе в дни печальные:
«Главное, детишки-то растут!»
А над ним менялися начальники –
Он же оставался на посту.День и ночь мотался словно маятник:
Севу, жатве — всё отдай сполна.
А пиджак — негнущийся, как памятник –
В сундуке скрывает ордена.
Если б каждая мина и каждый снаряд,
Что сегодня с рассвета над нами висят,
Оставляли бы след за собой, —
То сплелись бы следы эти в плотный навес,
Даже вовсе тогда не видать бы небес.
Вот бой! Автоматом треща, встал ефрейтор мой,
Пули первые — в бруствер, потом — над землёй, —
Через миг все встаём, пора.
Уши громом забило и нам и им.
Не слыхать. Наплевать — для себя кричим:
«Ура!»Брось гранату в траншею и прыгай в разрыв,
Оглушённого немца собой накрыв,
А теперь уж — победа моя…
Кто заметил, что первым ефрейтор встал?
Тут же следом вскочил я под тот же шквал, —
Почему же он, а не я? Завтра вместе к полковнику нас позовут,
Ордена одинаковые дадут,
Будет равный почёт двоим.
А ведь он вставал, когда я лежал.
Когда я вставал, он уже бежал.
Он — в траншею, а я — за ним.Даже доброе дело непросто начать,
А на парне, должно быть, такая печать…
Свой табак я ему отдаю.
Паренька сохранить, уберечь мы должны.
Как он будет нам нужен и после войны –
Тот, кто первым встаёт в бою!
Когда я эти годы — ревущие сороковые –
Проходил, плащ-палатку как парус раскрыв над собой,
Градом капель бомбили и били дожди грозовые,
На лице оставляя воронки, как на поле — бой.От тоскующих губ ускользали любимые руки,
Коченели друзья, навсегда ничего не должны.
Каски вязли в земле… Вдоволь муки, да мало науки,
Потому и хожу второгодником в школе войны.Вдоволь было, порой оглянусь и не верю,
Капли ливня бегут, только давишь ресницами их.
Но теперь не хочу — ни слезы, ни одной на потерю, —
Чтоб скрипели глаза, повернувшись в глазницах сухих.Постарела война, улеглась под могильные камни.
Жизнь! А я ничего не слыхал, не видал, не сказал.
Каска нашего века была велика мне:
Как надвинул — закрыла и уши мои, и глаза.Но когда в трудный час твой я в тесную башню залезу,
Люк захлопну и ринусь, могучим мотором трубя, —
Приучи мою кожу к огню и сердце — к железу,
Я опять сослужу тебе службу, достойный тебя.
Земля от разрывов стонала,
Слетала листва от волны,
И шёл как ни в чём не бывало
Пятнадцатый месяц войны.Старуха — былинка сухая,
Мой взвод уложив на полу,
Всю ночь бормоча и вздыхая,
Скрипела, как нож по стеклу.Предвидя этап наступлений
И Гитлера близкий провал,
Её стратегический гений
Прогнозы с печи подавал.Часа через три наша рота
В дальнейший отправится путь.
Кончайте вы политработу,
Позвольте, мамаша, уснуть.А утром старуха — ну сила! –
Схватила за полу: постой!
И трижды перекрестила
Морщинистой тёмной рукой.А я никогда не молился,
Не слушал звона церквей,
И сроду я не крестился.
Да я вообще еврей.Но что-то мне грудь стеснило,
Я даже вздохнуть не мог,
Когда — «Мой сыночек милый,
Гони их, спаси тебя Бог!»И растеряв слова я
С покорной стоял головой,
Пока меня Русь вековая
Благословляла на бой.Да пусть же пулею вражей
Я сбит буду трижды с ног –
Фашистам не дам я даже
Взглянуть на её порог.
Первые три строфы — по стихам Р. Киплинга
в переводе Я. Ишкевича-Яцаны,
остальные сочинены Е. Аграновичем
на фронте в годы войны.
День, ночь, день, ночь,
Мы идем по Африке,
День, ночь, день, ночь,
Всё по той же Африке.
Только пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог.
Отпуска нет на войне.
Ты, ты, ты, ты —
Пробуй думать о другом.
Чуть сон взял верх —
Задние тебя сомнут.
Пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог.
Отпуска нет на войне.
Я шел сквозь ад
Шесть недель, и я клянусь:
Там нет ни тьмы,
Ни жаровен, ни чертей —
Только пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог.
Отпуска нет на войне.
Весь май приказ:
Шире шаг и с марша в бой,
Но дразнит нас
Близкий дым передовой.
Пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог.
Отдыха нет на войне.
Года пройдут,
Вспомнит тот, кто уцелел,
Не смертный бой,
Не бомбежку, не обстрел,
А пыль, пыль, пыль
От шагающих сапог,
И отдыха нет на войне.
Туфли-лодочки, желанная обнова,
Долго голову кружить бы вы могли,
Так куда ж вы после бала выпускного,
В сине-море синеглазку унесли.Синеглазка, не в таких еще годах ты,
Чтобы выбежав за школьный за порог,
Заступить на ту пожизненную вахту,
Расставаний, ожиданий и тревог.Служба в море боевая так сурова,
Что до трапа не проводишь моряка.
Не прощаясь, до рассвета штормового,
Корабли уходят в море без гудка.Синеглазка лучше всех плясала в школе,
Но пока любимый в море далеко,
Будут, лодочки пылится на приколе,
Между шкафом и старинным сундуком.Не дает тебе уснуть пальба прибоя,
Моряку должно быть трудно в эту ночь,
И болит твое сердечко молодое,
Долететь бы, защитить бы и помочь.Синеглазка, нестрашны ему авралы,
Лишь бы ты его любила и ждала,
Никакой другой судьбы не пожелала,
Никакой другой руки не приняла.
Я в весеннем лесу пил березовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел не сберег, что любил — потерял.
Был я смел и удачлив, но счастья не знал.
И носило меня, как осенний листок.
Я менял имена, я менял города.
Надышался я пылью заморских дорог,
Где не пахнут цветы, не светила луна.
И окурки я за борт бросал в океан,
Проклинал красоту островов и морей
И бразильских болот малярийный туман,
И вино кабаков, и тоску лагерей.
Зачеркнуть бы всю жизнь да с начала начать,
Полететь к ненаглядной певунье своей.
Да вот только узнает ли родина-мать
Одного из пропащих своих сыновей?
Я в весеннем лесу пил березовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел не сберег, что любил — потерял.
Был я смел и удачлив, но счастья не знал.
От героев былых времен не осталось порой имен, —
Те, кто приняли смертный бой, стали просто землей и травой.
Только грозная доблесть их поселилась в сердцах живых.
Этот вечный огонь, нам завещаный одним, мы в груди храним.
Погляди на моих бойцов, целый свет помнит их в лицо,
Вот застыл батальон в строю, снова старых друзей узнаю.
Хоть им нет двадцати пяти — трудный путь им пришлось пройти.
Это те, кто в штыки поднимался, как один, те, кто брал Берлин.
Нет в России семьи такой, где б не памятен был свой герой.
И глаза молодых солдат с фотографий увядших глядят.
Этот взгляд, словно Высший Суд для ребят, что сейчас растут.
И мальчишкам нельзя ни солгать, ни обмануть, ни с пути свернуть.
Был урожайный год
на тополиный пух –
Сугробы у ворот
и тучи белых мух.
И ёлочка плыла, как фея на балу,
Пушинку наколов на каждую иглу.И пенился прибой
у самого крыльца,
И метил сединой
беспечного юнца.
А девочка его –
принцесса белых стай
В накидке меховой,
как царский горностай.Пророчествовал пух,
прикидываясь вдруг
Для девочки — фатой,
для мальчика пургой.
От сплетен и невзгод
укутывало двух…
Был урожайный год
на тополиный пух.В метельный час ночной
ты шёл на дальний свет,
А кто-то за тобой
настойчиво вослед.
И тополиный пух,
Обманывая слух,
Похрустывал снежком
Под чьим-то башмаком… Счастливый, молодой внезапно умер друг.
Был урожайный год на тополиный пух.
Песня из кинофильма «Осторожно, Василек!» (режиссер Эдуард Гаврилов)Я свой путь почти прошел
За друзьями следом
старым быть -нехорошо
Хорошо быть дедом
Молод был летел вперед
К битвам и победам
старыть быть совсем не мед
Хорошо быть дедом… Припев: Если небо бугриться тучами
Будьте рядом с друзьями лучшими
Будьте рядом с друзьями лучшими
Мне мой внук самый лучший друг
С ним за речку шагаю снова я
Старость это зима суровая
Старость это зима суровая
А весной моей будет внук… Тут осколок там ожог
Крепкий сон неведом
Старым быть-нехорошо
Хорошо быть дедом,.
Не сменяюсь я судьбой
С молодым соседом…
потому что молодой
Быть не может дедом! Припев.